ту
пору  можно  было  добраться   лишь   по   легко   обороняемой,
протоптанной   мулами  тропе,  пришлась  Герцогу  по  душе.  Он
проложил  к  ней  хорошую  дорогу,   изобилующую   изгибами   и
поворотами, но достаточно широкую, чтобы по ней могли, двигаясь
вровень,  проехать  сразу  две  его  поместительных официальных
кареты. Покончив с дорогой, он принялся размышлять о дальнейших
усовершенствованиях. Щеголявший своей пылкой  привязанностью  к
добрым старым временам, Герцог решил сохранить прежний характер
поселения -- ему надлежало остаться крепостью, если не по сути,
то  хотя бы по внешности. Вокруг города выросла массивная, хоть
и бесполезная крепостная стена с бойницами, четверкой  ворот  и
расположенными  через  должные  промежутки сторожевыми башнями;
каждый  дом,  чем-либо   мешавший   возведению   этой   грозной
постройки,   а   таких   насчиталось  изрядное  множество,  был
безжалостно срыт. Город оказался словно бы стянутым обручем.
     Далее,  желая  положить  конец  раздражавшему  его  оттоку
горожан,  Герцог  обнародовал  закон,  в  коем установил точное
число обитателей города: пятьсот душ, не больше  и  не  меньше.
Если  в какой-либо год население превышало этот предел, избыток
ликвидировался -- потребное для сего количество взрослых мужчин
отправлялось на герцогский флот в качестве  галерных  рабов;  в
случае  недостачи,  тем  из  местных  жительниц, которые еще не
породили потомства, присылались из нижнего города новые  мужья,
иногда  три-четыре  зараз  --  "дабы иметь уверенность в добрых
результатах". Работала эта система прекрасно. Если  не  считать
пустяковых,  хотя и достойных порицания отклонений, рождаемость
сравнялась  со  смертностью,   наступило   состояние   мертвого
равновесия,  --  обстоятельство, давшее придворному панегиристу
повод  сравнить  Его  Высочество  с  Иисусом,  с  тем,  который
приказал солнцу остановиться в небесах. Еще один из этих господ
заявил,  что  в деяниях Герцога "искусство восторжествовало над
природой",  добавив  не  без  ехидства,  что  "никогда   доныне
творческие   способности   человека   не  отливались  со  столь
очевидным успехом в форму никому не нужной стены". К сожалению,
у монсиньора Перрелли не нашлось что сказать на данную тему. По
причинам,  о  коих  смотри   ниже,   он   проявлял   редкостную
сдержанность  во  всем,  относящемся  до правления его великого
современника.
     Но и это Государя не  удовлетворило.  Твердыня  оставалась
еще    далекой    от   совершенства;   Герцогу   не   нравилась
разномастность ее  построек,  она  напоминала  ему  о  кричащей
яркости   нижнего   города.  Тут  требовалось  нечто  иное.  Он
поразмыслил и, как  человек  со  вкусом,  питавший  к  тому  же
пристрастие к живописному великолепию, распорядился, чтобы весь
город   --   стены,   дома,  два  монастыря  (бенедектинский  и
картезианский), церкви, даже свинарники и  конюшни  --  словом,
все,   выкрасили   в  единообразный  розовый  цвет:  "розовый",
предписал он, "и без малейшей примеси синего".  Строго  говоря,
ему  требовался  цвет  бледной  розы  или  человеческой  плоти,
оттенок, который, как он предвидел, будет хорошо смотреться  на
фоне  окружающей  сочной  зелени. Это повеление было, как и все
остальные, выполнено без малейшей задержки.
     Тогда, наконец, обозрел Герцог дело рук  своих  и  увидел,
что оно хорошо. Герцог создал жемчужину. Старый город обратился
в симфонию изумрудных и коралловых тонов.
     Таковой   он   остался  и  поныне.  Жители  его  понемногу
прониклись  гордостью  за  свою  розовую  цитадель,  среди  них
установился  неписанный  закон,  в  силу  которого  каждый  дом
следовало окрашивать в те же тона. Что до остального, то  после
смерти  Герцога  строились  здесь  мало  -- лишь в окрестностях
выросло, нарушая старинный закон, несколько разрозненных  вилл.
Да еще население стало вновь убывать. Люди покидали город, все,
кроме  крестьян, возделывавших окрестные поля. Башни и зубчатые
стены  понемногу  разваливались;  дороги  вспучились  кустиками
пробившейся  сквозь  трещины  в  старых  плитах травы. Порой на
закате дня по ним погромыхивала  сенная  телега,  со  скрежетом
сворачивая   к   какому-нибудь  дворику,  в  котором  виднелись
сваленные  в  заросшие  мхом  стенные  ниши,  груды  кукурузных
початков  и  тыкв;  яблони и сливы дремотно кивали над стенами,
осыпая улицы  снежно-белыми  лепестками  или  увядшей  листвой.
Торговля  пребывала  на  грани  исчезновения.  С лиц владельцев
нескольких  уцелевших  лавок  не  сходило   выражение   сонного
человеколюбия.   Сами  камни  города  источали  покой.  Мягкое,
аристократическое выражение навек пристало к розоватым жилищам,
что гнездились, забытые всем светом, среди зеленой благодати...
     Одним  из  немногих  современных  домов   была   и   вилла
"Мон-Репо".  Про  нее  рассказывали  довольно занятную историю.
Виллу  построили  почти  столетие   назад   для   эксцентричной
француженки,  лирической  поэтессы,  излюбленной  позой которой
была усталость от жизни. Она прослышала, что где-то на  Непенте
имеется  высоченный  обрыв,  единственный  в  своем роде, очень
удобное место для всякого,  кто  пожелает  покончить  с  собой.
Поэтесса  решила,  что  неплохо бы поселиться к нему поближе --
вдруг пригодится. В Париже, говорила она, ничего подходящего не
сыщешь -- сплошь пятиэтажные отели и тому подобное, а  мысль  о
том,  чтобы  броситься  вниз  с  одного  из таких искусственных
возвышений,  противна  ее  чувствительной  натуре,  она   хочет
умереть,  как  Сафо,  бывшая  ее идеалом. Поэтесса купила кусок
земли, прислала архитектора, который выстроил и  обставил  дом.
После   этого,   завершив   все   свои  дела  во  Франции,  она
обосновалась в "Мон-Репо". В вечер  приезда  она  поднялась  по
крутому   склону,   расположенному  на  задах  ее  владений,  и
остановилась лицом к югу, глядя с  верхушки  отвесной  каменной
стены  высотой  в  восемьсот-девятьсот  футов на покрытое рябью
волн море. От  этого  зрелища  ей  стало  как-то  не  по  себе.
Дальнейшее знакомство с обрывом не породило, вопреки пословице,
презрения;  ее  приходы  сюда  становились все реже и реже. Она
умерла в своей постели, прожив аридовы веки  и  написав  ученую
брошюру,  в  которой доказывалось, что рассказ о прыжке Сафо со
знаменитой   серебристой   скалы   представляет   собою    миф,
"сенсационный  вымысел  чистой  воды",  сказочку  грамматистов,
"безнадежно несовместимую со всем, что  мы  знаем  о  характере
этой великой женщины".
     Все  это  епископ  услышал  от  мистера  Кита.  Последнему
история Сафо очень нравилось, по его словам она в  наиполнейшей
мере  отвечает  человеческой природе и делает столько чести уму
старой    дамы,    что    он    непременно    отправился     бы
засвидетельствовать  ей свое почтение, не умри она за много лет
до его приезда на остров. Сам же мистер  Кит  услышал  историю,
разумеется,   от   Эймза,   который   в  качестве  комментатора
"Древностей" Перрелли, имел обыкновение собирать  всякого  рода
странные  сведения  относительно находящихся в частном владении
домов и даже раздобыл в ходе своих исследований  экземпляр  той
самой  брошюры  --  он  намеревался  воспроизвести  ее вместе с
прочими, ей подобными, в приложении, озаглавленном "Современная
общественная история".
     Дорога, добравшись до Старого города,  прервалась.  Мистер
Херд  вылез  из повозки, прошел описанной ему Денисом тропкой и
вскоре  оказался  перед  дверьми  виллы  "Мон-Репо".   То   был
простенький  домик, окруженный розовым садиком и тремя-четырьмя
каштанами. Сразу за ним круто уходил кверху обрывавшийся  прямо
в  воздухе  склон.  Мистер  Херд  заключил,  что обрыв, видимо,
находится прямо за этим склоном, и подумал, что  если  так,  то
дом  мог бы стоять от него и подальше, во всяком случае на его,
мистера  Херда,  вкус.  Мистер  Херд  вполне  понимал   чувства
французской  поэтессы. Он тоже не любил обрывов. Самое большее,
что он способен был сделать, не испытывая  головокружения,  это
глянуть вниз с церковной колокольни.
     На  ступеньках,  ведущих  в  дом,  сидела  рядом  с пустой
колыбелью  лохматая  старая  ведьма  --   худющая,   устрашающе
сложенная,  с  крючковатым  носом  и смуглой кожей. Встрепанные
седые  волосысвисали,  совсем  как  у  скай-терьера,  на   лоб,
наполовину   закрывая   угольно-черные  глаза.  Она  поднялась,
перегородила дверь смахивающей на клешню рукой и  с  недоверием
оглядела епископа.
     "Цербер!  -- подумал он. -- Не иначе как та самая старуха,
что понимает хинди.  Хотел  бы  я  знать,  понимает  ли  она  и
английский?"
     Похоже,  что  понимала; а может быть, доброе лицо епископа
расположило к нему старую женщину. Во всяком случае, в дом  она
его пропустила.
     Но   дом   оказался   пуст.  Миссис  Мидоуз,  по-видимому,
отправилась на прогулку и ребенка взяла с собой. Епископ, решив
подождать, присел и принялся оглядывать жилище  кузины.  Мирное
прибежище,  проникнутое домашним духом. Епископу, прирожденному
домоседу, к тому же успевшему, несмотря на  молодость,  немного
устать   от   скитаний  по  свету,  оно  показалось  милым.  Он
позавидовал счастливой семейной жизни кузины.  Доведется  ли  и
ему когда-либо вкусить такой жизни? Хотя она, подобно ему, была
на  Непенте не более чем перелетной птицей, ей удалось сообщить
этим  скромно  обставленным  комнатам   отпечаток   собственной
личности,  заполнить  их  атмосферой  Англии.  Тяжелые  вазы со
свежими розами стояли по  комнатам.  Что  же  она  представляет
собою теперь, после стольких лет? Узнает ли его? Слышала ли уже
о его приезде на остров?
     Миссис Мидоуз так и не возвратилась. Может быть, встретила
каких-то  из  друзей  или  соседей, и те оставили ее с ребенком
обедать. Старуха то ли не желала, то ли не могла  сообщить  ему
что-либо  определенное  о местонахождении кузины. Прождав около
часа, он набросал коротенькую записку, положил ее на письменный
стол и ушел. Взгляд  страховидного  создания  проводил  его  до
самого выхода из сада. Вместе с запахом роз...

     ГЛАВА X

     День  клонился  к вечеру, когда мистер Херд, пребывавший в
безмятежном, созерцательном  настроении,  вновь  приблизился  к
розовым    бастионам   Старого   города,   намереваясь   пешком
возвратиться домой.
     Он вышел из города через те из четырех ворот, что  глядели
на  запад.  Под  ними,  по обе стороны от дороги, устроены были
скамьи, позволявшие путнику с удобством укрыться от солнца  или
дождя.  И  прямо  под  сводами  ворот  он повстречал любезного,
по-военному подтянутого графа Каловеглиа, который  сразу  узнал
его и приветствовал совершенно по-дружески.
     -- Не  доставите ли вы мне удовольствие, посетив мой дом и
позволив предложить вам чашку чаю?  Это  недалеко  --  вон  тот
округлый   портал,   видите?  там  где  склоняется  над  улицей
смоковница. Не более сотни ярдов.  Или,  если  вам  угодно,  мы
могли  бы передохнуть и побеседовать здесь, под сводами. Всегда
приятно следить за проходящими мимо  селянами,  да  и  вечерний
свет  таит в себе странное очарование. Ну что же, тогда давайте
присядем. Я  вижу,  вас  заинтересовали  эти  люди.  Редкостная
возникает иллюзия, не правда ли?
     Сказанное   относилось   к  компании  обнаженных  по  пояс
мальчиков и мужчин, несших, держа их над головами, колоссальные
серебристые камни.
     -- Вы угадали мои мысли, -- ответил епископ.  --  Как  они
ухитряются таскать подобные тяжести? Они напоминают мне Атласа,
держащего мир на своих плечах.
     -- Это   пемза  --  ее  добывают  здесь  издревле.  Карьер
расположен там, на склоне.  Вулканическая  порода.  На  острове
имеются  и  иные  свидетельства того, что в его глубинах таится
подземное пламя, -- горячий ключ, например, к которому  здешние
обитатели  относятся  с  суеверным почтением. Ключ этот состоит
под покровительством Святого Илии и, как здесь верят, находится
в таинственном родстве с расположенным  на  материке  вулканом.
Кроме  того,  вам  еще  представится  рано  или  поздно  случай
заметить, что в характерах местных жителей  присутствует  нечто
пылкое,  непредсказуемое.  Быть  может, тут сказывается влияние
винограда, растущего на этих выжженных  склонах.  Если  геологи
правы, мы с вами сидим в эту минуту на вулканическом кратере...
     -- Подумать  только! Наверное, это опасно. Так стало быть,
эта пемза очень легка?
     -- Как пена. И однако же, кто бы в это поверил? Носильщики
проходят всего в нескольких футах  от  нас,  и  все  равно  нам
кажется,  будто на плечах у них глыбы известняка или гранита. И
невольно задаешься вопросом: как это  возможно?  Будь  их  ноша
такой,  какой  она представляется, их вдавило бы в землю, а они
между тем гордо идут своею дорогой. Восхитительные  фигуры!  Вы
верно    сказали,    это   зрелище   заставляет   вспомнить   о
мифологических временах. Так и  хочется  назвать  его  шествием
порожденных  богами  Титанов,  громоздящих  гору  на гору перед
некоей битвой, от  которой  содрогнется  земля.  Но  глаза  нас
обманывают.  Подобно  Фоме,  сомневающемуся  апостолу,  мы  все
должны потрогать руками. Впрочем, и прикосновение не вполне нас
убеждает. Даже на меня, знающего, на что способны  человеческие
кости  и  мышцы,  эти люди производят впечатление каждодневного
чуда. Они смеются над моими представлениями  о  возможном.  Как
трудно   бывает   порой  довериться  свидетельству  собственных
чувств! С какой неохотой разум снисходит к реальности! Промысел
этот приходит в упадок, -- добавил он, --  но  я  надеюсь,  что
меня он переживет.
     -- Здесь  все  кажется  приходящим в упадок -- сдержанно и
грациозно. Я очарован вашим Старым  городом,  граф.  Он  словно
пропитан духом осеннего увядания. Как греза поэта. Здесь мог бы
поселиться философ, мудрец, уставший от сложностей жизни.
     Редко  случалось мистеру Херду прибегать к оборотам, столь
красочным  и  чувствительным.  Мягкость  освещения,  окружение,
напоенное  покоем,  пахнувшая на него домом вилла "Мон-Репо" --
все  это,  объединив   усилия,   привело   его   в   непривычно
идиллическое настроение. Будь его воля, он так и сидел бы здесь
с   дружелюбным   чужеземцем,   казалось,  ставшим  со  времени
театрального   представления   куда   более    приветливым    и
разговорчивым. Закурив сигарету, епископ некоторое время следил
за  течением  жизни, неторопливо льющейся сквозь ворота. Узкий,
точно просквозивший игольное ушко луч уходящего к западу солнца
пронизывал этот проход. Висевшая в воздухе тонкая пыль  одевала
золотистой дымкой направлявшихся по домам крестьян.
     -- Да,  --  откликнулся  граф.  -- Эта цитадель являет нам
микрокосм того, чем мог бы стать мир, если бы люди были немного
разумнее. Не все, конечно!  Значительная  их  часть  достаточно
хороша для того, чтобы остаться такой, какова она есть. Да мы и
не  выжили  бы  без  тех,  кто  должным  образом оттеняет своим
существованием  разум  немногих   иных.   Будь   все   устроено
по-другому, разум покинул бы мир, не так ли?
     -- О, это было бы неприятно, -- согласился мистер Херд. --
Меня чрезвычайно  заинтересовало,  граф,  сказанное вами вчера.
Помните, вы говорили о том, что Средиземноморье станет  центром
человеческой  активности.  Для того, кто, подобно мне, вырос на
классической  литературе  и  никогда  не  забывал  о   духовных
глубинах античности, в этой идее есть притягательность. Правда,
я  сомневаюсь  в  ее  способности  вдохновить  большинство моих
соотечественников.
     Старый граф ответил:
     -- Я думаю,  нам  не  стоит  беспокоиться  о  большинстве.
Нельзя  ожидать  от  большинства,  что  его приведут в движение
какие-либо мотивы за исключением низменных. В  частности,  ваше
английское большинство, не ведая о том, в каком оно долгу перед
нами,  вряд ли удостоит нас даже взглядом. Но что касается иных
северян, людей просвещенных -- я не могу не думать, что в конце
концов они образумятся.  О  да!  К  ним  возвратится  здравость
рассудка.  Они  поймут,  в  каких  неестественных, унизительных
условиях   им   приходится   жить,   каким   ложным   принципам
подчиняться;  им  откроются  преимущества  климата,  в  котором
природа как будто раскрывает перед человеком  объятия.  Я  мало
знаю  Англию,  но  с  Соединенными  Штатами  знаком  хорошо  --
полагаю, в рассуждении климата эти страны довольно схожи.  И  в
том,  что  человеку  там  приходится  из  кожи  вон  лезть ради
приобретения материальных выгод, я ничего  привлекательного  не
вижу.  Но  что еще ему остается делать на земле, пригодной лишь
для волков  и  медведей?  Без  определенной  степени  комфорта,
который   кажется   здесь   чрезмерным,  человек  ощущает  себя
униженным. Если он хочет восторжествовать  над  враждебным  ему
окружением, остается одно -- прилежно трудиться.
     -- Да,  но  мы  вообще  чрезвычайно  ценим  прилежание, --
возразил епископ.
     -- А вы разве не замечали, что все, навязываемое  человеку
силой,  сколь бы фантастическим оно ни казалось, в конце концов
обращается им в божество? Потому вы и обожествляете прилежание.
Вы не смеете махнуть на него рукой. Я нисколько не сомневаюсь в
том, что эскимос обожествляет ворвань, без нее он  попросту  бы
не  выжил.  И  все  же,  получи он возможность жить лучше, он и
минуту не остался бы эскимосом. Вы желаете относиться  к  жизни
серьезно? Ничего не имею против. Но давайте относиться серьезно
прежде всего к вещам существенным.
     -- К  существенным,  граф!  Но  неужели стремление мужчины
создать для своей жены и детей наилучшие из  возможных  условий
не является похвальным?
     -- Несомненно.  Однако  людям,  духовно избранным, следует
заниматься этим в таких местах,  где  те  же  самые  результаты
можно  получить  с  меньшей затратой жизненных сил. Мы обладаем
ограниченным запасом энергии.  Так  подобает  ли  до  последней
капли  тратить ее на борьбу с жестокой природой? Человек создан
для лучшего. И все, что не способно возвысить его душу,  отнюдь
не  является  для  него  полезным.  Объясните  мне,  сэр, каким
образом может возвыситься душа, если тело изнурено  погоней  за
материальными   благами?  Рассудите  сами,  в  каких  тягостных
условиях вынуждена жить семья северянина. Подумайте  о  трудах,
потраченных на становящуюся день ото дня все более ожесточенной
битву  с  силами  природы  --  о  дополнительной одежде, обуви,
шарфах и шубах, об одеялах и коврах, о дорогой и обильной пище,
необходимой для поддержания  тела  в  здоровом,  пригодном  для
работы   состоянии,  о  водопроводе,  газе,  деревянных  домах,
которые приходится постоянно красить и перекрашивать, о  тоннах
топлива,  о  зимнем освещении, об изобретательности, потребной,
чтобы защититься от дождя и  мороза,  о  нескончаемых  починках
жилища,  о  необходимости  каждодневно чистить что-то, скрести,
вытирать пыль, о тысяче других мелочей, составляющих угрозу для
духовной жизни! Половины из них на наших широтах не существует,
стало  быть  половину  жизненной  энергии,   которая   на   них
расходуется,  можно использовать для достижения иных целей. Ваш
северянин на исходе дня испытывает довольство собой. Он  выжил,
более  того,  он  преуспел.  У  его  семьи  есть  хороший дом и
приличная  одежда.  Тем,  кто  разделяет  его   воззрения,   он
представляется  "достойным", как он это называет, человеком. Он
воображает, будто уяснил цель и смысл бытия.  Борьба  ослепляет
его настолько, что он даже не способен понять, до какой степени
несообразны его усилия. Что он, собственно, сделал? Он возложил
себя  на алтарь ложного идеала. К разумной жизни он даже близко
не  подошел.  Да,  он  исполнил  определенный  общественный   и
политический долг, но о долге перед самим собой он и понятия не
имеет.  Я  говорю  о  людях,  от  которых можно было бы ожидать
чего-то лучшего. Что до большинства, до толпы, до стада --  так
его попросту не существует