его уме, а именно, что он имеет дело с
мошенничеством, с настоящим благородным мошенничеством, как раз
по  его  вкусу,  с  мошенничеством,   заслуживающим   всемерной
поддержки  со  стороны любого благоразумного мужчины, а равно и
женщины.
     Взять хоть этот его напичканный  древностями  виноградник.
Многие  из  добрых  друзей  ван  Коппена  по Соединенным Штатам
сколотили состояния на выдуманных золотых рудниках. Так  почему
же  не выдумать и виноградник? О да, все сходится замечательно.
Удаленность  виноградника...  городок,   вроде   Локри,   место
определенно  небезопасное,  слишком оживленное для столь важных
находок.  Добросовестный  сэр  Герберт  наверняка  пожелал   бы
навести  справки  на месте -- справки, которые доказали бы, что
никакого "Фавна" там не находили. Тем самым погубив всю  затею.
По  этой  причине,  статуэтка  и  была еще во времена древности
"привезена" на виноградник неким "молодым и пылким  поклонником
прекрасного".  Привезена, ха-ха-ха! Знание человеческой природы
заставляло ван Коппена усомниться в том, что "Локрийский  фавн"
за  всю  свою  жизнь  совершил  путешествие  более далекое, чем
переезд из таинственного пыльного сарайчика, расположенного  на
задах графского дома, во двор. Или та же "Деметра". Эта "сильно
пострадавшая   голова"   была   пробным   камнем,   репетицией.
Разумеется,   обе   работы   "вышли   из   одной   мастерской".
Великолепно!  Сарайчик  и  был  этой  мастерской,  местом,  где
появились на  свет  две  древности,  а  граф  --  их  эллинским
творцом.
     Андреа, разумеется, посвящен в тайну.
     А  эти эксперты-искусствоведы! Стрит, один из лучших среди
них, человек, в своей профессии прославленный, с  важным  видом
объявляет   подделку   подлинником   --  в  полной  и  невинной
уверенности,  что  перед  ним  действительно  подлинник.  Сущий
младенец!  По  его простоватой светской физиономии сразу видно,
что он даже не сговорился  с  графом  о  комиссионных,  которые
причитались  бы  ему в случае совершения сделки. Ему достаточно
жалованья. Что же они за олухи, эти эксперты? Особенно честные.
     При всем том, мнение сэра Герберта очень  его  обрадовало.
Именно  это  ему и требовалось. Ибо мистер ван Коппен стремился
помочь графу, который несомненно не  принял  бы  от  него  даже
цента  ни  под  каким  предлогом,  -- кроме покупки "Фавна". Он
любил  старика  Каловеглиа.  В  старике  присутствовало  что-то
чистое,  целеустремленное.  Миллионер  сознавал,  что  дружба с
таким  человеком  восполняет   нечто,   недостающее   ему   как
гражданину  мира.  Кроме того, граф трудился -- то есть врал --
ради достойной цели: ради приданого  дочери.  По  одной  только
этой причине он заслуживал какой угодно поддержки.
     Мистер  ван  Коппен  не  был  женат. Зная жизнь, как он ее
знал, с  изнаночной,  корыстной  стороны,  он  так  и  не  смог
заставить  себя  принять  одно  из нескольких сот предложений о
браке, которые делались ему  --  вернее,  его  миллионам  --  с
разной  степенью  завуалированности. Он любил женщин вообще, но
не доверял ни одной из  них  в  отдельности.  Он  полагал,  что
знает,  к чему они стремятся. К жемчужным ожерельям и прочему в
этом  роде.   Он   был   достойным   американцем,   с   большим
удовольствием   дарившим  жемчужные  ожерелья.  Но  предпочитал
дарить  их  по  собственному   усмотрению,   желая   оставаться
единственным   хозяином  и  над  самим  собой  и  над  непросто
доставшимися ему миллионами. Все это не только  не  уничтожило,
но  в значительно мере вспоило благоговейное уважение, питаемое
этим странным  холостяком  к  супружеству  и  его  результатам.
Отвага  и  успех, какие бы обличия они ни принимали, привлекали
ван Коппена -- это в  особенности  относилось  к  самозабвенной
опрометчивости    человека,    рискующего    всем    в    столь
головокружительной лотерее и порою действительно  выигрывающего
в  ней главный приз. Таким оказался удел графа Каловеглиа. Граф
женился по любви  и  сомневаться  в  успешности  его  брака  не
приходилось; результатом супружества стала дочь, которой мог бы
гордиться  любой  отец.  Мистер ван Коппен прекрасно понимал, в
каком положении находится граф. Итальянцам необходимо, чтобы  у
невесты  было приданое. Ну, так она его получит! Трата невелика
-- какой-нибудь оперной прелестнице достанется одним  жемчужным
ожерельем  меньше.  Есть  о  чем  говорить! Ни одного из многих
своих благодеяний он не обдумывал с более легким  сердцем  и  с
более  искренним  наслаждением.  Подобные  вещи  позволяли  ему
радоваться своим миллионам.
     Все  детали  обговорены.  Через  день-другой  "Попрыгунья"
снимется  с  якоря.  Верный  Андреа  под покровом ночи доставит
реликвию на борт и возвратится к графу с чеком в кармане. Сумма
была значительной, настолько  значительной,  что  граф  выказал
немалые  колебания, прежде чем принять ее. Но миллионер настоял
на том, что обеим сторонам  следует  руководствоваться  мнением
сэра  Герберта. Зачем же еще, спросил он, нанимать специалиста?
Сэр Герберт  Стрит  утверждает,  что  эта  бронза  бесценна  --
уникальная  вещь.  Поэтому  его  наниматель считает необходимым
заплатить то, что сэр Герберт назвал "равноценной суммой,  если
ценность  подобного  произведения  искусства  вообще  допускает
выражение в денежных знаках". Что тут еще можно сказать? Граф с
присущим  ему  изяществом  вынужден  был  против   воли   своей
уступить. Для шедевра подготовили поддельную родословную (в ней
доказывалось,  что  он  происходит  из Малой Азии), позволявшую
обмануть бдительность  итальянского  правительства  и  свободно
показывать  "Локрийского  фавна"  американской публике, ибо сэр
Герберт Стрит был скорее всего прав, предсказывая,  что  "Фавн"
станет  главной  достопримечательностью основанного миллионером
музея -- художники и любители  древностей  будут  стекаться  со
всех концов света, чтобы посмотреть на него.
     И  вот теперь, дорогою к яхте, мистер ван Коппен размышлял
об этом чеке, переводя  доллары  во  франки.  Цифра  получалась
какой-то   неуклюжей.  Он  решил  округлить  ее,  хотя  бы  для
благообразия  --  еще  одна  причина,  чтобы  отправить  чек  в
последний  момент,  вместе  с  тщательно  составленным письмом,
которое успокоит щекотливые принципы графа. Иначе старик  может
в    приступе   совестливости   возвратить   разницу.   Подобно
миллионеру, граф Каловеглиа был, как то  и  следует,  человеком
отчаянно скрупулезным -- в мелочах.
     Да,  в положении миллионера есть своя прелесть. Собственно
говоря, и в положении скульптора тоже! Ведь  очевидно  же,  что
вещица  вроде "Локрийского фавна" потребовала кое-каких трудов.
Кое-каких трудов она безусловно потребовала. И она их стоила --
вот  что  самое  главное.  Человек,  сумевший  облапошить  сэра
Герберта   Стрита,   такой   человек   заслуживает,  чтобы  его
поддержали. А что случится, если правда все же  выйдет  наружу?
Но  разве  он  действовал  не из лучших побуждений, разве он не
основывался на письменной рекомендации эксперта?  Ни  малейшего
беспокойства  мистер  ван  Коппен  не  испытывал,  напротив, он
улыбался, думая  о  том,  что  его  миллионы  вкупе  с  мнением
обладающего  международной  репутацией  знатока  позволили  ему
сыграть  еще  один  трюк  с  великой   Республикой,   бездонное
легковерие которой никто пока не сумел направить на дело, более
достойное, чем только что совершенное им...

     ГЛАВА XXXIX

     Мистер Эймз, как и было условлено, поджидал епископа.
     -- Так что насчет миссис Мидоуз? -- сразу начал он.
     -- Оказалось  невидимой, ушла. Я прождал почти два часа, а
потом завтракал у графа Каловеглиа.  Кстати,  вы  не  видели  в
последнее время Дениса?
     -- Нет. А что?
     -- Старик,  похоже,  тревожится  за него. Он попросил меня
выяснить, что с ним такое. Ван Коппен считает, что  он  влип  в
неприятности   с   какой-то   девушкой.   Но  мне  это  кажется
маловероятным.  Может  быть,  он  немного  тоскует   по   дому,
чувствует себя одиноко, так далеко уехав от матери.
     Библиограф сказал:
     -- Мистер   ван   Коппен,  насколько  я  понимаю,  большой
авторитет по части девушек. Что касается Дениса, я в  последний
раз видел его -- когда же это было? Да, совсем недавно. Как раз
в  тот день, когда случились все эти странности, знамения. Мы с
ним прогуливались вот по этой самой  террасе.  Может  быть,  он
покинул  остров,  как этот несчастный минералог, который обещал
мне --  впрочем,  не  важно!  Мне  он  показался  тогда  вполне
нормальным. Возможно, немного подавленным. Да, если как следует
вдуматься,  немного  подавленным.  Но графу совершенно не о чем
беспокоиться. На этом острове то и дело возникают всякие страхи
и слухи.
     Мистера Херда сказанное не удовлетворило.
     -- Как вы считаете, может Непенте  довести  северянина  до
того,  что тот перестанет отвечать за свои поступки? Кит думает
именно так. И как насчет  сирокко?  Способен  ли  он  до  такой
степени истрепать человеку нервы?
     -- Мои,  во  всяком случае, нет. Мне приходилось слышать о
людях, которые вели себя как последние дураки, а после во  всем
винили  Создателя.  Очень  часто!  И  разумеется,  если человек
начинает  жаловаться  на  пустяки   вроде   погоды,   можно   с
уверенностью  сказать,  что  он  рано или поздно спятит. Погода
совсем не для того создана. Если подумать, много ли  существует
дней,  о  которых  человек  может  честно  сказать, что они его
вполне устраивают? Человеку почти всегда  либо  слишком  жарко,
либо  слишком  холодно, либо слишком влажно, либо слишком сухо,
либо  слишком  ветрено.  Я  никакого  внимания  на  сирокко  не
обращаю.  Почему  же  Денис  должен  обращать? Он, в отличие от
многих, на дурака совсем не похож. И на вашем  месте  я  бы  не
стал слушать Кита. Кит слишком склонен к преувеличениям.
     Мистер   Херд  почувствовал  некоторое  облегчение.  Какой
все-таки разумный человек, уравновешенный,  твердо  стоящий  на
земле.  Идеальный  ученый.  Сирокко  для него не существует. Он
держится в стороне от человеческих слабостей и страстей.
     Было совершенно ясно, что  епископ  ничего  не  слышал  об
истории с baloon captif.
     -- О  себе  могу  сказать  только, что мне ваш южный ветер
начинает досаждать, -- сказал он. -- Я давно уже не  чувствовал
себя  хуже,  чем  сегодня.  Ффу!  Душно!  Дышать нечем. Рубашка
липнет к спине. Давайте присядем.
     Они нашли скамью с видом на море и  на  вулкан.  Население
острова успокоительно прогуливалось перед ними туда-сюда.
     -- Здесь всегда такая погода? -- осведомился мистер Херд.
     -- Эта  весна  немного  теплее  обычной.  Или  может  быть
следует сказать, что лето началось  несколько  раньше.  Сирокко
год  за  годом  один  и  тот  же,  хотя  между  живущими  здесь
иностранцами существует что-то  вроде  договоренности,  в  силу
которой  они каждый сезон утверждают, что так худо здесь еще не
было. Каждый год повторяют одно и тоже.
     -- А что на этот счет говорит ваш Перрелли?
     Мистер Эймз недоверчиво взглянул на епископа.
     -- Подсмеиваетесь  надо  мной,  --  сказал  он.  --  И  по
заслугам,  нечего  было  утром  столько  болтать.  Боюсь, я вам
страшно наскучил.
     Но епископа и вправду интересовал ответ на этот вопрос.
     -- Ну что  же,  тогда  могу  вам  сказать,  что  монсиньор
Перрелли  едва  упоминает  о южном ветре. Он перечисляет другие
ветра, называет некоторые из основных якорных стоянок  острова,
отвечающих  разным  ветрам  и временам года. Он также извлек из
старых  хроник  записи  о  больших  штормах  1136-го,  1342-го,
1373-го,  1460-го годов и так далее, нигде, впрочем, не говоря,
что они приходили с юга. Он сообщает, что воздух здесь приятен,
ибо  смягчен  мягким  морским  бризом.   Само   слово   сирокко
встречается  на  его  страницах  только один раз и то в связи с
жалобой по поводу преобладания этого ветра на материке.
     -- Старый пустозвон!
     По телу мистера Эймза прошла легкая  дрожь.  Но  он  снова
заговорил несколько более увещевательным тоном:
     -- Он    был   историком   своего   времени,   покладистым
господином, рассказывающим таким же  людям,  как  он,  то,  что
должно  было  их  заинтересовать.  Именно это и делает его труд
привлекательным для меня: в нем видна личность  автора.  Факты,
которые  он  записывает,  будучи  сведенными  воедино  с  теми,
которые он замалчивает  или  скрывает,  позволяют  так  глубоко
проникнуть  в  изменчивую человеческую натуру! Реконструировать
характер человека и его время можно ведь не только по тому, что
он делает или говорит, но и по тому, что ему не удается сказать
или сделать.
     -- Современные историки не таковы, -- сказал мистер  Херд.
-- Они  из  всех  сил  стараются  дать  вам истинную картину. И
читать  их  иногда  довольно  скучно.  Я  бы  с   удовольствием
позаимствовал  у  вас  Перрелли  на день, на два, если бы вы не
возражали.
     -- Я  вам  его  пришлю  вместе  с  кое-какими   старинными
гравюрами  и современными фотографиями. Тогда вы поймете, что я
имел в виду. Гравюры не вполне  верны  природе,  да  люди  того
времени  и  не  стремились  сохранять  ей  верность.  И все же,
создаваемое ими ощущение этих мест полнее  того,  которое  дают
современные   изображения.  Возможно,  существуют  истины  двух
родов: истина факта и истина  его  осмысления.  Перрелли  будит
мысль,   он  прививает  к  эрудиции  романтичность,  отчего  та
расцветает пышным цветом. А  какое  воображение!  У  него  есть
целый  трактат о рыбах Непенте -- читается, как поэма, и вместе
с   тем   переполнен   практическими   кулинарными    советами.
Представьте себе Вергилия, пишущего в соавторстве с Апицием.
     Епископ сказал:
     -- Пожалуй, Гораций быстрее сговорился бы с этим старинным
bon-vivant(60).
     -- Вряд ли Гораций мог бы приложить руку к этой главе. Для
такой  работы  он  был  недостаточным идеалистом. Он никогда не
смог бы написать о красной кефали так,  как  Перрелли,  который
сравнивает  ее  чешую  с яростными волнами Флегетона, с мантией
розовоперстой зари, со стыдливым румянцем застигнутой во  время
купания  девы, а после этого рассказывает как готовить эту рыбу
тридцатью различными  способами  и  как  выплевывать  ее  кости
наиболее  бесшумным  и  благородным  образом. Таков Перрелли --
оригинальный, неторопливый. И всегда остающийся самим собой! Он
улыбался, когда писал, я в этом  совершенно  уверен.  В  другом
разделе,  описывая  источники  острова, он намеренно перенимает
слог некоторых старинных средневековых схоластов.  И  есть  еще
глава,  посвященная положению духовенства при Флоризеле Тучном,
она полна завуалированных нападок на современные ему монашеские
ордена,  подозреваю,  что  эта  глава  доставила   ему   немало
неприятностей.  Должен  с  сожалением  сказать, что распущенной
болтовни на его страницах тоже хватает. Боюсь, он был человеком
не очень нравственным. Но я не могу заставить себя осудить его.
Что вы  об  этом  думаете?  Некоторые  проблемы  возникают  так
неожиданно, правда?
     Вид у мистер Эймза вдруг стал совершенно несчастным.
     -- Да,  пожалуй,  -- ответил епископ, которому в ту минуту
совсем не хотелось разговаривать на этические темы. -- И как же
вы намерены поступить в этом случае? -- добавил он.
     -- В каком?
     -- Я говорю о поэтической вольности, допущенной  Перрелли,
не упомянувшем о сирокко.
     -- Можете  мне  поверить,  она потребовала от меня большой
дополнительной  работы.   Пришлось   вплотную   заняться   этим
вопросом.   Я   свел   в   таблицу  не  менее  пятидесяти  семи
разновидностей сирокко. По большей части это названия, которыми
пользуются  моряки,  плюс  некоторое  количество   архаических.
Пятьдесят  семь вариантов. К настоящему времени у меня написано
о южном ветре двадцать три тысячи слов.
     -- Объемистое примечание, -- рассмеялся епископ. --  Я  бы
назвал его изрядным куском книги.
     -- Мои   примечания   придется  печатать  мелким  шрифтом.
Собственно, я подумываю о том, чтобы выделить все, что касается
южного ветра в особое приложение. Вы думаете, я написал слишком
много?  Но  такое  количество  слов  вовсе   не   находится   в
диспропорции  с  предметом.  Разве  южный  ветер  не составляет
изрядного куска непентинской жизни?... Смотрите-ка! Облако  все
же  надумало  двинуться в нашу сторону. Опять посыплется пепел.
Как видите, сирокко...
     Тем временем террасу  заполнила  людская  толпа.  Вечернее
солнце уже заволоклось буроватой дымкой. Пепел движется быстро.
Вскоре он начал мягко опускаться на остров.
     Что   было   делать?   Памятуя  о  предыдущем  опыте,  все
склонялись к  тому,  что  следует  немедленно  устроить  второй
крестный ход. Того же мнения придерживался и "парроко". Однако,
ради  проформы  он  отправил  доверенного  посланника, которому
надлежало выяснить мнение мистера Паркера, отрешенно  сидевшего
в  кабинете,  уставясь  в  незаконченный  Финансовый  доклад. С
достойной всяческих похвал готовностью  Консул  собрал  воедино
разбредшиеся мысли и основательно обдумал заданный ему вопрос.
     Нет.  По  благом  размышлении  он  высказался  против идеи
крестного хода. Обладая приобретенным на разных континентах и в
самых разных обстоятельствах обширным опытом по части повторных
ставок на одну и ту же кобылу, мистер Паркер не считал разумным
снова рассчитывать на благосклонность Святого.  Так  можно  все
испортить,  сказал  он.  Лучше  подождать  до  утра. Если опять
навалит столько же, сколько в  прошлый  раз,  опыт  возможно  и
придется  повторить.  Но  не  сейчас!  Он допускает, что делать
что-то  надо,  но  столь  безответственная  игра  на  репутации
Святого представляется ему опасной.
     Его  Преподобие,  на  которого  эти  соображения произвели
должное  впечатление,  решил  с  полчаса  обождать.   И   вновь
оказалось,   что   Представитель   республики  Никарагуа  подал
чрезвычайно резонный совет. В тот миг, когда солнце  опустилось
в   море,  пепел  вдруг  перестал  падать.  Никакого  вреда  он
причинить не успел.
     Попозже  ночью  можно  было  наблюдать  еще  одно  явление
природы.   Началось   бурное   извержение   вулкана.  Казалось,
гигантский факел воздвигся в небесах. Потоки  лавы  стекали  по
горным склонам, окрашивая небо и море в багровые тона.
     Непентинцев  это  зрелище успокоило. Демон наконец отыскал
выход -- теперь все  стихнет.  И  пепла  больше  не  будет.  То
обстоятельство,  что огненный потоп поглотил целые деревни, что
в эту минуту выжигаются виноградники, что сотни невинных людей,
отрезанных жгучими реками, поджариваются заживо, островитян  не
волновало.  Оно  лишь  доказывало  то,  что им и так давно было
известно: на  материк  юрисдикция  их  Святого  покровителя  не
распространяется.
     В  каждой  из  этих  деревень  имеется собственный Святой,
прямая  обязанность  которого  --  предотвращать  такого   рода
несчастья.  Если  он  по  неумению  или  по тупости не способен
выполнять свой долг, нет ничего проще, чем избавиться от  него,
-- Святые  целыми  дюжинами  маются  без дела, выбирай не хочу!
Думая  об  этом,   островитяне   испускали   вздохи   огромного
облегчения.   Они   желали  долгих  лет  жизни  своему  Святому
покровителю, причин  для  недовольства  которым  не  имели.  Их
посевам  и  жизням  ничто  не  грозит  и большое спасибо за это
Святому мученику Додеканусу. Он любит свой народ, и  народ  его
любит.  Настоящий покровитель, достойный своего звания -- не то
что эти неотесанные ублюдки с материка.

     ГЛАВА XL

     Мистер Херд  только  что  покончил  с  ранним  итальянским
завтраком.  Проникнутый чувством глубокого довольства, он сидел
над чашкой кофе и курил, глядя по-над зеркальной гладью моря на
вулкан, пиротехнические эффекты которого вчера  не  давали  ему
заснуть  до  позднего  часа.  Наступает  еще один ослепительный
день! Каждый из них горяче