их  поездок на континент несколько
фунтов, -- принимался читать из Евангелия  от  Иоанна.  Те  дни
миновали.  Теперь  она явно скатывалась по наклонной плоскости.
Трое членов Клуба и двое русских апостолов уже бросали  жребий,
чтобы определить, кому из них выпадет приятное право отвести ее
домой.   Судьба   избрала   мистера   Ричардса,   высокочтимого
вице-президента,  пожилого  джентльмена,   которого   тщательно
разделенные  пробором  волосы  и  струистая  борода  обращали в
истинное   олицетворение   респектабельности.   Довольно   было
взглянуть  на  него,  чтобы  увериться,  что в лучшие руки леди
попасть не могла.
     Как   хозяин,   мистер   Кит   представлял   собою    само
совершенство. Для каждого гостя у него находилось нужное слово,
а  излучаемое  им  заразительно  праздничное настроение немедля
вселяло во всякого чувство непринужденности. Разодетые в пух  и
прах  местные  дамы, священники и чиновники, прогуливавшиеся по
парку,  описывая  чинные  маленькие   круги,   были   очарованы
любезностью  мистера  Кита,  делавшей  его  "таким непохожим на
других англичан"; схожее впечатление произвел он  и  на  стайку
туристов,    появившихся    невесть    откуда    без    единого
рекомендательного письма, но зато с просьбой пустить их  заодно
с  другими  на праздник, и принятых со всевозможным радушием --
на том основании, что один из них  побывал  на  острове  Пасхи.
Даже  "парроко"  против  воли  своей  рассмеялся,  когда  Кит с
неотразимым добродушием схватил его за руку и сунул ему  в  рот
marron   glacй(19).   Идеальный   хозяин!   "Фалернская  система"
пребывала  сегодня  во  временной  отставке.  В   этот   вечер,
единственный в году, про мистера Кита можно было с уверенностью
сказать, что ради блага гостей он до последней минуты останется
идеально    трезвым,   состояние,   безусловно   имевшее   свои
недостатки, поскольку необходимость поддерживать многочисленные
разговоры понемногу придавала речам мистера Кита  еще  большую,
чем всегда, невразумительность и неудобопонятность, -- то были,
как  выразился  однажды  дон  Франческо, речи "трезвого вдрызг"
человека. Впрочем, мистеру  Киту  прощалась  и  трезвость.  Он,
разумеется,  предпринимал  необходимые  меры  предосторожности,
запирая  дом  и  заменяя  элкингтоновскими  изделиями  столовое
серебро,  которым обычно пользовался, поскольку гости, проявляя
простительную   слабость,   обычно   прихватывали    с    собой
какой-нибудь  пустячок  на  память  о  столь славно проведенном
вечере.  Бутылки,  тарелки,  стаканы  бились  целыми  дюжинами.
Мистер  Кит  только  радовался.  Это  доказывало,  что никто не
скучает.
     Человек, близко Кита не знающий, нипочем бы не  догадался,
каких   жертв   требовало  от  него  это  увеселение.  В  своих
удовольствиях он был эгоистом, одиночкой; он говорил,  что  нет
на  свете  парка,  достаточно просторного, чтобы вместить более
одного человека. А этим крохотным уголком Непенте,  хоть  он  и
видел  его лишь несколько недель в году, мистер Кит дорожил как
зеницей  ока.  Он   ревностно   оберегал   свое   целомудренное
пристанище,  мучаясь  мыслью о том, что оно, пусть даже на один
день в году, оскверняется толпой разномастных ничтожеств. Но от
человека с его доходом ожидают, что он сделает нечто на радость
ближним. У всякого есть долг  перед  обществом.  Отсюда  и  эти
сборища,   уже   ставшие   на  Непенте  неотъемлемым  признаком
наступления весны. А решившись однажды на такой шаг, мистер Кит
не  видел  смысла  сковывать  себя  условностями,  отравляющими
разумное человеческое общение. В отличие от Герцогини и мистера
Паркера,  он  отказался  проводить черту на русских; Клуб также
был представлен некоторыми из его наиболее характерных  членов.
Мистер   Кит   часто   распространялся  на  тему  о  социальной
нетерпимости человека, об  отсутствии  у  него  грациозности  и
щедрости  инстинктов;  он  сумел  бы  найти  место и для самого
Дьявола -- во всяком случае, во "внешнем кругу" знакомств.  При
таком  расположении  ума он, само собой разумеется, не проводил
черту и на вольнодумцах. Вообще порой  бывает  довольно  трудно
понять, где ее следует провести.
     Среди   гостей   присутствовал  и  рыжий  Судья,  которому
соломенная шляпа и мефистофельская хромота придавали сходство с
загулявшим оффенбаховским злодеем. Выслушав шумные  приветствия
хозяина  --  эти  двое  прекрасно  понимали  друг  друга  --  и
употребив в изрядных  количествах  некую  розоватую  снедь,  от
которой  он  не  смог отказаться, хоть и понимал, что на пользу
она ему не пойдет, Его Милость,  предоставленный  самому  себе,
заковылял  по  дорожкам  на поиски своего нового друга, Мулена.
Мулен отыскался  и  вскоре  Судья  уже  потчевал  его  смачными
анекдотами  о  своих  приключениях  в  пору  летнего  отдыха --
анекдотами, в каждом из  которых  фигурировала  женщина,  и  на
которые  Мулен  отвечал  историйками о собственных похождениях.
Судья  всегда  отдыхал  в  одном  месте  --  в   Сальсомаджоре,
курортном    городке,   горячие   воды   которого   благотворно
действовали на  его  больные  ноги.  Он  описывал  Мулену,  как
облачась  в щегольской костюм и сияющие туфли, он прогуливается
по опрятным паркам городка, бросая на дам пылкие взгляды, и как
дамы неизменно отвечают ему такими же.  Лучшего  развлечения  и
представить  себе  невозможно,  к  тому  ж  иногда...! Господин
Малипиццо при всей его  невероятной  отвратности  изображал  из
себя   страстного  и  удачливого  волокиту.  Разумеется,  такие
приключения стоили денег. Но этого добра ему всегда хватало,  у
него,  намекал  Судья, помимо ничтожного чиновничьего жалования
имеются и другие доходы.
     Прогуливаясь  под  ручку,  они  миновали  несколько  стаек
русских  --  мужчин  и  женщин  в  алых  рубахах,  сиявших  под
разноцветными круглыми фонариками.  Эти  экзотические  существа
веселились,  словно  дети,  радость  и  смех распирали их, и не
менее прочих -- молодого великана Красножабкина, чье  имя  злые
языки   соединяли   с   именем   госпожи  Стейнлин.  Окруженный
зачарованно любующейся им толпой, он отплясывал посреди залитой
лунным светом полянки подобие  буйного  канкана:  если  выпивки
было  достаточно, он неизменно пускался в пляс. Судья взирал на
него с завистью. Противно было даже думать о  том,  что  дикари
вроде вот этого сжирают все подчистую на знаменитых завтраках и
обедах  госпожи  Стейнлин. А сколько денег он из нее вне всяких
сомнений выкачал!  Но  вот,  по  прошествии  недолгого  времени
громкий   регот,   донесшийся   из-за  подстриженных  кустиков,
возвестил,   что   друзья   повстречали   Финансового   консула
республики  Никарагуа.  Троица  воссоединилась. Они всегда были
вместе -- за карточным столом Клуба или за лимонадом и вермутом
на его террасе.
     -- Ах, мистер Кит, -- со  сладчайшей  из  своих  интонаций
произнесла  Герцогиня,  --  знаете, на какие мысли наводит меня
ваш праздник?
     -- Хотите, чтобы я догадался?
     -- Не надо! Я начинаю думать, что такой мужчина,  как  вы,
не  должен оставаться холостяком, это очень, очень неправильно.
Вам нужна жена.
     -- Лучше нуждаться  в  жене,  Герцогиня,  чем  желать  ее.
Особенно, если это жена ближнего твоего.
     -- Уверена, что это означает нечто ужасное!
     В их разговор вклинился Дон Франческо:
     -- Расскажите-ка,  Кит,  что  такое  приключилось с вашими
женами? Что вы с ними сделали? Правда ли, что  вы  распродавали
их по восточным портам?
     -- Да  запропали  куда-то. Все это было еще до того, как я
проникся идеей Великого Самоотречения.
     -- А правда ли, что вы держали  их  под  замком  в  разных
концах Лондона?
     -- Я  взял  за правило никогда не знакомить моих подружек.
Слишком уж они любят сравнивать впечатления. Романисты  норовят
нас уверить, будто женщины наслаждаются обществом мужчин. Чушь!
Они  предпочитают  общество  особ  одного с ними пола. Но прошу
вас, не упоминайте больше об этом,  самом  болезненном  периоде
моей жизни.
     Однако священник стоял на своем:
     -- А  правда  ли, что самых пухленьких вы подарили султану
Коламбанга в обмен на рецепт некоего  чудесного  соуса?  Правда
ли,  что вас называли Молниеносным Любовником? Правда ли, что в
вашу лондонскую пору вы говорили, будто  сезон  нельзя  считать
считать  удачным,  если  он  не ознаменован распадом счастливой
семьи?
     -- Эта дама любит все преувеличивать.
     -- Правда ли, что однажды вы упились до такой степени, что
увидев одетого в красный мундир челсийского пенсионера, приняли
его за почтовую тумбу и попытались засунуть письмо прямо ему  в
живот?
     -- Я человек близорукий, дон Франческо. К тому же, все это
происходило  в  предыдущем моем воплощении. Пойдемте, послушаем
музыку! Вы позволите предложить вам руку, Герцогиня? У меня для
вас заготовлен сюрприз.
     -- Вы каждый год преподносите нам по сюрпризу,  дурной  вы
человек,  --  откликнулась Герцогиня. -- А о женитьбе вы все же
подумайте. Быть женатым -- это так приятно.
     Кит имел обыкновение на день, на два удаляться на материк,
возвращаясь  с  какой-нибудь  найденной  в  холмах   редкостной
орхидеей  или  обломком греческой статуи, или новым садовником,
или с чем-то еще. Он называл это --  отдавать  дань  увлечениям
молодости.  Во  время  последней поездки ему удалось напасть на
след почти вымершего цыганского племени, кочевавшего по ущельям
тех самых таинственных гор, чьи розовые вершины  различались  в
ясные  дни  из  окон  его  дома.  После сложных и дорогостоящих
переговоров цыгане  согласились  погрузиться  в  поместительный
парусный баркас и приплыть -- всего на одну ночь -- на Непенте,
чтобы  потешить  гостей  мистера  Кита.  Теперь  эти  странного
обличия люди, кожа которых, издавна открытая  солнцу,  дождю  и
ветру, задубела, обратив их едва ли не в негров, сидели в одном
из  углов  парка, сбившись в плотную кучку и сохраняя величавую
безмятежность  осанки,  хотя  странный  мир,  в   котором   они
очутились, похоже, привел их в смущение.
     Они   сидели  здесь  --  корявые  старики,  жилистые  отцы
семейств с развевающимися черными волосами, в золотых  серьгах,
в  шерстяных  плащах  с капюшонами и сандалиях, прикрепленных к
ногам кожаными ремешками. Сидели, бесформенными кипами  тряпья,
матери, кормящие грудью младенцев. Сидели девушки, закутанные в
цветастые  ткани,  поблескивающие  металлическими  амулетами  и
украшениями, покрывавшими  лоб,  предплечья  и  щиколотки.  Эти
время   от   времени   в   простодушном   изумлении  улыбались,
посверкивая зубами, меж тем  как  юноши,  великолепные  дикари,
похожие  на  оказавшихся  в западне молодых пантер, не отрывали
глаз от  земли  или  с  вызовом  и  недоверием  поглядывали  по
сторонам.  Они  сидели  в молчании, куря и прикладываясь, чтобы
сделать большой глоток, к кувшину с молоком, который передавали
по кругу. По временам те что постарше  брались  за  музыкальные
инструменты  --  волынки  из  овечьих шкур, маленькие барабаны,
мандолины, похожие на тыкву-горлянку  --  и  извлекали  из  них
странные  звуки, жужжащие, булькающие, гудящие, похожие на звон
натянутой  тетивы;  заслышав  их,  цыгане   помоложе   серьезно
поднимались  с  земли  и  без  какого-либо  обмена условленными
знаками, начинали танцевать  --  в  строгом  и  сложном  ритме,
подобного коему на Непенте еще не слыхали.
     Что-то  нечеловеческое и все же глубоко проникающее в душу
присутствовало в их танце, вселявшем в зрителя чувство тревоги.
В этих позах и жестах крылось какое-то первобытное исступление.
Тем  временем,  над  головами  танцоров  и   зрителей   порхали
гигантские   бабочки,   барабаня  хрупкими  крыльями  о  стенки
бумажных  фонариков;  южный  ветер,  подобный  дыханию   друга,
пронизывал   парк,   принося  ароматы  тысяч  ночных  цветов  и
кустарников.  Молодые  люди,   встречаясь   здесь,   робко,   с
непривычной церемонностью здоровались и затем, недолго послушав
музыку  и  обменявшись несколькими неловкими фразами, словно по
уговору убредали подальше от  толпы,  от  кричащего  блеска  --
подальше,  в  благоухание укромных уголков, где свет становился
смутен.
     -- Ну, что скажете? -- спросил Кит у  поглощенной  звуками
госпожи  Стейнлин.  -- Это музыка? Если так, я начинаю понимать
ее  законы.  Они  телесны.  По-моему,   я   ощущаю,   как   она
воздействует  на  нижнюю  часть  моей груди. Быть может, именно
здесь у  людей  музыкальных  располагается  слух.  Слажите  же,
госпожа Стейнлин, музыка это или не музыка?
     -- Это тайна, -- сказал слушавший с чрезвычайным интересом
епископ.
     -- Затрудняюсь  вам  объяснить.  Тема  сложная,  а  у  вас
сегодня так много гостей. Вы будете у  меня  на  пикнике  после
праздника Святой Евлалии? Будете? Ну, вот там и поговорим, -- и
взор  ее  с материнской заботливостью устремился вдоль одной из
тропинок туда, где озаренный луной и восхитительно безразличный
к цыганам и всему остальному на свете плясал, поражая  зрителей
смелостью   своих   балетных  приемов,  ее  молодой  друг  Петр
Красножабкин.
     -- Будем считать, что вы мне пообещали, -- сказал Кит.  --
А,  граф  Каловеглиа!  Как  я  рад,  что вы все же пришли. Я не
решился бы пригласить вас на столь суетное сборище, если бы  не
думал, что эти танцы могут вас заинтересовать.
     -- Еще бы, еще бы! -- ответил старый аристократ, задумчиво
прихлебывая  шампанское  из  огромного  кубка, который держал в
руке. -- Они навевают грезы о Востоке, увидеть  который  судьба
мне  так  и  не  позволила.  А  какая  безупречная скульптурная
группа! В  их  позах  есть  что-то  архаическое,  ориентальное,
кажется,  будто их переполняет печаль и тайна уже ушедшей жизни
-- той, что представляется нам столь далекой.
     -- Таких цыган, как у меня, -- сказал Кит, -- больше ни  у
кого не встретишь.
     -- Я  думаю, они нас презирают! Эта суровая сдержанность в
поступи танцоров, этот дрожащий аккомпанемент,  который  упрямо
цепляется   за   одну   ноту   --  какая  примитивность,  какое
пренебрежение  к  умствованию!  Словно   страстный   влюбленный
стучится,  требуя,  чтобы  мы  впустили его в свое сердце. И он
побеждает. Он  разрушает  преграды,  прибегая  к  старейшему  и
надежнейшему   из   средств,  какие  есть  у  влюбленных  --  к
неизменному однообразию повторных усилий.  Влюбленный,  который
пускается в рассуждения, уже не влюбленный.
     -- Как это верно, -- заметила госпожа Стейнлин.
     -- Неизменное  однообразие,  --  повторил  граф. -- Оно же
присутствует в их изобразительном искусстве. Мы осуждаем Восток
за холодное преклонение перед геометрическим узором,  за  чисто
стилистическое   украшательство,   за  бесконечные  повторения,
противоположные   нашему   многообразию,    нашей    любви    к
растительным,  человеческим и иным природным мотивам. Но именно
такими   простыми   средствами   они    достигают    цели    --
непосредственности обращения к зрителю. Их живопись, подобно их
музыке,  воздействует  прямо  на  чувства,  не  искажаясь  и не
возмущаясь никакой промежуточной средой. Цвет играет отведенную
ему роль; угрюмое, пульсирующее звучание этих  инструментов  --
пылающие  тона их ковров и гобеленов. К слову, о цыганах, вы не
знаете, когда прибудет наш друг, ван Коппен?
     -- Коппен? Весьма современный номад, для которого весь мир
-- кочевье. Нет, пока не знаю. Со дня на день появится.
     Именно в эти  дни  ван  Коппен  весьма  интересовал  графа
Каловеглиа.   Существовало   дельце,   которое  им  нужно  было
обговорить, и граф всей душой надеялся, что миллионер и на этот
раз не воздержится от ежегодного посещения Непенте.
     -- Приятно будет  вновь  повидаться  с  ним,  --  небрежно
обронил он.
     Тут  ему  на  глаза попался одиноко бредущий под деревьями
Денис.  Приметив  его  уныние,  граф  приблизился  к  юноше   и
отеческим тоном произнес:
     -- Мистер  Денис,  не  соблаговолите  ли вы оказать услугу
живущему в уединении старику? Не  навестите  ли  меня,  как  вы
обещали?  Дочь моя уехала и не вернется до середины лета. Я был
бы рад познакомить вас с нею. Ныне же я чувствую себя несколько
одиноким. К тому же у меня есть несколько  древностей,  которые
могут показаться вам интересными.
     Пока  немного  смущенный  Денис пытался выдавить несколько
подходящих к случаю слов, в разговор внезапно вступил  епископ,
спросивший:
     -- А где же мисс Мидоуз? Она так и не спустилась сегодня в
город?
     -- Конечно  спустилась,  --  сказал Кит. -- Разве ее здесь
нет? Что бы это значило? Ваша кузина, Херд, мой  близкий  друг,
хотя я ее уж дней шесть как не видел. Тут определенно что-то не
так. Ребенок, полагаю.
     -- Один  раз я ее уже упустил, -- сказал Херд. -- Придется
написать, назначить свидание, или снова  подняться  в  горы.  А
кстати,  граф  --  вы помните наш разговор? Так вот, я придумал
довод против вашей средиземноморской теории, обойти который вам
ни за что не удастся.  Сирокко.  Сирокко  вам  не  изменить.  А
терпеть его всю жизнь ваши Избранные не согласятся.
     -- Полагаю,  мы  сможем  изменить  и сирокко, -- задумчиво
ответил граф. -- Во всяком случае, сможем его  усмирить.  Я  не
очень  хорошо  знаю  историю,  вам  лучше  расспросить  мистера
Эймза...
     -- Который сейчас сидит  дома,  --  вклинился  Кит,  --  в
обнимку со своим старым Перрелли.
     -- Что  было,  то  может  быть  снова,  --  тоном  пророка
продолжал старик. -- Я сомневаюсь, что в  прежние  дни  сирокко
был  столь  же  докучлив,  как  ныне, -- древние, обладавшие до
нелепого чувствительной кожей, верно,  жаловались  бы  на  него
много чаще. Подозреваю, что во многом повинно истребление лесов
северной  Африки. Французы пытаются теперь оживить опустошенные
Исламом цветущие  земли.  О,  да!  Я  взираю  на  необходимость
обуздания  сирокко без горестных предчувствий, ведь обуздали же
мы другую чуму Средиземноморья -- малярию.
     Кит заметил:
     -- Петроний, сколько  я  помню,  называет  северный  ветер
любовником Тирренских вод. В наши дни он навряд ли прибегнул бы
к  подобному выражению, -- разве что говоря не о торжестве его,
а о неистовстве. Я одно время помышлял о переводе Петрония.  Но
обнаружил  в его книге несколько мест, совершенно непристойных.
Не думаю, что публике следует давать подобное чтение.  А  жаль,
Петроний  мне  нравится  --  я имею в виду поэтические пассажи,
которые заставляют меня пожалеть, что я родился не  во  времена
Римской  Империи.  Люди  расходятся,  --  прибавил он. -- Я уже
попрощался примерно с пятьюдесятью. Скоро можно будет и выпить.
     -- Так значит, и вы, подобно многим из нас, родились не  в
то время и не в том месте, -- рассмеялся епископ.
     Граф Каловеглиа сказал:
     -- Вопрос вовремя ли появился на свет тот или иной человек
-- это вопрос чисто академический; по этой причине для меня его
не существует,  и  по  этой  же  причине  он дорог вашему, Кит,
метафизическому    сердцу.    Разумеется,     мы     произносим
соответствующую фразу. Но дай мы себе труд задуматься, мы бы от
нее  отказались.  В  чем  состоит  истина?  Истина  в  том, что
человек, о  котором  мы  говорим,  родился  в  самое  для  него
подходящее   время,  что  именно  тогда  в  нем  всего  сильнее
нуждались те, с чьими обычаями и устремлениями  он  пребывал  в
столь  явном  несогласии.  Ни  один  из  великих не рождался ни
слишком рано, ни слишком поздно. Когда мы говорим, что  та  или
иная  знаменитость появилась на свет раньше времени, мы неявным
образом подтверждаем, что именно этот человек и никакой  другой
и  был  необходим  именно  в этот миг. Разве Джордано Бруно или
Эдгар По родились  не  вовремя?  Ведь  ясно  же,  что  ни  одно
поколение  людей не испытывало в них столь настоятельной нужды,
сколь их собственное. Не вовремя рождаются лишь дураки. Хотя  и
это  несправедливо,  нет, даже дураки -- нет. Потому что -- как
бы мы без них обошлись?