аждые десять,  примерно,  ярдов,
-- по-видимому  выражая  неудовольствие  тем, что ему как лицу,
состоящему на государственной службе, приходится участвовать  в
религиозных  торжествах.  Наблюдался в чиновных рядах и консул.
Этот  выглядел  в   точности,   как   вчера,   --   чрезвычайно
неофициальные  бриджи  и  багровая,  не  иначе  как  от избытка
здоровья, физиономия.
     Далее тянулась длинная вереница священников в кружевных  и
шелковых  одеяниях  всевозможных  оттенков.  Больше  всего  они
походили на вышедший  прогуляться  цветник.  Упитанные,  полные
жизни   мужички,   блаженно   поющие   и   время   от   времени
перебрасывающиеся друг с другом несколькими словами. Между ними
поблескивал  багровым  облачением  дон  Франческо,  --  признав
мистера  Херда,  он приветствовал его широкой улыбкой и чем-то,
что можно было по ошибке счесть за подмигиванье.  Следом  плыла
огромная  серебряная статуя святого. То было гротескное чудище,
несомое на деревянной платформе, которая покачивалась на плечах
восьми  буйно  потевших  мужчин.  При  ее  прохождении  зрители
приподнимали  шляпы  --  все,  кроме  русских,  Белых  Коровок,
стоявших несколько в особняком с написанным  на  детских  лицах
изумлением;   они   были   избавлены  от  такой  необходимости,
поскольку  их  вождь,   самозваный   Мессия,   боговдохновенный
Бажакулов,  шляпы  носить  запрещал;  Белым Коровкам полагалось
зимой и летом ходить босиком и  не  покрывать  голов,  "подобно
христианам  древних  времен".  Кое-кто  из пылких верующих даже
преклонял перед статуей колени, опускаясь на каменистую  землю.
Среди  прочих  эту  благоговейную  позу  приняла  и  Герцогиня,
будущая католичка; окруженная  множеством  дам  и  господ,  она
расположилась  на  другой  стороне улицы. Оглядев толпу, мистер
Херд  отказался  от  мысли,  прорезав  шествие,  перебраться  к
Герцогине  и  обменяться  с  ней парой слов. Ему еще предстояло
увидеться с нею под вечер.
     А вот,  наконец,  и  епископ  --  сановник,  которого  дон
Франческо  назвал  "не вполне либералом". Данная характеристика
словно для него  и  была  придумана.  Злющая  старая  образина!
Коричневый, будто мумия, с мутным взором и до того толстый, что
ноги давным-давно отказались служить ему в каком-либо качестве,
сохранив за собою лишь функцию сомнительной надежности подпорок
для  стояния.  В  пышном  облачении  он  ехал  на белом ослике,
ведомом  двумя  миловидными  мальчиками-хористами   в   голубых
одеждах.  Приделанный  к длинному шесту гаргантюанских размеров
зонт, зеленый, с  красными  кистями,  защищал  его  морщинистую
главу  от  лучей солнца. В одной руке он сжимал некий священный
предмет, в который его взор вперивался, словно в  гипнотическом
трансе,  другая  бессмысленно  посылала благословения в сторону
горизонта.
     "Мумбо-юмбо", -- подумал мистер Херд.
     Тем не менее, он созерцал эту карикатуру  на  христианство
без  содрогания.  Она  походила на сцену из пантомимы. В Африке
ему доводилось видеть и кое-что посмешнее. В племени битонго, к
примеру. Им, битонго, это шествие пришлось  бы  по  вкусу.  Они
были  христианами,  купались  в  Вере, словно утки в воде, а на
Пасху напяливали цилиндры. Но  вруны  --  какие  жуткие  вруны!
Полная  противоположность  м'тезо. Ах, эти м'тезо! Неисправимые
язычники. Он давным-давно махнул на них рукой. Но при  все  том
ложь   вызывала  у  них  отвращение.  Они  точили  чуть  ли  не
напильником зубы, подъедали излишки родни по женской линии, что
ни новолуние, умыкали себе новую жену и никогда не носили  даже
клочка  одежды.  Человек,  появившийся  среди  м'тезо хотя бы с
фиговым листочком на чреслах, уже через пять  минут  выглядывал
бы из кухонного котла.
     Как  он  все  же  прилепился  к  ним  душой, к этим черным
туземцам. Такие здоровые животные! Этот спектакль, пришло ему в
голову, пожалуй, выглядит вполне по-африкански -- та же  парная
жара,  те  же ревущие звуки, слепящий свет, сверкание красок; и
тот же дух непобедимой игривости в серьезных делах.
     Бамбули, кубанго, мугвамба! И буланго -- племя, с которым,
судя по всему, так хорошо знаком мистер Кит! По правде сказать,
эти были уж до того хороши,  что  дальше  и  некуда.  О  них  и
рассказать-то  ничего пристойного невозможно. И все же, так или
иначе, а не любить их было нельзя...
     -- С добрым утром, епископ! -- произнес поблизости  чей-то
голос.
     Это   был   мистер  Кит.  Чисто  умытый  и  пухлощекий,  в
безукоризненной белизны костюме. Его сопровождал одетый в серую
фланель друг, которого он тут же представил как мистера Эймза.
     -- Надеюсь, вам хорошо спалось, -- продолжал он. -- А  как
вам   нравится   шествие?   Вы   очень   правильно  поступаете,
присутствуя на нем. Очень. По той же причине, по  которой  и  я
здесь, хотя у меня подобные церемонии особенного любопытства не
вызывают.   Однако   приходится  поступать,  как  того  требуют
приличия. Ну-с, так на какие же мысли оно вас наводит?
     -- На мысли об Африке и о страданиях,  на  которые  готовы
туземцы  ради  того, в чем они находят удовольствие. Интересно,
сколько платят мужчинам, несущим статую? Они обливаются потом.
     -- Нисколько им не платят. Это они платят  за  привилегию,
сами, и очень солидную сумму.
     -- Вы меня удивляете!
     -- Они  получают  отпущение  грехов и двенадцать следующих
месяцев могут безобразничать как их душам  угодно.  В  этом  их
вознаграждение. Я вам еще кое-что расскажу про этого идола. Ему
уже пять сотен лет...
     -- Ах, перестаньте! -- с мягким укором сказал мистер Эймз.
-- Святого  отлили  ровно восемьдесят два года назад, а до того
использовали деревянную статую. Достаточно взглянуть на работу,
чтобы понять...
     -- Будь по-вашему, Эймз. Я хотел сказать, ему  восемьдесят
два  года,  но  за  работу  до  сих  пор  не заплачено. Они тут
дожидаются, когда какой-нибудь богатый иностранец  даст  им  на
это   денег.  Сейчас  уповают  на  ван  Коппена,  американского
миллионера -- слышали о таком? -- он приезжает на остров каждый
год и оставляет здесь немало. Но я старика Коппена знаю. Он  не
дурак.  Кстати,  Эймз,  что  вы  думаете  о моем открытии? Вам,
разумеется,  известна  теория  эмоций  Джеймса-Ланга,  согласно
которой  за  восприятием  нами  реальных фактов непосредственно
следуют телесные изменения, а каждая эмоция представляет  собой
ощущение   нами  какого-то  из  этих  изменений  в  момент  его
осуществления. Они разработали эту теорию  независимо  один  от
другого  и  составили себе на ней имя. Так вот, я обнаружил то,
чего, по-видимому, никто не заметил, а именно, что еще  до  них
то  же  самое говорил профессор Модзли. У меня при себе бумажка
со ссылкой. Ага, вот.  "Психология  сознания",  1876,  страницы
472-4 и далее; упоминается на страницах 372, 384, 386-7. Что вы
на это скажете?
     -- Ничего  не  скажу. Меня не интересует психология. И вам
это прекрасно известно.
     -- Да, но почему? Вам не кажется, что такой интерес сделал
бы вашу жизнь намного занятней?
     -- У меня есть Перрелли.
     -- Вечно ваш старый Перрелли. А кстати, вы мне  напомнили,
Эймз. Как только объявится ван Коппен, я собираюсь поговорить с
ним об издании вашей книги. У него можно попросить любую сумму.
Коппен это именно то, что вам нужно.
     Всю эту тираду он произнес с лукавым блеском в глазах.
     -- Прошу  вас,  не  надо, -- взмолился мистер Эймз. -- Мне
это будет крайне неприятно.
     -- Но дорогой мой, это нелепо.
     -- Вы даже не представляете, до чего мне будет  неприятно.
Я вам уже сколько раз говорил...
     -- Тогда   вы   обязаны   позавтракать  у  меня  вместе  с
епископом. Вам нет нужды ехать в Старый город,  чтобы  повидать
вашу  кузину, -- прибавил он, оборотясь к мистеру Херду. -- Она
наверняка появится нынче вечером на приеме у Герцогини.
     Мистер Эймз сказал:
     -- Очень сожалею, но мне необходимо вернуться домой.  Я  и
пришел-то  сюда лишь затем, чтобы переговорить кое с кем насчет
ошейника для моей собаки. Как-нибудь в другой раз, если  вы  не
против. И в любом случае, никаких миллионеров!
     И он довольно нескладно откланялся.
     -- Стеснительный  человек,  --  пояснил  мистер  Кит. -- И
однако же может рассказать об этом острове  все.  Так  как  вы,
епископ,  насчет  того,  чтобы  отправиться ко мне. Если верить
моим ощущениям, самое время позавтракать. Сейчас, должно  быть,
около половины первого.
     Мистер Херд вытащил часы.
     -- Половина первого, минута в минуту, -- сказал он.
     -- Так я и думал. Лучшие часы -- это желудок человека. Нам
нужно  пройти  всего  несколько сот ярдов. Жарко, не правда ли?
Этот адский южный ветер...
     Вилла "Кисмет" представляла собою одно из  чудес  Непенте.
Она  стояла  несколько  в  стороне  от  прочих, в конце узкого,
унылого и кривого проулка. Кому могло прийти в  голову,  что  в
таком  месте отыщется подобного рода дом? Кто мог ожидать, что,
миновав обветшалые деревянные ворота в стене, он увидит за ними
двор, заставляющий вспомнить редкостные  пропорции  и  каменные
кружева  Альгамбры,  а  затем  побредет  под  резными каменными
арками по  лабиринту  мощенных  мрамором  мавританских  покоев,
больших  и  малых, открывающихся один в другой под неожиданными
углами, создавая чарующий эффект внезапности?  Дворец  строили,
не  скупясь  на  расходы. Как объяснил Кит, его заложил один из
давних правителей  Непенте,  который,  желая  подразнить  своих
верных  подданных,  изображал  рьяную приверженность к поэзии и
архитектуре сарацинов, их злейших врагов.
     Нечто восточное  и  поныне  витало  в  этих  покоях,  хотя
современная  меблировка  ни  в малой мере не отвечала их стилю.
Мистер  Кит  не  стремился  произвести  впечатление   человека,
наделенного   изысканным   вкусом.   "Я  добиваюсь  всего  лишь
удобства", -- говаривал он. Добиваясь в итоге роскоши.
     Они осмотрели сад -- похожее скорее  на  парк  огороженное
пространство,   завершавшееся   крутым   склоном,   с  которого
открывался вид на море, плещущее далеко внизу. Деревья и  яркие
цветы   парка,   купавшиеся   в  полуденном  солнце,  оставляли
обманчивое ощущение дикой природы. Несколько садовников бродили
по парку, укрощая буйную растительность, под  влажным  дыханием
сирокко за одну ночь выпершую из земли.
     -- Слишком  жарко,  чтобы завтракать здесь, -- сказал Кит.
-- Вам стоит прийти, посмотреть, каков этот парк вечером.
     -- Полагаю, чудесен.
     -- Чудесней всего он ранним утром, а то еще при луне. Но в
такое время я здесь обычно один. В этом  саду  двадцать  четыре
фонтана,   --   добавил   он.  --  Они  могли  бы  сделать  его
попрохладнее. Но, конечно, ни один из них теперь  не  работает.
Вы  заметили,  не правда ли, что на острове нет проточной воды?
Хотя, старый герцог все равно  понастроил  фонтанов  и  снабдил
каждый  цистерной,  куда зимой собирали дождевую воду, а каждую
цистерну -- системой насосов.  Целой  толпе  рабов  приходилось
день  и  ночь  трудиться  под  землей,  накачивая воду для этих
двадцати четырех фонтанов; из них она падала обратно в цистерны
и снова поднималась рабами наверх. У арабов  же  фонтаны  били.
Ну,  значит,  и  у  него должны бить. Особенно по ночам! Если в
ночные часы  что-либо  случалось  с  механизмами  --  беда.  Он
клялся,  что  не  может спать, если не слышит пения воды. А его
бессонные ночи обходились подданным особенно дорого.  Последние
обыкновенно  прятались  в  пещерах, пока не поступало известие,
что фонтаны вновь заработали. Вот как следует править островом,
мистер Херд. Для этого нужен тонкий стилист.
     -- С помощью ваших слуг вы могли бы поддерживать жизнь  по
меньшей мере в одном из фонтанов.
     -- Слуги,  смею  вас  уверить,  достаточно много трудятся,
стараясь поддержать жизнь во мне -- сохранить  меня  молодым  и
пребывающим  в  приличном  здравии.  Я  уж  не говорю о цветах,
которые также нуждаются в дружеской заботе...

     ГЛАВА V

     Завтрак доставил мистеру Херду наслаждение.
     -- Еда, вино, сервировка -- все было безупречным, нечто из
ряда вон, -- с искренней убежденностью провозгласил он.
     -- В таком случае, вы обязаны прийти ко мне  еще  раз,  --
откликнулся   хозяин.  --  Как  долго,  вы  сказали,  вы  здесь
пробудете?
     -- Дней десять. Зависит от  того,  скоро  ли  мне  удастся
поймать  миссис  Мидоуз.  Насколько  я  понял,  она  живет там,
наверху, в облаках, совершенно одна.  Отставку  ее  мужа  опять
отсрочили,  уже  во второй раз. Он собирался забрать ее по пути
домой. Из-за ребенка ей пришлось покинуть Индию раньше него.
     -- Ребенок у нее славный. Не выдержал климата, я полагаю.
     -- Совершенно верно. Мать просила меня повидаться с ней --
приободрить немного и может быть даже увезти с собой. И  честно
говоря,  -- добавил он, -- я чувствую себя как-то неловко! Я не
видел кузину с того времени, когда она была девочкой.  Что  она
собой теперь представляет?
     -- Штучное  изделие,  в своем роде. Судя по внешности, она
крепко сидит в седле и хорошо  знает,  что  ей  нужно.  И  судя
опять-таки по внешности, ей немало пришлось пережить.
     -- Да  уж.  Она  всегда была человеком неожиданным, даже в
детстве. Первый ее брак оказался далеко  не  удачен.  Вышла  за
какого-то  иностранного  проходимца, а тот бросил ее и исчез. Я
тогда был в Китае, но знаю обо всем из писем матери.
     -- Первый брак? О нем она мне не говорила.
     -- Зато второй  получился  на  редкость  романтичным.  Они
вдвоем  бежали в Индию. При том, какую жизнь им пришлось вести,
они, должно быть, поначалу хлебнули лиха.  Не  сомневаюсь,  что
она  научилась разбираться в том, что ей нужно и чего не нужно;
живя,  как  жили  они,  приходится  то  и   дело   преодолевать
непредвиденные  препятствия. Он, как я слышал, пошел в гору. По
всем отзывам, милейший человек, хотя я сомневаюсь,  что  они  и
теперь женаты должным образом.
     -- Возможно,  они  и  не  могут  пожениться,  -- отозвался
мистер Кит, -- из-за той, первой истории. Но с другой  стороны,
мальчику  нужно дать образование, а как его дашь в Индии? Никак
не дашь. В этом отношении Индия ничем не лучше  Бампопо.  Много
вам    приходилось    заниматься   в   Африке   образовательной
деятельностью?  Надеюсь,  вы  были  не  очень  строги  с  моими
друзьями, с буланга?
     -- Как-то  мы  окрестили  за день человек двести-триста из
них. И уже на следующей неделе они ужасно  набезобразничали  --
то  есть  совершенно позорным образом! Они безнадежны, эти ваши
друзья,  хотя  не  любить  их  почему-то  все  же  нельзя.  Да,
подобного рода деятельностью мне приходилось заниматься немало,
-- добавил он.
     -- Вижу, вы человек действия. Мне иногда тоже хочется быть
таким.  Боюсь,  те  небольшие деньги, что у меня есть, обратили
меня в лентяя. Правда, я  размышляю  и  довольно  много  читаю.
Путешествую,  смотрю,  сравниваю. Среди прочего я усмотрел, что
наша английская система  образования  никуда  не  годится.  Нам
следует вернуться к прежнему идеалу -- "Бивак и Двор".
     -- Совсем никуда? -- поинтересовался епископ.
     -- Возьмите того же Дениса. Ну что такому ребенку делать в
университете?  Нет.  Если бы у меня был сын -- однако, вам это,
наверное, скучно?
     -- Мне с двадцати лет не было скучно.
     -- Желал бы иметь право сказать то  же  самое  о  себе.  С
течением  лет  мне  все  труднее становится переносить дураков.
Если бы у меня был сын, хотел я сказать, я  забрал  бы  его  из
школы  в  день  его  четырнадцатилетия,  ни  минутой  позже,  и
определил бы на два  года  в  какой-нибудь  торговый  дом.  Это
расширило  бы  его кругозор, сделало из него гражданина Англии.
Пусть научится иметь  дело  с  людьми,  писать  прямые  деловые
письма,   распоряжаться   своими   деньгами,  пусть  приобретет
определенное уважение к тем сторонам коммерческой деятельности,
которые правят миром. Затем  --  на  два  года  в  какой-нибудь
глухой  угол  мира,  где, повинуясь суровым законам совместного
существования,  которые  они  сами  выработали,  живут  простой
жизнью  его  соотечественники,  люди,  равные  ему по рождению.
Общение  с  такими  людьми  основательно   обогатит   всю   его
дальнейшую  жизнь.  Следующие два года пусть проведет в крупных
европейских городах, там он  избавится  от  неуклюжих  манер  и
разного  рода  расовых  предубеждений и приобретет внешний лоск
гражданина Европы. Все это обострит его ум, сообщит  ему  пущий
интерес   к   жизни,  научит  стремиться  к  знаниям.  Расширит
горизонты. А уж тогда и ни минутой  раньше  --  в  университет,
куда  он  придет  не  мальчиком, но мужчиной, умеющим извлекать
удовольствие из того, в чем состоят его подлинные  преимущества
перед  другими,  способным  слушать лекции с пользой для себя и
приобретать    манеры    вместо     манерности,     проникаться
университетским  духом  вместо университетской тухлости. Что вы
об этом думаете?
     -- Звучит немного революционно,  но  мне  нравится,  --  с
улыбкой заметил епископ. -- Я принимаю близко к сердцу все, что
связано  с  образованием. Собственно говоря, я подумываю о том,
чтобы  оставить  Церковь  и  посвятить  себя  преподавательской
работе.  Не  знаю  почему,  но  мне  кажется,  что  в  качестве
преподавателя я бы принес больше пользы.
     Кит сказал лишь:
     -- Это  интересно.  Возможно,  вы  просто  достигли  конца
Церкви.
     Ему  нравился этот молодой колониальный епископ, нравилось
его открытое, честное лицо. Будучи натурой сложной,  он  всегда
тяготел к целеустремленным людям.
     Его  собеседник с удовольствием узнал бы, почему Кит нашел
его слова "интересными" и что  означает  вторая  фраза,  но  от
вопросов   воздержался.   Он   был  человеком  по  преимуществу
замкнутым, хоть  и  не  обделенным  здравым  смыслом.  Раскурив
сигарету, он ждал.
     -- Давайте  порассуждаем  насчет  образования!  --  сказал
хозяин дома, обладавший, как  впоследствии  обнаружил  епископ,
склонностью  входить  в разного рода тонкости. -- Я считаю, что
необходимости в раздельном  обучении  полов  не  существует.  В
прямой  пропорции  к  росту  числа  возможностей  для  карьеры,
открывающихся перед женщинами, их будут  все  больше  и  больше
учить   тому,  чему  учат  мужчин.  Что  касается  специфически
женского  образования  в  сфере  домоводства,  то  промышленное
производство  сделало его попросту излишним. Я вам скажу, что я
думаю. По-настоящему основательное образование  должно  внушать
человеку   не  что,  а  как  ему  следует  думать.  Оно  должно
преследовать двойственную  цель  --  научить  человека  толково
работать   и  научить  его  толково  тратить  досуг.  Они  ведь
взаимосвязаны, если досуг растрачен впустую, пострадает работа.
Говоря о последней, мы не вправе ожидать,  чтобы  школа  давала
нечто  большее,  чем  представление  об общих принципах. Хотя и
оно-то дается редко. Что же до первого, то человек обязан уметь
извлекать сколь возможно больше наслаждения  из  каждой  минуты
своего    свободного    времени.   А   секрет   наслаждения   в
любознательности. Между  тем,  любознательность  не  только  не
поощряют,  ее  подавляют.  Вы  возразите  мне, что на все сразу
времени так или иначе не хватит. Но ведь сколько его  расходуют
неизвестно  на  что!  Математика...  К  этому  предмету пристал
какой-то средневековый нимб, а между тем для развития разума он
полезен не более, чем игра в вист.  Интересно  было  бы  знать,
скольких  прекрасных  государственных  служащих лишилась Англия
из-за того, что  им  недоставало  математического  склада  ума,
необходимого  для удовлетворительной сдачи одного-единственного
предмета -- вот этого самого? В  качестве  упражнения  для  ума
математика  просто  вредна  --  все  в ней сводится к проверке;
догадливость и наблюдательность объявлены вне закона.  С  точки
зрения  общей  образованности  куда  полезнее  было  бы изучать
китайскую   грамматику.