рые всегда готовы
воспользоваться  отсутствием  хозяйки,  чтобы  пофлиртовать   с
дежурящим  за  углом  полисменом.  Я рад, что ее тетушка смогла
объяснить  все  столь  удовлетворительным  образом.  А   насчет
девушки  я  ошибся.  Это показывает, до чего осторожным следует
быть, когда судишь о людях, не правда  ли?  Должен  признаться,
она показалась мне истинной маленькой кокеткой.
     Денис,  выслушав  эту  печальную повесть, произнес от силы
два-три сочувственных слова, чем весьма удивил  мистера  Херда.
Последний  всегда  полагал,  что  молодой человек принадлежит к
числу ближайших друзей Герцогини.
     -- Уж эти мне художественные натуры! -- подумал он.  --  У
них  на все особый взгляд. Подумать только! Наверное, я никогда
не смогу их понять.
     Дойдя до рыночной площади, они распрощались -- без  особых
сожалений с обеих сторон.
     Во  время  обеда  Герцогиня  вовсе не казалась опечаленной
постигшим ее несчастьем. Она  переносила  его  с  достоинством.
Расторопный  дон  Франческо  уже  успел утешить ее, указав, что
такого рода незначащие происшествия являются испытанием веры, и
что ей следует быть благодарной за  неожиданно  представившуюся
возможность  показать,  сколь  мало  она  печется  о богатствах
земных. Особой благодарности она  не  испытывала,  но  смирение
проявила   завидное.   Анджелина  --  по  просьбе  милосердного
священника -- была прощена и снова приближена. Все  до  единого
терялись  в  догадках  о том, кто мог быть вором (им был мистер
Ричардс), благо полиция не обнаружила ни малейших улик.
     -- А и обнаружила бы, так все равно ничего путного  бы  не
вышло,  -- сказал дон Франческо. -- Не думаю, моя дорогая леди,
что вы дождетесь от Судьи особого усердия в этом  деле.  Вы  же
знаете,  как  он  ненавидит  клерикалов.  По  правде сказать, я
боюсь, что он и пальцем не шевельнет,  если  только  преступник
тоже  не окажется добрым верующим. Вот тогда он может быть даже
посадит его под  арест.  Ему  так  нравится  держать  в  тюрьме
католиков!
     -- Прискорбное   состояние   закона,  --  прокомментировал
епископ.
     -- Прискорбное,  --  согласился  дон  Франческо.  --   Вы,
вероятно, не знаете, -- добавил он, обращаясь ко всему обществу
сразу,  --  что  у  нас  произошло  еще  одно ограбление, и оно
несомненно тех же рук дело. Да!  Я  услышал  о  нем  всего  час
назад.   Жертвой  стала  бедная  мисс  Уилберфорс.  Она  ужасно
расстроена. Из ее дома  пропало  множество  ценных  вещей,  она
считает,  что  их  утащили  во  время  приема  у  мистера Кита.
Насколько я понимаю, ей в тот раз стало  немного  не  по  себе.
Вор,   по-видимому,   был   осведомлен   о   ее   состоянии   и
воспользовался им.
     -- Бедная мисс Уилберфорс! -- сказали гости. Они все очень
жалели бедную мисс Уилберфорс.
     В общем и целом, обед вышел довольно скучный. Мистер  Херд
откланялся в половине двенадцатого.
     По  пути  домой  он,  проходя мимо Клуба, вспомнил о своем
намерении заглянуть туда  и,  быть  может,  помочь  кому-то  из
завсегдатаев.
     Он  поднялся  по  лестнице.  Внутри стоял ужасающий гомон.
Клуб наполняла разноплеменная публика, пьющая  и  препирающаяся
среди густых облаков табачного дыма. Казалось, каждый уже успел
переругаться со всеми остальными и того и гляди полезет в драку
-- южный  ветер  был  во  весь  этот день на редкость несносен.
Воздух наполняли нечистые, а то и нечестивые речи,  --  даже  в
сравнении  со знакомыми ему по Африке злачными местами тут было
жарковато. Единственным, кто при его появлении выказал какие-то
признаки узнавания, был розовощекий  старый  пьяница  по  имени
Чарли.   С  благодушным  "Здорово,  епископ..."  он  наполовину
привстал со стула, но тут же рухнул назад. Был здесь  и  мистер
Мулен, который поклонился ему с некоторой холодностью. Какой-то
тряский,  бледнолицый  молодой  человек  вцепился  в  епископа,
предлагая ему выпить, епископ почти уже согласился, имея в виду
увести несчастного из этого гнездилища порока, но  юноша  вдруг
промямлил:  "Извините  меня, ладно?" и, пошатываясь, скрылся за
дверью. Все  присутствующие  явно  успели  набраться  до  такой
степени, что затевать с ними какие-либо беседы не имело смысла.
Все  могло  быть иначе, ощущай они сдерживающее влияние мистера
Фредди Паркера, но этот джентльмен нынче отсутствовал --  сидел
дома  со  своей  занемогшей хозяйкой. Зато в отсутствие Консула
развязался   язык   у   мистера    Ричардса,    достопочтенного
вице-президента.  Трезв  он  или  пьян,  понять было трудно, но

самодовольство,   мирно   поглаживал  бороду  и  взревывал  над
головами толпы:
     -- Я  не  нуждаюсь  в  паллиативах.   Честность   --   это
паллиатив.  Позволяющий  выиграть  время.  А  тому, кто норовит
выиграть время, нечего делать в обществе джентльменов.
     -- Слушайте, слушайте!
     -- Называете себя джентльменом? -- осведомился кто-то.
     -- Паллиатив и  ничто  иное.  В  великие  периоды  мировой
истории  никто  о  честности не заикается. Честность -- выдумка
мелочного торговца. Мозгов, чтобы  заработать  хоть  что-нибудь
сверх  трех  с половиной процентов, ему не хватает. А потому он
вечно спешит провернуть одно дельце и приняться  за  следующее.
Иначе  он  с  голоду  окочурится.  Отсюда  и  честность.  Три с
половиной процента! Кому нужна такая безделица?  Люди,  которые
зарабатывают все триста, насчет честности не балабонят.
     -- Называете себя джентльменом? В шею!
     -- Я  в  честности  не  нуждаюсь.  Честность  --  дурацкий
вымысел мелкого человека. А  этот  мир  создан  не  для  мелких
людей.  Эй,  вы  там,  потешный  мелкий  прощелыга,  только что
позволивший себе оскорбительное замечание, -- я это вам говорю.
     -- Мне? Ну, тогда получите!
     Стеклянный стакан, от которого мистер Ричардс весьма умело
увернулся,  пролетел,  вращаясь,  дюймах  в  четырех   от   лба
епископа.
     В  этой толпе он уже никому помочь не в силах. Мистер Херд
повернулся, чтобы уйти. И пока он поворачивался, в  голове  его
мелькнула  любопытная мысль. Этот мистер Ричардс -- быть может,
он-то и был грабителем? Он-то и  был,  да  только  мистер  Херд
отмел  столь  ужасное подозрение, напомнив себе и о том, как он
ошибся в отношении  характера  Анджелины,  и  о  том,  до  чего
осторожным  следует  быть, когда судишь о людях. А голос мистер
Ричардса не покидал его и на лестнице:
     -- Нет, джентльмены! Я в не нуждаюсь в  честном  человеке.
На   него  ни  в  чем  нельзя  положиться.  По  счастью,  он  и
встречается крайне редко...
     В эту ночь, впервые со  дня  своего  приезда  на  Непенте,
мистер   Херд   спал  плохо.  Жара  стояла  невыносимая.  Да  и
подробности визита к миссис Мидоуз тоже отчасти его беспокоили.
     На сей раз  Старый  город  выглядел  по-другому.  Угрюмое,
могильное  безмолвие,  грозная  косность  нависли  над розовыми
домами. Ни единый листок не вздрагивал  под  опаленным  сирокко
небом.  Даже старая Катерина показалась мистеру Херду, когда он
ее увидел, несколько сокрушенной.
     -- Soffre, la Signora(23), -- сказала она. Госпожа страдала.
     По прошествии стольких лет епископ не узнал бы кузины,  во
всяком случае, не узнал бы, доведись им повстречаться на улице.
Она  ласково поздоровалась с ним, оба долго говорили о семейных
делах.  Все  было  так,  как  он  думал.  Отставка  мужа  опять
отсрочена. Возможно, она вернется с епископом в Англию и станет
поджидать Мидоуза там. Через день-другой она решит окончательно
и даст ему знать.
     Пока  она  говорила, епископ приглядывался к ней, стараясь
восстановить по лицу этой женщины смутно памятные  ему  детские
черты.  Однако  от  них  не  осталось  уже  и  следа. Теперь он
понимал, что имел в виду Кит, называя ее "штучным изделием".  В
ней  присутствовало  нечто ясно очерченное, не то чтобы резкое,
но отзывающееся твердостью. Она определенно была личностью -- и
незаурядной. Черты ее  лица  красноречиво  свидетельствовали  о
пережитом.    В    них   отчеканилась   своего   рода   жесткая
сноровистость. Но поверх этой  маски  спокойной  уверенности  в
себе  напечатлелось  что-то  иное  -- явственные следы недавней
тревоги. Глаза у нее были почти такие, как если б  она  недавно
плакала.  Тем  не  менее,  она  прекрасно изображала веселость,
называя его Томми, как в давние дни.
     Просто небольшая мигрень. Этот сирокко. Когда он  дует  на
свой  обычный  манер,  от  него уже не знаешь, куда деваться. А
повисая   в   бездыханном   воздухе,   он   становится   совсем
нестерпимым.  Мистер  Эймз как-то назвал его plumbeus Auster(24).
Это означает "свинцовый", верно? В той или иной мере от мигрени
страдают все.
     Говорила ли она правду? Епископ решил, что мигрень  у  нее
была,  и  что  южный  ветер  определенно невыносим. И все же он
подозревал, что она прибегла к широко  распространенной  уловке
-- сказала  правду,  но  не  всю  и возможно даже не главную ее
часть. Что-то она утаивала.
     -- Ты эти розы в последние дни совсем забросила, -- сказал
он, заметив  оставшиеся  незамененными  цветы,  усыпавшие  стол
лепестками.  --  Когда  я сидел здесь один пару дней назад, они
были такие свежие.
     -- Какой опасный ты человек, Томми, все замечаешь. Сначала
проник в тайну моей мигрени, теперь вот цветы!  С  тобой  нужно
держать ухо востро. Не хочешь взглянуть на мой обрыв и сообщить
мне,  все  ли  с  ним  в  порядке?  Полагаю,  ты  слышал  о той
французской старушке? Под конец она, знаешь  ли,  относилась  к
нему  с  полным неодобрением. Как вернемся, выпьем чаю. А потом
ты, возможно, объяснишь мне, что не в порядке с моим ребенком!
     -- Это я могу сказать, не глядя. У малыша режутся зубки.
     -- Умничка! Хотя на самом деле  ничего  подобного.  Я  это
выдумала, чтобы как-то извиниться перед милейшей Герцогиней.
     Они  поднялись  по  небольшому  склону и оказались лицом к
лицу с морем, над головокружительно  отвесной  стеной.  При  их
приближении  с  края  обрыва,  зашуршав  крыльями,  сорвался  и
безумно поплыл над бездной сокол. Следя за его полетом, епископ
вдруг ощутил пустоту в животе. Тьма  качнулась  перед  глазами,
небо  и  море  слились,  он  попирал  ногами  воздух.  Не тратя
времени, епископ опустился на землю.
     -- Ни дюймом ближе! --  объявил  он.  --  Даже  за  тысячу
фунтов.  Если  ты еще раз пройдешься вдоль кромки, мне придется
смотреть в другую сторону.  От  этого  зрелища  у  меня  внутри
становится пусто.
     -- А  я  никакого головокружения не ощущаю, -- рассмеялась
она. -- Был один юноша, англичанин, он прыгнул отсюда на  пари,
-- тебе  не  рассказывали?  Тела так и не нашли. Хорошее место,
чтобы броситься вниз, верно?
     Похоже, она всерьез обдумывала эту идею.
     -- Ну так что? -- требовательно спросила она.  --Обнаружил
ты в моем обрыве какие-нибудь недостатки?
      -- Обнаружил.  Его необходимо огородить. Он опасен. Каким
искушением должен  быть  этот  обрыв  для  всякого,  кто  хочет
избавиться  от  врага! -- и епископ со смехом добавил: -- Здесь
это можно сделать так просто.
     -- Действительно,  удобно.  Меня  такая  мысль  как-то  не
посещала...
     Эти  и иные ее слова мелькали той ночью в голове лежавшего
в постели мистера Херда. Он пришел  к  заключению,  что  не  до
конца разобрался в кузине. Вправду ли что-то тяготило ее? И что
мог означать внезапно заданный ею загадочный вопрос:
     -- Томми,  тебе что-нибудь известно о наших законах насчет
внебрачных детей?
     -- Ничего, -- ответил он, -- кроме того, что они --  позор
для цивилизованной страны. Но это известно каждому.
     Похоже  ответ  ее  разочаровал.  Возможно она не очень ему
доверяет.  Эта  мысль  причинила  мистеру  Херду  легкую  боль.
Недоверия  ее он ничем не заслужил. Сам он был человеком прямым
и открытым и в других ценил эти качества.
     Но какой смысл  размышлять  об  этом?  Он  знал  о  кузине
мучительно   мало   --  обрывки  сведений,  добытые  из  писем,
полученных им от матери. Через день или два он снова заглянет к
ней, чтобы  окончательно  договориться  об  отъезде  в  Англию.
Возможно,  он был сегодня бестолковей обычного. Или всему виной
южный ветер?
     Ни одно из этих объяснений не  показалось  ему  достаточно
убедительным.

     ГЛАВА XVIII

     Решительно  ничего  не происходило. Впервые за многие годы
непентинскому сезону грозил провал. Такой унылой  весны  остров
еще  не  знал.  И это при том, что в окутавшей Непенте гнетущей
атмосфере чуялось нечто, грозившее потрясениями. Все  сходились
во  мнении,  что  так  тягостно здесь до сей поры не бывало. Но
пока  оставалось  только  позевывать.  Людей  цепенила   скука.
Несчастные  два  ограбления  вряд  ли можно было счесть сносным
материалом  для  пересудов.   Как   и   пустяковое   несчастье,
приключившееся с мистером Китом, сокрушенно уверявшем, будто он
сделал  это  нарочно, чтобы как-то оживить обстановку. Подобные
уверения вряд ли могли  кого-нибудь  обмануть,  поскольку  само
несчастье характер имело постыдный и даже смешной.
     Будучи  до  крайности  близоруким,  мистер  Кит  ухитрился
споткнуться да так неловко, что упал  почему-то  не  вперед,  а
назад,   прямиком  в  большой  чан  со  свежегашеной  известью,
предназначенной для побелки стены.  Только  что  приготовленная
известь  --  штука  чертовски  горячая.  Штаны  мистера Кита не
спасли, он сильно обжегся. Ожог  пришелся  на  довольно  нежное
место.  Мистер  Кит  сильно  страдал. Многие приходили к нему с
выражениями сочувствия. Боль сделала его еще более  занудливым,
многоречивым  и склонным к нравоучениям, чем обычно. Тут-то ему
в лапы и попался Денис. Юноша, не подумав как следует, зашел  к
нему  с  намерением  посочувствовать,  полюбоваться знаменитыми
вьюнками и вообще потому, что не смог больше оставаться наедине
со своими мыслями.
     -- Страдание!  --  восклицал  мистер  Кит.  --   Вот   что
необходимо  вам,  молодым  поэтам. Без него вы так и останетесь
наивными  и  поверхностными.  Страдание!   Оно   расширит   ваш
кругозор,   сделает  вас  более  человечным,  индивидуальным  и
внушающим доверие. В чем состоит непростительный грех поэзии? В
отсутствии  искренности.  Но  откуда  возьмется  искренность  у
поэта,  не  обладающего  жизненным  опытом?  Страдание!  Его не
хватает всей вашей братии. Оно обратило бы вас в мужчин.
     Мистер  Кит  далеко  не  обладал  проницательностью  графа
Каловеглиа. Но даже он, произнося эту тираду, поневоле заметил,
что  она  зацепила  собеседника  за живое; с ним что-то не так,
заключил мистер Кит.
     Денис ничего не сказал в ответ. Как будто  можно  страдать
сильнее,  чем  он!  Денису  оставалось  только дивиться тупости
Кита.
     -- Пойдемте, взглянем на мои вьюнки,  --  со  своего  рода
грубой  тактичностью  предложил  последний.  --  С ними связана
удивительная история. Надо будет как-нибудь рассказать ее  вам.
Звучит, как волшебная сказка. Вы любите сказки?
     -- Люблю, -- ответил Денис.
     -- Значит,  хотя  бы  в  одном  мы с вами сходимся. Я могу
слушать сказки часами. В них присутствует нечто вечное. Если вы
захотите что-нибудь получить от меня, Денис, все,  что  угодно,
-- расскажите мне волшебную сказку.
     -- Надо  будет запомнить, -- с бледной улыбкой откликнулся
Денис. --  Я  действительно  очень  хотел  бы  кое-что  от  вас
получить   --   секрет  вашей  жизненной  неуемности.  Вам  все
интересно. Почему?
     -- Видимо, дело в наследственности.  Предки  передали  мне
часть своей буйной энергии. Вам не приходилось слышать о Томасе
Ките, солдате шотландского полка, ставшем правителем Священного
Города  Медины?  Нет,  думаю  не  приходилось.  Надо  полагать,
замечательный был  человек,  если  ему  удалось  достичь  столь
выдающегося  положения.  Арабской  историей не интересуетесь? А
почему? Да, так вот, Томас Кит -- мы с ним одной крови.  Пираты
и  авантюристы.  Хотя  я,  конечно,  веду  жизнь благоразумную.
Хотите знать  мой  рецепт  достижения  счастья?  Я  все  нахожу
полезным   и  ничто  обязательным.  Все  чудесным  и  ничто  --
чудодейственным. Я отношусь с почитанием к человеческому  телу.
И  как  чумы  сторонюсь  рассуждений  о  первопричинах.  Вы еще
поймете, Денис, какой это превосходный рецепт.
     Молодой человек погрузился в размышления о том,  может  ли
этот рецепт способствовать избавлению от его, Дениса, болезни.
     Они  вышли  в сад. Мистер Кит мучительно ковылял, опираясь
на две трости и бранясь на чем свет стоит. Друзья  остановились
у   деревянной   решетки,   буйно  заросшей  японским  вьюнком,
бледно-голубым, сизоватым, лиловым, багровым, в белых и цветных
полосках -- пиршество изумительной, хрупкой красоты.
     -- В жизни не видел ничего похожего! -- воскликнул Денис.
     -- Зимой они гибнут. Приходится каждый год  выписывать  из
Японии  новые  семена,  последней из выведенных разновидностей.
Как они льнут  к  деревянной  раме  в  поисках  опоры!  Сколько
прелести,  сколько  нежности!  К ним и прикоснуться-то страшно.
Скажите, Денис, вы так и собираетесь навек остаться вьюнком?
     -- Я? Да, понимаю. А  сами  вы,  мистер  Кит,  никогда  не
обвивались вокруг чего бы то ни было?
     Друг Дениса рассмеялся.
     -- Надо  полагать,  обвивался, только очень давно. А вы не
любите,  когда  к  вам  лезут  с  советами,  не  так  ли?   Вам
приходилось когда-нибудь слышать о деле Сигнальщика?
     -- Не хотите ли вы сказать...
     -- Именно-именно.  Это был я. Я внес свою скромную лепту в
жизнь университета, сделав ее чуть ярче. Так что, как видите, я
вправе давать советы людям, подобным вам. Я думаю, вам  следует
культивировать  в  себе  функцию реальности, стараясь не терять
контакта с феноменами жизни. Ноумены юношеству не показаны.  Но
вы, возможно, не интересуетесь психологией?
     -- Боюсь,  что не очень, -- ответил Денис, которому больше
всего хотелось как следует рассмотреть японские цветы.
     -- Я так и понял. Вам не кажется, что такой интерес сделал
бы вашу жизнь  намного  занятней?  Я  к  настоящему  времени  с
психологией уже покончил, -- прибавил он. -- А до нее занимался
греческими  философами.  Знаете,  как я поступаю, принимаясь за
новый предмет? Я не задаюсь  вопросом  о  том,  в  чем  состоит
учение  Аристотеля,  каково  его  отношение к своей эпохе или к
человечеству. Это завело бы меня слишком  далеко.  Я  спрашиваю
себя  самого:  что  этот  малый  может  сказать лично мне? Мне,
понимаете? Мне лично.
     -- Да, так оно, наверное, проще.
     -- Еще бы, -- откликнулся  Кит,  не  заметивший  в  словах
юноши  легкого  налета  университетской  иронии.  -- Источником
непосредственного  опыта  может  быть  только  жизнь.   Однако,
обратившись  к книгам, вы можете найти для него подобие замены.
Возможно, вы их побаиваетесь? А вы берите этих ребят за  горло!
Выпытывайте  у  них,  что они имеют сказать. Пусть отрыгнут то,
что переварили. Пусть предъявят вам факты. И тогда вы разобьете
их в пух и прах. Знаете, что я вам скажу,  Денис?  Вам  следует
изучить   Сэмюэля   Батлера.   Вы   движетесь  в  одном  с  ним
направлении, может быть он сумеет вас  остеречь.  Я,  помнится,
занимался  им,  когда  у  меня  был  биологический период. Он в
точности  похож  на  вас  --  его  тоже  приводили  в  смятение
феномены.
     -- Правда? -- спросил смирившийся с неотвратимым Денис.
     -- Я  потратил  на  Батлера не меньше недели. Он показался
мне интересным не  своими  писаниями,  но  тем,  что  он  собой
представляет.  Это  веха.  Подумайте  о  времени,  в которое он
писал. Эпоха гигантов -- Дарвина и прочих. Факты,  которые  они
предлагали,   оказались   для   него   непосильными,  поскольку
противоречили каким-то его туманным предрассудкам.  Они  довели
его  до  извращенного иронического умничанья. Именно поэтому он
если и касается какой-либо темы,  то  словно  кошачьей  лапкой,
отсюда  его  любовь к противоречиям, к насмешкам над чем угодно
-- от Бога и ниже, его п