Норман Дуглас.
     Южный ветер

      перводчик: Сергей Борисович Ильин,

     Об авторе

     Грэхем  Грин  написал  однажды:  "Мое поколение выросло на
'Южном ветре'". Под "моим поколением" он разумел, среди прочих,
Хаксли,  Олдингтона,  Лоуренса,  первые  произведения  которых,
собственно, и  попали  в  печать  благодаря  поддержке  Нормана
Дугласа.  "Южный  ветер"  (1917),  первый  из трех его романов,
принес ему мировую славу и  переиздается  до  сих  пор,  будучи
зачисленным  по  разряду "малой классики". У нас о Дугласе мало
кто слышал. В прежнее  время  никому  не  пришло  бы  в  голову
издавать   этого  "язычника,  гедониста  и  циника",  ныне  для
непечатания тех или иных книг  существуют  другие  причины.  Но
применительно  к "Южному ветру" все сводится к одному -- никому
он особенно не нужен. А жаль.  Все-таки  эта  книга  стояла  на
полке  набоковского  Себастьяна  Найта между "Странной историей
доктора Джекила и мистера Хайда" и "Дамой с собачкой", а  такое
соседство,  согласитесь,  к чему-нибудь да обязывает. Настоящая
публикация извлечений из  романа,  надеемся,  хотя  бы  отчасти
заполнит  этот  прискорбный  пробел. Мы же скажем еще несколько
слов о жизни автора.
     Он  родился в 1868 году в австрийском Тироле. Отец его был
шотландцем, владельцем  хлопковой  фабрики,  мать  --  немецкой
дворянкой.  Мальчиком Дуглас провел какое-то время в английских
начальных  школах  и  они   ему   не   понравились.   Настоящее
образование  он  получил в немецкой гимназии в Карлсруэ, откуда
вышел, владея как  древними,  так  и  несколькими  европейскими
языками,  в  частности, французским, итальянским и русским (это
не считая родных, английского и немецкого).
     Затем   последовала   дипломатическая  карьера  --  два  с
половиной года Дуглас проработал третьим секретарем британского
посольства  в  Санкт-Петербурге. На этом карьера и завершилась,
ибо Дуглас завел скандальный роман с дамой из высшего  света  и
счел  за  лучшее "испариться", по его выражению, из Петербурга.
"Испаряться" ему пришлось еще не раз.
     В  1898-м  он  женился  на  своей  кузине, в соавторстве с
которой издал первую книгу, сборник рассказов. Брак,  принесший
Дугласу  двух  сыновей, в 1903-м году распался, после чего, как
пишет один из его биографов,  "его  сексуальные  интересы  были
направлены  преимущественно  на  молодых людей его собственного
пола". Эта склонность, никак, кстати,  не  просматривающаяся  в
"Южном  ветре",  заставила  Дугласа  в  1916-м  "испариться" из
Англии, где ему грозил арест. К тому времени он уже был автором
нескольких книг в жанре "путевых заметок", исторических работ и
книги об играх, в которые играют лондонские  мальчишки  (Дуглас
полагал,  что  истинную  мудрость  можно обрести лишь беседуя с
мальчиками, не достигшими  четырнадцати  лет.  Он  начал  также
писать  свой  главный  роман,  тему  и  обстановку которого ему
подсказал  близкий  друг,  Джозеф  Конрад.  Заканчивать  "Южный
ветер"  Дугласу  пришлось  на Капри, где он уже жил в 1904-1907
годах,  занимаясь  исследованиями  по  истории  этого  острова.
Впоследствии  он  поселился  во  Флоренции,  в  которой  провел
следующие   двадцать   лет,   основав   с   другом    небольшое
издательство,  и  из которой ему пришлось в 1928-м "испариться"
на юг  Франции  по  причине  скандала,  связанного  с  изданием
лоуренсова   "Любовника   леди   Чаттерлей".  Затем  он  жил  в
Португалии, а с начала 40-х в Лондоне. В свою  любимую  Италию,
на  Капри,  он смог вернуться лишь после окончания войны. Здесь
он и оставался до конца  жизни  (февраль  1952),  став  местной
достопримечательностью,  для  разговоров  с  которой  люди,  по
имеющимся свидетельствам, приезжали чуть ли не со  всех  концов
света, и издав напоследок сборник кулинарных рецептов "Венера в
кухне, или Поварская книга любви".

---------------------------------------------------------------------------

     Норман Дуглас. Южный ветер

     Перевод с английского Сергея Ильина

     ГЛАВА I

     Епископа донимала морская болезнь. Честно говоря, донимала
ужасно.
     Это его раздражало. Ибо епископ не одобрял болезней, какие
бы формы  или  обличия  оные  ни  принимали.  В настоящее время
состояние  его  здоровья  было  далеко  не  удовлетворительным:
Африка  --  он  был  епископом Бампопо, страны в экваториальной
части континента, -- натворила  черт  знает  каких  бед  с  его
желудочным  трактом,  превратив епископа без малого в инвалида;
обстоятельство, которым он  отнюдь  не  гордился,  считая,  что
дурное  здоровье  делает человека никчемным в рассуждении какой
бы то ни было полезной деятельности. А никчемность он  презирал
пуще  всего  на  свете. Здоровый или больной, он всегда почитал
необходимым безупречно делать свое  дело.  Вот  в  чем  состоит
главное   жизненное   правило,   говаривал   он.  Стремиться  к
безупречности. Быть лучшим среди себе подобных, к чему  бы  это
подобие  не сводилось. Отсюда проистекала и его привязанность к
туземцам, -- они были такими славными, здоровыми животными.
     Славными, здоровыми животными: лучшими среди им  подобных!
Африка  побуждала  туземцев  "безупречно  делать  свое  дело" в
согласии с их собственными представлениями о нем.  Однако  сама
Африка  обладала  определенным  злопамятством  и жестокостью --
почти в человеческой мере. Ибо когда белые люди пытались делать
в ней свое дело на присущий именно им  манер,  она  обращала  в
руины  их  печень  или что-либо иное. Это и произошло с Томасом
Хердом, епископом Бампопо. Он был лучшим  среди  ему  подобных,
пастором  образцовым  настолько,  что  теперь  у  него почти не
осталось   шансов   на   возвращение   к   своим    епископским
обязанностям. Вообще-то, нетрудно было предвидеть, что этим все
и  закончится.  Ему  следовало  признать  за Черным Континентом
право на мелкие человеческие слабости. Деться от них все  равно
было  некуда.  На  дальнейшее  он уже наполовину решил оставить
Церковь и  заняться  по  возвращении  в  Англию  преподаванием.
Возможно  поэтому  он и предпочитал теперь называться "мистером
Хердом". Так и людям с ним было проще, и ему с ними.
     Но откуда все-таки взялось это новое,  противное  ощущение
под  ложечкой? Экая неприятность! Прошлым вечером он пообедал в
отеле  безо  всяких  излишеств,  утром  съел  весьма  умеренный
завтрак.  И  разве  он  на  своем  веку не поездил по свету? Не
побывал в Китайском море, не обогнул мыс Доброй Надежды?  Да  и
сюда  он  как-никак  приплыл  из  самого  Занзибара. Все верно.
Однако огромный лайнер, высадивший его вчера в сутолоке  порта,
мало  чем  походил  на эту жалкую лоханку, тащившуюся, испуская
неописуемые  ароматы,   по   маслянистым   валам,   оставленным
вчерашним  штормом,  сквозь  который "Мозамбик" прошел, даже не
дрогнув. И потом эти ужасно неудобные,  липкие  от  принесенной
сирокко  влаги  скамьи  под  душным  навесом.  А сверх всего --
неотвратимое зрелище: измученные пассажиры из  местных  жителей
-- зрелище,   которое  повергало  его  в  страдание.  В  позах,
достойных Микеланджело, они распластались по палубе, стеная  от
муки;  они  забивались  в  углы,  прижимая  к  лицам лимоны, --
по-видимому, предотвращающие морскую болезнь, -- и таинственные
процессы цветовой адаптации понемногу придавали  лицам  точь  в
точь лимонный оттенок, после чего их обладатели шаткой поступью
влачились к гакаборту...
     Одной  из пассажирок была крестьянка в черном, прижимавшая
к груди младенца. И мать, и дитя страдали так, что  тяжко  было
смотреть.  Вследствие  благодетельной  предусмотрительности  со
стороны Провидения их тошнило по очереди --  ситуация,  которая
могла  бы показаться комической, если бы не беспросветное горе,
написанное на материнском лице. Она явно считала, что пришел ее
последний час, и все  же,  несмотря  на  мучительные  судороги,
пыталась  успокоить  дитя. Женщина некрасивая, с большим шрамом
поперек щеки, она страдала тупо, словно какое-нибудь несчастное
животное. Епископ всем сердцем сочувствовал ей.
     Он посмотрел на часы. Оставалось терпеть два  часа!  Затем
перевел взгляд на воду. До цели путешествия было еще далеко.
     Тем  ярким  утром  остров Непенте, видимый с переполненной
палубы,  походил  на  облако.  На  серебряную  песчинку   среди
бескрайних  просторов синего моря и неба. Южный ветер летел над
средиземными водами, вздувая влажную пыль,  ложившуюся  плотным
туманом  на покатые склоны и гористые пустоши острова. Складные
очертания острова едва проступали сквозь плотное марево.  Облик
его  отзывался  чем-то нереальным. Неужто это и вправду остров?
Настоящий остров со скалами, виноградниками и домами -- вот это
невзрачное  привидение?  Оно  походило  на  белоснежную  птицу,
опустившуюся на волны, на чайку или на облако, одинокое облако,
отбившееся  от  попутчиков  и  теперь  бочком  плывущее по воле
любого случайного ветерка.
     Те пассажиры из местных, что были почище, укрылись в трюме
-- все, кроме необычайно пухлого молодого священника с подобным
полной луне лицом, делавшего вид, будто он  погружен  в  чтение
требника,   но   краем  глаза  то  и  дело  посматривавшего  на
хорошенькую  крестьянскую  девушку,  неудобно  раскинувшуюся  в
углу. В конце концов, он встал и подвигал подушки, устраивая ее
поудобнее.  При  этом  он, должно быть, шепнул ей на ухо что-то
смешное, ибо она бледно улыбнулась и сказала:
     -- Грациа, дон Франческо.
     "Что, очевидно означает "спасибо", -- подумал епископ.  --
Но почему же дон?"
     Из  чужеземных  пассажиров  несколько  очаровательных,  но
словно бы металлических американских дам удалились в каюты;  то
же самое сделала семья англичан; да собственно и все остальные.
Здесь  на  палубе  иностранный  контингент был представлен лишь
самим епископом и  мистером  Муленом,  разодетым  с  безвкусным
франтовством  господином,  которому,  похоже,  все происходящее
доставляло удовольствие. Не дуя в ус, он прогуливался по палубе
якобы морской походкой,  явно  безразличный  к  мукам  ближних,
которых  ему  приходилось  время  от времени касаться носком то
одного,  то  другого  из  его  лакированных  сапог,   чего   на
раскачивающемся  судне  избежать  было невозможно. Лакированные
сапоги. Одно это определяет его целиком  и  полностью,  подумал
мистер  Херд.  Очередной  раз  проходя  мимо него, мистер Мулен
остановился и с жутким акцентом произнес:
     -- Эта женщина с ребенком! Интересно, что бы я  сделал  на
ее  месте?  Скорее  всего,  бросил  бы  его в воду. Нередко это
единственный способ избавиться от помехи.
     -- Довольно крутая мера, -- вежливо откликнулся епископ.
     -- А вы, похоже, не очень хорошо себя чувствуете, сэр?  --
с легким намеком на учтивость продолжал мистер Мулен. -- Весьма
сожалею.  Я-то  как  раз  люблю, когда посудину немного качает.
Знаете, как говорят -- сорной траве все нипочем? Я, разумеется,
только себя имею в виду!
     Сорной траве все нипочем...
     Да,  что-то  сорное  в  нем,  безусловно,  присутствовало.
Мистер   Херд  не  чувствовал  к  нему  расположения;  он  лишь
надеялся, что на Непенте, по его представлениям  не  так  чтобы
очень просторном, им не придется слишком часто встречаться друг
с  другом.  Несколько  вежливых  слов  за  табльдотом привели к
обмену  визитными  карточками  --  континентальный  обычай,   о
существовании  которого  мистер  Херд  всегда сожалел. В данном
случае  уклониться  от  его  исполнения  было   непросто.   Они
поговорили  о  Непенте,  вернее, говорил мистер Мулен, епископ,
как обычно, предпочитал слушать и учиться. Подобно ему,  мистер
Мулен  никогда  прежде туда не заглядывал. Само собой, он бывал
на  островах  Средиземного  моря,  он  довольно  прилично  знал
Сицилию  и  однажды провел две приятных недели на Капри. Однако
Непенте -- иное дело. Близость Африки, знаете ли, вулканическая
почва. О да! Совсем, совсем другой остров.  Дела?  Нет!  Дел  у
него  там  никаких,  решительно никаких. Так, небольшая поездка
для собственного  удовольствия.  В  конце  концов,  есть  же  у
человека обязательства перед самим собой, n'est-ce pas(*)?

---------------------------------------------------------------------------

     *) не так ли (фр.)
---------------------------------------------------------------------------

Раннее лето,   безусловно,  лучшее  время  для  такой  поездки.  Можно
надеяться на хорошую погоду, а если станет  слишком  припекать,
можно  отсыпаться  после  полудня.  Он  заказал телеграфом пару
комнат в том, что они называют самым лучшим отелем, и надеется,
что тамошние постояльцы придутся ему по вкусу. К  несчастью  --
как  он  слышал -- в местном обществе кого только не встретишь,
оно несколько чересчур --  как  бы  это  сказать?  --  чересчур
космополитично.  Возможно,  виною  тут географическое положение
острова, лежащего в точке пересечения множества торговых путей.
Ну, и потом его красоты, всякие исторические ассоциации --  они
привлекают  самых  странных  туристов  со  всех  концов  света.
Удивительные попадаются типы! Такие, которых,  возможно,  лучше
всего  обходить  стороной.  Но,  в  конечном  итоге,  разве это
главное? В том и состоит преимущество  мужчины  --  культурного
мужчины,  --  что  он  всегда умеет найти что-нибудь занятное в
любом из слоев общества. Сам он предпочитает людей  простых  --
крестьян,  рыбаков;  он  среди  них, как рыба в воде; они такие
настоящие, так отличаются от нас, это очень освежает.
     Эти и  подобные  им  очаровательные  и  в  общем  довольно
очевидные  высказывания  епископ,  сидя  за  обеденным  столом,
выслушал  в  воспитанном  молчании  и   со   все   возрастающим
недоверием.  Рыбаки  и крестьяне! По виду этого господина никак
не скажешь, что ему интересно подобное общество. Скорее  всего,
он просто мошенник.
     Вечером  они  встретились  снова  и немного погуляли вдоль
набережной, на которой шумный оркестр  наяривал  оперные  арии.
Концерт   подвигнул   мистера   Мулена  на  несколько  ядовитых
замечаний по части музыки латинских народов, столь непохожей на
музыку России и иных стран. Этот предмет он  определенно  знал.
Мистер  Херд,  для  которого  музыка  была  китайской грамотой,
вскоре обнаружил, что не понимает  его  рассуждений.  Несколько
позже,  в  курительной,  они  сели  играть  в карты, -- епископ
обладал  широкими   взглядами   и   ничего   не   имел   против
джентльменских  развлечений.  И снова его попутчик показал себя
изрядно знающим дело любителем.
     Нет; нечто иное настроило епископа против  мистера  Мулена
-- несколько    оброненных   тем   в   течение   вечера   почти
презрительных суждений относительно женского пола: не  какой-то
частной  его  представительницы,  но  женщин  в  целом.  В этом
вопросе мистер Херд был щепетилен. И даже жизненному  опыту  не
удалось  повергнуть  его в уныние. Неприглядные стороны женской
натуры, с которыми он  сталкивался,  работая  среди  лондонской
бедноты,  да и потом, в Африке, где к женщинам относились как к
самым что ни на есть животным, не изменили его взглядов, он  им
этого  попросту  не  позволил.  Свои  идеалы епископ сохранял в
чистоте. И не  переносил  непочтительных  замечаний  по  адресу
женщин.  От  разговоров Мулена у него остался дурной привкус во
рту.
     И вот теперь  Мулен  расхаживал  взад-вперед,  чрезвычайно
довольный  собой.  Мистер  Херд  наблюдал  за его эволюциями со
смешанным чувством -- к  моральному  неодобрению  примешивались
крохотные  крупицы зависти, вызванной тем, что одолевающая всех
остальных морская болезнь этого господина определенно не брала.
     Сорняк; несомненный сорняк.
     Тем  временем,  берег  материка  медленно  удалялся.  Утро
сходило на нет, и туман, повинуясь яростному притяжению солнца,
понемногу   всплывал   кверху.   Непенте   стал  различимым  --
действительно,  остров.  Он  мерцал   золотистыми   скалами   и
изумрудными  клочками  возделанной земли. Пригоршня белых домов
-- городок или деревня --  примостилась  на  небольшой  высоте,
там, где солнечный луч, играя, проложил себе путь сквозь дымку.
Занавес  поднялся. Поднялся наполовину, поскольку вулканические
вершины и ущелья вверху  острова  еще  окутывала  перламутровая
тайна.
     Пухлый  священник  поднял  взгляд от требника и дружелюбно
улыбнулся.
     -- Я слышал, как  вы  разговаривали  по-английски  с  этой
персоной, -- начал он почти без признаков иностранного акцента.
-- Вы  простите  меня? Я вижу, вам не по себе. Позвольте, я вам
раздобуду лимон? Или, может быть, стакан коньяку?
     -- Мне  уже  лучше,  спасибо.  Должно   быть,   вид   этих
несчастных   так  на  меня  подействовал.  Похоже,  они  ужасно
страдают. И похоже, я уже свыкся с этим.
     -- Они страдают. И  тоже  с  этим  свыклись.  Я  частенько
задумываюсь,  ощущают  ли  они боль и неудобства в той же мере,
что и богатые люди с их более утонченной нервной  организацией?
Кто  может  сказать? И у животных свои страдания, но им не дано
поведать о них. Возможно,  ради  того  Господь  и  сотворил  их
немыми.   Золя   в  одном  из  своих  романов  упоминает  осла,
страдавшего от морской болезни.
     -- Подумать  только!   --   сказал   мистер   Херд.   Этот
старомодный  приемчик  он  перенял  у своей матери. -- Подумать
только!
     Знакомство молодого священнослужителя с Золя удивило  его.
Строго  говоря, он был отчасти шокирован. Впрочем, он ни за что
не допустил бы, чтобы  это  его  состояние  стало  заметным  со
стороны.
     -- Вам нравится Золя? -- поинтересовался он.
     -- Не   очень.   Он,  в  общем-то,  свинья  порядочная,  а
технические приемы его  торчат  наружу  так,  что  смех  берет.
Однако,  как  человека,  его  нельзя  не  уважать.  Если бы мне
пришлось  читать  такого  рода  литературу   для   собственного
удовольствия,  я, пожалуй, предпочел бы Катюля Мендеса. Но дело
не в удовольствии.  Я,  как  вы  понимаете,  читал  его,  чтобы
освоиться с образом мыслей тех, кто приходит ко мне с покаянной
исповедью,  а  из  них многие отказываются расстаться с книгами
подобного рода. Книга порой  так  сильно  влияет  на  читателя,
особенно  если  читатель  --  женщина!  Самому мне сомнительные
писатели не по душе. И все же порой, читая их, рассмеешься, сам
того не желая, не правда ли? Я вижу,  вам  действительно  стало
получше.
     Мистер Херд невольно сказал:
     -- Вы очень свободно говорите по-английски.
     -- О,  всего  лишь  сносно!  Я проповедовал перед крупными
конгрегациями католиков в Соединенных Штатах. И в Англии  тоже.
Матушка  моя  была  англичанкой. Ватикан соизволил вознаградить
ничтожные труды моего языка, даровав мне титул монсиньора.
     -- Поздравляю. Для монсиньора вы довольно молоды,  нет?  У
нас принято связывать это отличие с табакерками, подагрой и...
     -- Тридцать  девять  лет.  Это  хороший возраст. Начинаешь
видеть истинную ценность вещей.  А  ваш  воротник!  Могу  ли  я
осведомиться?...
     -- А,   мой  воротник;  последний  след  былого...  Да,  я
епископ. Епископ Бампопо в Центральной Африке.
     -- Вы тоже довольно молоды для епископа, ведь так?
     Мистер Херд улыбнулся.
     -- Насколько  мне  известно,  самый  молодой  в   реестре.
Желающих  занять  это  место  было немного -- далеко от Англии,
работа тяжелая, да еще климат, сами понимаете...
     -- Епископ. В самом деле?
     Священник впал в задумчивость.  Вероятно,  он  решил,  что
собеседник потчует его чем-то вроде дорожной байки.
     -- Да,  --  продолжал  мистер  Херд.  --  Я  то, что у нас
называют "возвратной тарой". Этими словами в Англии  обозначают
возвращающегося из своей епархии колониального епископа.
     -- Возвратная  тара! Звучит так, словно речь идет о пивной
бутылке.
     Вид у священника стал совсем озадаченный,  как  будто  его
посетили  сомнения  по  части  душевного  здравия  собеседника.
Однако южная вежливость или  попросту  любопыт