- ответил мистер Херд, -- но мне
необходимо завтра же повидать  мою  двоюродную  сестру,  миссис
Мидоуз. Вы ее, может быть, знаете?
     Священник ответил:
     -- Мы все знаем миссис Мидоуз. И все любим ее. К несчастью
она живет слишком далеко отсюда, вон там, -- и он неопределенно
повел  рукой  в  сторону принесенных сирокко облаков. -- Я хочу
сказать,  в  Старом  городе.  Живет   отшельницей,   в   полном
одиночестве.  Вы,  разумеется,  можете  доехать туда в повозке.
Жаль, что все приятные люди живут вдалеке от нас. Тот  же  граф
Каловеглиа,  с  которым я бы с радостью виделся каждый день. Он
говорит по-английски куда лучше  меня,  старый  мошенник!  Тоже
живет  отшельником.  Впрочем,  завтра  он  спустится  к нам. Он
никогда не пропускает театральных представлений.
     Похоже, тут  живут  сплошные  отшельники,  подумал  мистер
Херд. А площадь так и кишит людьми!
     Вслух он сказал:
     -- Стало  быть,  моя  кузина живет в тумане. Он там всегда
так висит?
     -- Ах, ну что вы! --  ответила  Герцогиня.  --  Иногда  он
рассеивается  --  после полудня. В этом году какой-то небывалый
сирокко. Совершенно небывалый! Вам так не кажется, Денис?
     -- Право же, Герцогиня, ничего не могу  сказать.  Вы  ведь
знаете, я впервые приехал сюда только на прошлой неделе.
     -- Совершенно небывалый! Дон Франческо со мной согласится.
     -- Он  дует,  --  ответил  священник,  --  когда  Бог того
пожелает.  А  в  последнее  время  Его  часто  одолевает  такое
желание.
     -- Я   собираюсь   написать   вашей  кузине,  --  сообщила
Герцогиня, -- пригласить ее на мой маленький ежегодный прием, я
устраиваю его после праздника в честь Святого  Додекануса.  Это
как  раз  завтра.  Небольшой, совершенно неофициальный прием. Я
могу на вас рассчитывать, епископ? И вы все  приходите,  ладно?
Вы  тоже,  мистер  Кит.  Но  запомните,  никаких  длинных слов!
Никаких  разговоров   насчет   рефлексов,   противоестественных
наклонностей  и  тому  подобного.  И  пожалуйста,  ни звука про
Воплощение. Меня это пугает. Как называется ее вилла, Денис?
     -- "Мон-Репо(1)".  Довольно  заурядное  имя,   по-моему   --
"Мон-Репо".
     -- Это  верно,  -- сказал мистер Кит. -- Зато в самой даме
нет ничего заурядного. Я бы назвал ее Новой Женщиной.
     -- Да что вы!
     Подобный отзыв о кузине встревожил  мистера  Херда.  Новых
Женщин он не переваривал.
     -- Она  давным-давно  миновала  ту  стадию,  о  которой вы
думаете, епископ. Она много новее.  И  это  настоящая  новизна!
Заботится  о  ребенке и думает только о муже, служащем в Индии.
Пожалуй, у меня много общего с Новыми Женщинами. Я  тоже  часто
думаю об обитателях Индии.
     -- У   нее   замечательно   милый   ребенок,  --  вставила
Герцогиня.
     -- Почти  такой  же  круглый,  как  я,  --  прибавил   дон
Франческо. -- А вот и Консул! Увивается вокруг судьи, вон того,
рыжего,  --  видите,  мистер  Херд?  --  того, что хромает, как
Мефистофель,  и  поминутно  сплевывает.  Говорят,  он   намерен
упрятать  всех  русских  в  тюрьму.  Бедняги!  Их  следовало бы
отправить домой, они с этим местом не вяжутся. Вот, смотрит  на
нас. Ха, животное! У него дурной глаз. Не говоря уже о рахите и
золотухе. И имечко под стать -- Малипиццо.
     -- Странное имя, -- заметил епископ.
     -- А  он вообще животное странное. Они большие друзья, эти
двое.
     -- Ужасный человек наш судья, -- сказала Герцогиня. --  Вы
только подумайте, мистер Херд, он атеист.
     -- Франкмасон, -- поправил ее мистер Кит.
     -- Это  одно  и  то же. И такой урод! Никто не имеет права
быть   таким   уродом.   Уверяю   вас,   он   еще   хуже   того
синематографического злодея, помните, Денис?
     -- Чудо, что он прожил так долго, с его-то физиономией, --
прибавил дон Франческо. -- Я думаю, Господь сотворил его, чтобы
внушить  человечеству  некоторое  представление  о смысле слова
"гротескный".
     Гордый титул "Консул" заставил епископа с особым вниманием
приглядеться ко второму из упомянутых лиц.  Он  увидел  важного
коротышку, краснолицего, с траченной молью сероватой бородкой и
бегающими  серыми  глазками,  одетого  во  фланелевую  рубашку,
твидовые бриджи, коричневые чулки, белые гетры и туфли.  Таково
было  неизменное  облачение  Консула,  только  зимой он надевал
вместо панамы фуражку. Консул курил  вересковую  трубку  и  вид
имел  столь вопиюще британский, словно он провел прошлую ночь в
доставившем его с вокзала Кингз-Кросс в Абердин вагоне третьего
класса и еще не успел умыться. В  противоположность  ему  рыжий
городской  судья  одет  был  франтовато  --  соломенная  шляпа,
набекрень сидящая на омерзительной голове, а ниже  нее  --  все
только что из крахмала.
     -- Не  знал,  что здесь есть Консульство, -- сказал мистер
Херд.
     Ему ответил мистер Кит:
     -- А  его  здесь  и  нет.  Перед  вами  Финансовый  Консул
Никарагуа. Неподражаемый осел, наш мистер Фредди Паркер.
     -- О,  время  от  времени  его  посещает здравая мысль, --
откликнулся дон Франческо, -- то есть когда он забывает о  том,
какой  он  дурак. Он состоит президентом здешнего Клуба, мистер
Херд. Вас еще изберут в почетные члены. Примите мой  совет.  Не
прикасайтесь к виски.
     Денис, бросив критический взгляд в ту сторону, отметил:
     -- Я вижу, физиономия у Консула со времени нашей последней
встречи еще побагровела.
     -- Это одна из отличительных особенностей мистера Паркера,
-- откликнулся мистер Кит.

     ГЛАВА III

     Относительно   жизни   и   мученической   кончины  Святого
Додекануса,   покровителя   Непенте,   сведений    достоверного
характера  мы почти не имеем. С его жизнеописанием случилось то
же, что с жизнеописаниями других святых: в  ходе  столетий  оно
обросло  наслоениями  --  окалиной, если угодно, -- посторонних
материалов легендарного  свойства,  подобных  попутному  снегу,
который увлекает за собою горная лавина. Начального ядра теперь
уже  не  отыскать.  Неоспоримо  же  правдивые  данные умещаются
практически в одном абзаце.
     Он родился в год 450-й по Рождестве  Христовом  или  около
того  в  городе  Каллисто  на  Крите  и был единственным сыном,
красивым  и  озорным  мальчуганом,  горем   вдовицы-матери.   В
возрасте  тринадцати  лет  он  повстречался  как-то под вечер с
престарелым мужем задумчивого обличия, обратившимся к  нему  на
знакомом  языке.  Позже он еще несколько раз беседовал с той же
особой в лавровом и  сосновом  лесочке,  известном  под  именем
Алифания,  но  что  между ними происходило и был ли то небесный
дух или обыкновенный человек из костей и плоти, так  никогда  и
не   выяснилось,   ибо  мальчик,  по-видимому,  держал  мать  в
неведении о происходящем. С  той  поры  и  впредь  повадка  его
переменилась.  Он стал задумчив, смирен, милосерден. Еще в юных
летах  он  поступил  послушником  в  расположенный   неподалеку
монастырь    Салацианского    ордена   и   быстро   прославился
благочестием и даром творить чудеса. За краткий срок в три года
или  около  того  он  исцелил  восьмерых  прокаженных,  повелел
облакам  пролиться  дождем, перешел аки по суху несколько рек и
поднял со смертного одра двадцать три человека.
     В восемнадцать лет было ему второе видение. На сей раз  им
оказалась  юная  женщина  приятной наружности. Несколько раз он
беседовал с ней в лавровом и сосновом  лесочке,  известном  под
именем  Алифания,  но  что  между ними происходило и была ли то
обыкновенная женщина из костей и плоти или попросту ангел,  так
никогда   и   не   выяснилось,   ибо  он,  по-видимому,  держал
собратий-монахов в неведении  о  происходящем.  С  той  поры  и
впредь   повадка   его   переменилась.   Он  стал  беспокоен  и
преисполнился желания обращать язычников. Он  отплыл  в  Ливию,
потерпел  кораблекрушение в Большом Сирте и едва не расстался с
жизнью. С той поры он все шел и шел  вперед,  проповедуя  перед
черными   народами  и  обращая  в  истинную  веру  бесчисленные
племена. Он скитался тридцать три года, пока однажды вечером не
увидел, что луна встает от него справа.
     Он достиг земли кроталофобов,  людоедов  и  черных  магов,
обитавших  в  местах столь жарких и залитых столь ослепительным
светом, что глаза у тамошних жителей вырастали на подошвах ног.
Здесь он трудился еще восемьдесят лет, исправляя с помощью веры
Христовой волховские, кровавые обычаи кроталофобов. В наказание
за таковые дела они изловили 132-летнего патриарха и  заключили
его  меж  двух  плоских досок пальмового дерева, обвязав поверх
веревками. Так они держали пленника, не забывая, впрочем, сытно
его  кормить,  пока  не   настала   пора   древнего   праздника
равноденствия.  Вечером этого дня они, из суеверных побуждений,
распилили святого вместе с досками на двенадцать кусков  --  по
одному  на каждый из месяцев года; и затем пожрали его, вернее,
те его части, каковые сочли наиболее вкусными.
     И случилось во время сего  страшного  пиршества  так,  что
бедренная кость его оказалась заброшенной на мельничный жернов,
что  валялся на берегу, за много лет до того позаимствованный у
соседнего  племени  гариманов  да  так  и  не  возвращенный  по
причине,  как  уверяли кроталофобы, чрезмерной его тяжести. Там
она и оставалась, пока в некий день сирокко не  раздул  могучую
бурю,  и  камень  не  был  снят  с места силою вод и не приплыл
чудотворным образом на Непенте.  Тотчас  на  месте,  в  котором
причалил  камень,  воздвигли  в  память  об этом часовню, где и
хранилась святая реликвия, начавшая  вскоре  творить  во  благо
острова   чудеса,  отвращая  вторжения  сарацинов,  исцеляя  во
множестве  вина  и  заставляя   бесплодных   скотов   порождать
потомство.
     В  последующие  годы  Святому Додеканусу посвятили главный
собор  острова,  куда  и  перенесли  реликвию,  заключив  ее  в
серебряную  статую,  каковую  ежегодно  в день его праздника, а
также в любом ином  случае,  в  каком  возникала  нужда  в  его
помощи,  торжественно  выносили  наружу.  И  во  все дальнейшие
столетия  почитание  святого  обрастало  все  более  пышными  и
великолепными  подробностями.  Никто,  вероятно,  не сделал для
поощрения благоговейных чувств, питаемых населением  острова  к
своему   покровителю,  большего,  чем  Добрый  Герцог  Альфред,
каковой  среди  прочего  украсил  церковь   величавым   фризом,
изображающим в двенадцати мраморных барельефах основные эпизоды
жизни  Святого -- по одному на каждый из месяцев года. Фриз и в
самом деле вызвал столь необузданную любовь, что Добрый  Герцог
почел  своим  долгом  лишить  ваятеля  глаз, а затем (по зрелом
размышлении) и рук тоже, дабы никакому иному  из  государей  не
досталось  более творений столь несравненного мастера. Впрочем,
на этом дисциплинарные меры и завершились.  Герцог  сделал  все
возможное,  чтобы  утешить  одаренного  художника -- кормил его
одними лангустами, наградил орденом Золотой Лозы  и  несомненно
возвел  бы  посмертно  в  дворянское  достоинство,  если бы сам
раньше не умер.
     Такова, вкратце, история Святого Додекануса и установления
его культа на острове Непенте.
     Вокруг  имени  Святого  скопилось,  что  было  неизбежным,
множество  преданий,  часто противоречащих и нашему рассказу, и
одно другому. Уверяли, будто  проповедовал  он  в  Малой  Азии;
будто  умер  молодым  человеком  в  своем монастыре; будто стал
отшельником,  фальшивомонетчиком,  епископом   (Никомедийским),
евнухом,  политическим  деятелем.  Ему  приписываются  два тома
проповедей, написанных на дурном  византийском.  Эти  и  прочие
вульгарные  вымыслы  мы  отметаем, как недостоверные. Даже само
имя его вызвало споры, хотя происхождение оного  от  греческого
слова  "dodeka",  обозначающего  "двенадцать"  и  отсылающего к
двенадцати кусочкам, на которые -- из суеверных  побуждений  --
было  разделено его тело, настолько самоочевидно, насколько это
вообще  возможно.  Тем  не  менее  достойный  молодой   каноник
непентинской церкви, Джиачинто Меллино, написавший впоследствии
житие  Святой  Евлалии,  местной покровительницы мореплавателей
(ее память празднуют через двенадцать дней после памяти Святого
Додекануса), счел возможным в своем  во  всех  иных  отношениях
достойном  памфлете осмеять традиционное толкование этого имени
и предложить альтернативную этимологию.  Он  утверждает,  будто
исповедавшие  языческую веру обитатели острова, желая разделить
блага, даруемые христианством, уже достигшим материка,  но  еще
не   затронувшим  их  одинокого  скального  острова,  направили
епископу грамоту, содержавшую всего два  слова:  "Do  dekanus":
дай  дьякона!  Грамматика  хромает,  заявляет  он,  по  причине
имевшихся у островитян  не  более  чем  зачаточных  познаний  в
латыни:  до  этого  времени  они  успели  освоить только личное
местоимение первого лица единственного числа плюс повелительное
наклонение, -- так он говорит, предъявляя следом неопровержимые
аргументы в пользу того, что разговорным языком непентинцев той
поры  был  греческий.  Обманчивая  логичность  его  рассуждений
побудила  нескольких  ученых  отказаться  от  более почтенной и
основательной  интерпретации.   Касательно   имени   Додекануса
существуют   и  иные  домыслы,  все  в  той  или  иной  степени
фантастические...
     Если бы кроталофобы не пожрали миссионера  Додекануса,  мы
наверняка  никогда не услышали бы о монсиньоре Перрелли, весьма
ученом и добросовестном историке Непенте. Именно это  предание,
как  он  выразительно  нам  рассказывает,  воспламенило  в нем,
прибывшем на Непенте без особой цели, желание  побольше  узнать
об  острове. Люди, которые подобно непентинцам лелеют в сердцах
своих легенды столь редкостной красоты, заслуживают, решил  он,
"пристального и скрупулезнейшего изучения". А дальше пошло одно
к  одному,  как  это  всегда происходит при изучении какой-либо
местной особенности, и вскоре он уже  собирал  другие  легенды,
сведения о традициях, истории, статистике земледелия, природных
продуктах   и   тому   подобном.   Итогом   его   трудов  стали
прославленные "Непентинские древности".
     Эта образцовая в своем  роде  книга  написана  на  латыни.
Бывшая,  по  всей  видимости,  единственным его сочинением, она
выдержала несколько изданий; последнее -- далеко  не  лучшее  в
типографском  отношении  --  вышло  в  1709  году.  Так  что  о
кроталофобах,  обеспечивших  канонизацию  Додекануса   методом,
навряд ли похвальным с точки зрения порядочных людей, можно все
же  сказать,  что  они  сделали  для  мира  доброе  дело, если,
конечно,    создание    литературного    шедевра,     подобного
"Древностям",  в чем они косвенным образом повинны, заслуживает
причисления к категории добрых дел.
     Очень жаль, что мы обладаем такими скудными  сведениями  о
жизни  самого  монсиньора  Перрелли.  О  себе  он  сообщает  до
обидного мало. Мы знаем, что  родился  он  на  материке,  а  на
остров приехал еще молодым человеком, страдая от ревматического
недомогания;   что   недомогание  удалось  излечить  с  помощью
целебных источников, которые он же в конце концов  и  описал  в
одном  из  наиболее  радостных разделов своего труда, и которые
приобрели повсеместную  славу  благодаря  классическим  опытам,
поставленным  его  современником, Добрым Герцогом Альфредом, --
государем, кстати сказать,  который,  судя  по  всему,  был  не
весьма  ласков  к  нашему ученому мужу. Вот, собственно, и все,
что мы  о  нем  знаем.  Чрезвычайно  кропотливые  исследования,
предпринятые  мистером  Эймзом,  не  смогли  добавить  ни крохи
сведений к тому, что нам известно об историке острова  Непенте.
Мы  не  можем  сказать,  когда  и  где  он  умер. Под конец, он
по-видимому  стал  считать   себя   местным   жителем.   Обилие
включенных  в  книгу  сведений  позволяет  предположить, что он
провел на острове долгое время. Мы  можем  предположить  также,
исходя  из  его  титула,  что он принадлежал к числу служителей
церкви: в те времена то был самый верный способ выдвинуться для
одаренного молодого человека.
     Окинув  написанные  им  страницы  поверхностным  взглядом,
легко  прийти  к  заключению,  что он не обладал так называемым
священническим  складом  ума.  Читая  же  между  строк,  быстро
обнаруживаешь    в   нем   не   столько   священника,   сколько
политического мыслителя и философа, исследователя  удивительных
свойств    человечества    и    природы   --   проницательного,
дальновидного,  разборчивого.  Он,   например,   говорит,   что
приведенная  нами  легенда  о  видениях  и мученичестве Святого
Додекануса,  которую  он  первым  освободил  от  разного   рода
наслоение,  чрезвычайно  ему  нравится. Чем же? Своим церковным
привкуса? Ничуть: он усматривает в ней "истиность и символ. Эта
история имеет всеобщий характер, она содержит  типические,  так
сказать,  черты  жизни  любого  великого человека, его деяний и
получаемого им воздаяния". Введение в  "Древности",  излагающее
принципы, коими руководствуется историк, могло быть написано не
три  столетия  назад,  а  вчера  --  или даже завтра, настолько
современна его интонация. Вслушаемся в эти весомые слова:

     "Живописанию характеров и событий надлежит принимать форму
беседы  между  людьми  благородными,  ведомой  в  легком   тоне
хорошего  общества.  Сочинитель, решившийся обратиться к толпе,
учиняет это себе же во  вред,  ибо  уничтожает  самую  сущность
достойного  слога  --  его  прямоту.  Невозможно  быть прямым с
людьми низкого звания. В слушателе  своем  должно  предполагать
таковую   образованность   и  духовную  близость,  что  ты,  не
колеблясь, возьмешь оного или оную за руку  и  введешь  в  круг
своих  личных  друзей.  Если  сие приложимо к литературе какого
угодно рода, то к истории приложимо стократ.
     История   имеет   дело   с   лицами   и   положениями   не
воображаемыми,  но  подлинными.  Вследствие  сего  она  требует
сочетания качеств, кои для  поэта  или  сочинителя  романов  не
являются  необходимыми  --  непредвзятости  суждения и живейшей
приязни.  Поэт  может  быть  вдохновенным  неучем,   сочинитель
романов  --  нимало  не  вдохновенным борзописцем. Ни при каких
обстоятельствах нельзя обвинять их в  обмане  читающей  публики
или  в  причинении  ей  иного  вреда,  сколь бы несообразными с
установлениями нравственности ни были их усилия. Они пишут либо
хорошо, либо плохо -- этим все и исчерпывается. Историк же,  не
сумевший   исполнить   своего   долга,  обманывает  читателя  и
причиняет  вред  людям,  уже  почившим.  Человек,  обремененный
грузом  подобной ответственности, и аудитории заслуживает более
нежели избранной -- аудитории  равных  ему,  умудренных  опытом
людей. Не след обращаться к хаму с доверительными речами...
     Греки изобрели Музу Истории; им доставало смелости открыто
высказывать  собственные  суждения.  Книги  Бытия, этой древней
препоны, не существовало  для  них.  Она,  однако,  воздвигнута
перед  историком  современным;  она  понуждает  его непрестанно
спорить с собственной  честностью.  Если  историку  дорога  его
шкура,  он  обязан  примеряться  к  существующим  ныне догмам и
воздерживаться  от  исполненных  истины  выводов  и  замечаний.
Выбор,  предоставленный  ему, невелик: он может стать хронистом
либо  сочинителем  баллад  --  занятия  устарелые   и   пустые.
Неотвратимая  участь  всякого,  кто  препоясывается поучать род
человеческий состоит в том, что его самого приходится  изучать,
как   некую   древность,   как  пример,  служащий  остережением
потомкам! Клио  низвергли  с  ее  пьедестала.  Это  светозарное
существо,   примерив   свои  интересы  к  интересам  теократии,
обратилось в служанку увядшей и вздорной хозяйки,  в  продажную
девку.  Так  сему  и  быть,  покуда род человеческий не обрящет
новую нравственность, отвечающую нуждам современности.  Вливать
молодое вино в старые мехи и бесполезно, и опасно..."

     По сказанному он и поступает. Творение монсиньора Перрелли
э