рая затмила озарявшее Непенте сияние святости и
привела апостолов к столкновению со всемогущим мирским законом.
Обеспокоенные затянувшимся бездействием Учителя, они воспылали,
как это водится у учеников, желанием усовершенствовать учение и
решились на смелый шаг. Они решили,  что  настало  время  явить
миру новое Откровение.
     Стоит    напомнить,    что    последнее    из   несомненно
принадлежавших Мессии откровений, сводилось к тому, что  "плоть
и  кровь  теплокровных скотов суть мерзость для Белых Коровок".
Слово "теплокровные" попало в  это  наитие  потому,  что  такой
продукт питания, как например рыба, пользовался у Мессии особой
любовью,  отчего  он и не чувствовал себя вправе лишить истинно
верующих этого дара Божия.
     Упомянутые  фанатики,  проявляя  неуместное  рвение  и  не
задумываясь  о  том, что оно может стоить многим из них жизни и
свободы, обнародовали новое Откровение, имевшее следующий  вид:
"все,  исходящее  от  мертвых  скотов,  суть мерзость для Белых
Коровок". Слово "мертвые" попало в это наитие потому, что такой
сельскохозяйственный продукт, как  например  овечья  шерсть  (а
вернее  --  изготовленная  из  нее  одежда),  пользовался у них
особой любовью, отчего они и не чувствовали себя вправе  лишить
истинно верующих этого дара Божия.
     Но  даже  и  в  таком виде новая Заповедь требовала, чтобы
Священные шестьдесят три поступились  массой  удобств.  Кожаной
обувью,   живописными   поясами,   костяными   ручками   ножей,
гребешками,  сальными  свечками...  Впрочем,  они  были  готовы
следовать  букве  этого  предписания,  поскольку  оно давало им
нечто такое, чего жаждут все  религиозные  люди,  а  именно  --
средство помучить самих себя. Так все и шло до настоящего утра,
в  которое  на  рыночной  площади появилась, неспешно фланируя,
совсем недавно прибывшая из дикой Московии, еще  горящая  пылом
самоотречения  и ничего не ведающая о местных обычаях и законах
компания крепышей в только что купленных пеньковых сандалиях.
     Один из них вдруг вспомнил, что  у  него  вышли  сигареты,
благо  табак не происходил от теплокровных животных, ни даже от
мертвых. Не зная ни слова по-итальянски, он  зашел  в  табачную
лавочку  и  жестом  изобразил процесс курения -- так умело, что
владелец лавочки сразу  все  понял  и  вручил  ему  пачку.  Тут
крепышу  пришло  в  голову,  что  ему не помешают и спички. Это
потребовало жеста более сложного, столь сложного,  что  пожалуй
никто,  кроме  непентинца,  одаренного, как и все представители
его народа, живой интуицией, не смог бы и отдаленно понять, что
именно  требуется  апостолу.  Табачник   оказался   на   высоте
положения.  С  улыбкой  добродушного  понимания  он  выложил на
прилавок крошечный коробок восковых спичек ценою в два су.
     На том все бы и закончилось, если бы не новое  Откровение,
побудившее  здоровяка-иноземца исследовать состав предлагаемого
товара. Он вытащил одну спичку и внимательно ее оглядел. Затем,
пальцами растерев ее в порошок, поднес к носу и  неодобрительно
принюхался.  Результат  исследования  показался  ему  в  высшей
степени подозрительным. Пчелиным воском тут и не пахло,  спичку
явно изготовили из сала мертвых животных, каковые есть мерзость
и  нечистота.  Будучи  человеком  благочестивым  и  по-юношески
пылким,  он  поступил  в  точности  так,   как   поступил   бы,
столкнувшись   с   подобной   провокацией,  у  себя  в  России.
Последовал третий жест, жест отвращения и неодолимого гнева, --
крепыш швырнул коробок табачнику в лицо.
     Опять-таки и на этом все  могло  бы  закончиться,  окажись
торговец русским. Русские люди ценят прямые поступки.
     Но торговец был местным уроженцем.
     Для  того,  чтобы  как  следует  разобраться в последующих
событиях,  необходимо  иметь  в  виду,  что  здешние  табачники
занимают  особое  положение.  В  местном  обществе они стоят на
уровне более высоком, чем  в  других  странах.  Они  не  просто
частные  торговцы,  не  рядовые граждане, они -- в определенном
смысле  --  состоят  на  государственной  службе.   Итальянский
табачник   уполномочен   продавать  carta  bollata(47),  то  есть
снабженную  официальными  печатями  бумагу,  используемую   для
написания контрактов и прочих требующих регистрации юридических
документов; он торгует табачными изделиями и марками -- и то, и
другое  является  монополией государства; он продает (по особой
лицензии)  восковые  спички,  каждый  коробок  которых  обложен
налогом -- столь мизерным, что покупатель его и не замечает, но
дающим такие суммы, что государство из одной только этой статьи
дохода    выплачивает    ежемесячное   жалованье   всем   своим
колониальным судьям,  по  сорок  пять  франков  каждому.  Очень
разумный   налог.   Дон   Франческо,  имевший  представление  о
политической экономии и кое-что знавший о жизни в  Англии,  ибо
он  проповедовал перед тысячами шахтеров-католиков Уэльса и был
исповедником нескольких сот  католических  дам  в  Мэйфэре  (он
занимался бы этим и поныне, если бы не небольшая contretemps(48),
приведшая  к  столкновению между ним и иезуитами с Маунт-стрит)
-- дон Франческо, наделенный всеми качествами, необходимыми для
изложения мнений южанина, часто обращался  к  этому  налогу  на
спички,  желая  доказать  превосходство  усвоенных  его страной
методов управления перед теми, что практикуются в  Англии.  Вот
что он говорил в обществе близких друзей:
     -- У  русских  есть  убеждения, но отсутствуют принципы. У
англичанина есть принципы,  но  нет  убеждений  --  неколебимые
принципы,   избавляющие  его  от  необходимости  самому  что-то
выдумывать. Надеяться понять что-либо еще в этой  флегматичной,
лишенной воображения нации дело пустое. Англичане чтят закон --
естественно,  поскольку  преступление  требует  воображения. Им
никогда не устроить порядочной революции -- без воображения  не
побунтуешь.  Среди  прочего  они гордятся тем, что избавлены от
досадительных пошлин. И однако же виски, бутылка  которого  при
самом  лучшем  качестве  стоит  лишь  десять пенсов, облагается
таким налогом, что покупать ее приходится  за  пять  шиллингов;
эль,  источник  жизненной силы нации, не стоит и трех пенсов за
галлон, а продается по пяти пенсов за пинту; за  унцию  табака,
который можно было бы с выгодой продавать по два пенса за фунт,
приходится  платить  пять  пенсов.  И  сколько с англичанина ни
дери,  он  на  все  согласен,  потому  что  в  глубине   своего
помутненного  разума  считает, будто все это делается для блага
нации в целом.  Вот  способ,  посредством  которого  англичанин
достигает   душевного   благополучия:   он  отказывает  себе  в
удовольствиях ради того, чтобы  спасти  душу  ближнего.  Эль  и
табак   суть   предметы   потребления,   доставляющие  человеку
удовольствие. Стало  быть,  они  являются  подходящим  объектом
обременительных  ограничений.  А  от  шведских спичек никто еще
удовольствия не  получал.  Стало  быть,  в  качестве  источника
государственного   дохода  они  никуда  не  годятся.  Англичане
наделены  таким  нюхом  на  удовольствия  и  неудовольствия   и
испытывают  такой  furor  phlegmaticus(49) именно в этом вопросе,
что как только  возникает  мысль  обложить  спички  налогом  --
неосязаемым   налогом,   способным   до   невероятия  обогатить
Казначейство, -- они выстраиваются в  десятимильную  процессию,
чтобы  протестовать  против  такого  попрания  их прав, угрожая
камня на камне не оставить от обеих палат Парламента. А почему?
Потому  что  обложение  спичек  налогом   не   служит   никакой
нравственной   цели,   потому  что  лишь  сумасшедший  способен
испытывать обремененное чувством вины  удовольствие,  используя
их  в  качестве  курева  или алкоголя. Коротко говоря, рассудок
англичанина устроен в точности, как у параноика -- все логично,
только исходные предпосылки никуда не годятся. Не то чтобы  мне
не нравились английские женщины...
     Теперь  мы  можем  во  всей  полноте  оценить чудовищность
содеянного вспыльчивым  апостолом.  Итальянский  табачник  есть
лицо,  облеченное  властью, государственный служащий, хранитель
интересов нации и честного имени тех, кто верно  ей  служит.  А
если  вспомнить, что согласно $43 раздела 16 Уголовного кодекса
любой,  кто  разговаривает  с  государственным   служащим   или
отзывается о нем неуважительно, подвергает себя риску тюремного
заключения на срок, не превышающий тридцати одного года, десяти
лунных  месяцев  и  восемнадцати  дней, -- то легко вообразить,
какого  наказания  заслуживает  преступление,   сопряженное   с
применением  насилия  к  столь священной особе, преступление, в
котором русский был несомненно повинен.
     Так вот,  данный  табачник,  хотя  и  обладавший,  подобно
любому  южанину,  чрезвычайно  развитым  чувством чести, был по
натуре человеком добрым и  настолько  склонным  к  всепрощению,
насколько  то  было  возможно при его официальном положении. Он
был человеком положительным, семейным, имел дочь на  выданьи  и
питал   склонность   к   спокойной   жизни,   --  он  не  искал
неприятностей. Покупка еще одной пачки сигарет,  сопровождаемая
или  не  сопровождаемая  извинениями,  вполне  удовлетворила бы
чувство чести, которым он обладал.
     На том бы все и закончилось. Обидчик  купил  бы  еще  одну
пачку   и   может  быть  даже  извинился,  однако  ему  помешал
непродуманный поступок молодого крестьянина, как раз в этот миг
зашедшего в лавочку, чтобы приобрести пару  почтовых  открыток.
Достойный  юноша  был  одним  из нескольких дюжин воздыхателей,
претендовавших на руку  табачниковой  дочки,  за  которой,  как
полагали,   водилось   порядочное  приданное.  Став  свидетелем
оскорбления и желая возвыситься в глазах предполагаемого тестя,
молодой человек саданул дерзкого  чужака  под  ложечку  да  так
ловко,  что  последний  не  только согнулся пополам, но и забыл
разогнуться. Ему на выручку  немедля  кинулись  двое  или  трое
дюжих   апостолов.   Они   швырнули  молодого  человека  оземь,
прогулялись  по  его  физиономии,  основательно  намяли   бока,
выдирая  при этом волосы целыми жменями, -- в общем, обошлись с
ним точно так, как если бы все дело происходило в России. Этого
зрелища  присущее  табачнику  чувство  чести  уже  не  вынесло.
Перескочив  с неожиданной живостью через копошащуюся кучу-малу,
он призвал городского полицейского. Никто и глазом моргнуть  не
успел, как явился офицер с трубой и са блей в руках. И на этом,
сказать   по   совести,  все  могло  бы  закончиться  --  после
установления личностей и отдачи  под  стражу  всех  нарушителей
общественного спокойствия.
     Но   что-то   яростное  присутствовало  в  самом  воздухе;
багровое облако безумия заволакивало  Непенте.  И  хотя  вулкан
по-прежнему  вел  себя  образцово,  хотя священники сделали все
возможное   для   успокоения   охвативших   островитян   дурных
предчувствий,  на  душе у местных жителей было неспокойно с тех
самых пор, как распространились новости  об  источнике  Святого
Илии  и  прочих  зловещих предзнаменованиях. Обитатели острова,
пребывавшие в состоянии подавленной  тревоги,  готовы  были  по
малейшему  поводу взорваться, впав в жестокое безрассудство. Да
и русские, особенно приехавшие недавно, не могли  не  поддаться
неприметному   воздействию   южного   ветра;  их  тоже  пьянило
безоблачное небо -- оказавшись  под  ним  после  своих  угрюмых
лесов  и  придавленных  горизонтов, они ощущали себя, как дикие
звери, выскочившие из темных клеток на залитую  солнцем  арену.
Все    вдруг   лишились   способности   соображать.   Появление
полицейского не только не восстановило  порядка,  но  послужило
сигналом   к   началу   всеобщей   потасовки;   fracas(50),   как
впоследствии выразился французский художник, быстро переродился
в mкlйe(51). Существо дела никого  не  интересовало  --  апостолы
versus(52) иноверцы, этого всем хватало.
     Первые  находились  в  прискорбном меньшинстве. Но то были
сомкнутые ряды мускулистых христиан,  орудовавших  кулаками  не
хуже  монахов  древней Александрии. Все русские -- прирожденные
бойцы, если не на поле сражения, то по крайности в  проулках  и
кабаках  родных  деревень. Ничего не зная о различном отношении
российских и итальянских законов к оскорблению действием, Белые
Коровки размахивали кулаками с таким  успехом,  что  уже  через
несколько   секунд   около   тридцати  туземцев  распростерлись
бездыханными на земле. Белые Коровки сражались  за  свою  Веру;
более   того,  они,  если  честно  сказать,  получали  огромное
удовольствие. Происходящее напоминало им  воскресный  отдых  на
родине.
     Затем начало сказываться численное превосходство -- оно да
еще ножи.  Ибо  прокаленный  солнцем  непентинец,  если его как
следует раззадорить, обнаруживает обширные познания в анатомии;
он оказывается способным с  точностью  до  дюйма  указать,  где
расположены  печень,  селезенка,  почки  и  прочие  не лишенные
интереса органы  человеческого  тела.  Пролилась  кровь,  кровь
Священных шестидесяти трех. Завидев которую, женщины, как у них
водится, завизжали.
     Дворец  Правосудия  примыкал  к  рыночной  площади, тем не
менее до самой этой минуты Его Милость синьор  Малипиццо  витал
вне мира сего, так глубоко погрузился он в одно запутанное дело
об  установлении  отцовства  -- смачные документики, как раз по
его вкусу. Поднявшийся визг прервал его труды.  Он  соскочил  с
судейского кресла -- ни дать ни взять попугай, только бородатый
-- сплюнул  на  пол, дохромал до окна и с одного взгляда оценил
ситуацию.  То  есть  мы  не  хотим  сказать,  будто  в  причину
беспорядков он проник в большей мере, нежели кто-либо другой --
догадаться без помощи божественного откровения, что вся история
приключилась  из-за  коробка  восковых спичек, было невозможно;
однако для своих непосредственных целей Судья понял достаточно,
вполне достаточно,  более  чем  достаточно.  Он  понял,  прежде
всего,  что  в  драке  участвуют  апостолы.  Кроме  того, и это
гораздо существеннее, он  знал  положения  Уголовного  кодекса.
Большего  ему  и  не  требовалось.  Наконец-то  он получил шанс
расправиться с русской колонией. Потратив впустую ровно столько
времени, сколько потребовалось, чтобы  причмокнуть  губами  при
виде  этой  ниспосланной  Небесами  интерлюдии,  Судья приказал
палить из огромной пушки Герцога Альфреда. Бухающий  звук  пару
раз пролетел над Непенте и полетел дальше, дробясь о скалы.
     В   былые   дни  проходило  некоторое  время,  прежде  чем
собиралась Милиция,  поскольку  личный  состав  ее  проживал  в
дальних  частях  острова.  Ныне  же,  весь  этот  состав, как и
подобает представителям трудолюбивого крестьянского  населения,
проводил  утра в городских кабаках -- за стаканом вина да игрою
в карты и в кегли. Что и позволило ему за  невероятно  короткий
срок  собраться на краю рыночной площади (заполненной бурлящей,
ревущей людской толпой)  --  и  получить  здесь  простейший  из
приказов.   Им   надлежало  подавить  волнения  и  основательно
проучить  как  можно  больше  чужаков,  безусловных  зачинщиков
беспорядка,  благо  их  не  составляло  труда  отличить по алым
рубахам.  Не  то,  чтобы  Судью  волновала  жизнь  или   смерть
нескольких  местных  жителей;  напротив, он сознавал, что любое
полученное  его  соотечественниками   ранение   только   усилит
обвинения,  которые будут выдвинуты против иноземцев. Однако он
принимал в соображение и то, что приказ, составленный  в  таких
выражениях, будет неплохо выглядеть в протоколах Суда.
     Через  десять  минут  рыночная  площадь  опустела. Милиция
пустила в ход оружие и орудовала  им  так  умело,  что  четверо
школьников,  семеро  женщин,  одиннадцать островитян и двадцать
шесть апостолов получили ранения -- по  меньшей  мере  половина
которых,  как  многие  верили,  были  смертельными.  На Непенте
воцарился порядок.
     Смачное  дельце  насчет  отцовства  пришлось  отложить   в
сторону  --  следующие  несколько  минут  Его Милость выписывал
ордера на арест последователей Мессии, которых целыми командами
доставляли в городскую тюрьму  и  в  тюрьмы  дополнительные  --
заброшенные  винные  погреба  и тому подобные. Попав под замок,
они на долгое время лишались возможности причинить кому  бы  то
ни  было  вред -- правильнее сказать, на бесконечное время, ибо
согласно положениям Процедурного  кодекса,  в  целом  свете  не
существует  причины,  по  которой  итальянское судопроизводство
могло когда-либо закончиться, да собственно говоря и  начаться.
Они  могли  лишиться свободы пожизненно и скорее всего лишились
бы -- все зависело от того, когда начнется  процесс,  а  начать
его был вправе только Судья (каковой его поступок представлялся
весьма  маловероятным) или же непосредственный начальник Судьи,
президент Кассационного  суда,  если  конечно  его  удалось  бы
основательно  подмазать.  Но  откуда было нищим апостолам взять
шестьдесят-семьдесят франков, потребных для такого рискованного
предприятия?
     Его Милость удалился на  завтрак  изрядно  удовлетворенным
своими  утренними  трудами. Удовлетворенным, но не испытывающим
окончательного довольства. И Мессия, и Петр Великий ускользнули
от  его  карающей  десницы.  Петр  сумел  несомненным   образом
доказать,  что  провел  последние  двадцать  четыре часа в доме
госпожи Стейнлин и ничего не ведал о разыгравшихся  во  внешнем
мире  событиях. Перед лицом подобного факта -- столь согласного
с общественным мнением, столь по природе своей  правдоподобного
-- Малипиццо  пришлось  отступиться.  Он  был  слишком  хорошим
законником, чтобы испортить им же возбужденное дело.  Рано  или
поздно  эта  птичка  окажется в клетке вместе со всеми прочими.
Что касается Мессии, то тут просьба о милосердии  поступила  от
городского  врача,  такого же атеиста и франкмасона, как Судья,
-- врач со слезами на глазах  молил  отменить  распоряжение  об
аресте.   Прибегнув   к   быстрой   последовательности  сложных
масонских знаков, врач объяснил,  что  Бажакулов  является  его
пациентом,  что ему, Бажакулову, необходимо ежедневно прочищать
желудок с помощью клизмы, что принимая  во  внимание  известную
скудость  тюремной диеты, существует опасность, что взятому под
стражу Мессии клизма уже не потребуется, и  тогда  он,  доктор,
человек  семейный, лишится небольшого, но постоянного источника
дохода. И суровый  Судья  снова  смягчился.  Вот  так  спаслись
Мессия и его ученик.
     Спаслись-то спаслись, да ненадолго.
     И  все это происходило, пока мистер Кит со своим спутником
уютно дремали на сафьяновой коже, плывя в лодке по синему морю,
далеко-далеко, под скалами.

     ГЛАВА XXVII

     -- Дьявольская скала, джентльмены! Скала  Дьявола.  Откуда
прыгнул молодой английский лорд. Все знают эту историю.
     Слово  "дьявол"  вырвало  епископа  из  приятной  дремоты,
заставив его вздрогнуть.
     -- Разглядите этот утес  получше,  --  посоветовал  мистер
Кит.  --  Он  не  только  самый  красивый на острове, но, как я
полагаю,  самый  красивый  во  всем   Средиземноморье.   Скалам
испанского  побережья  и  горы  Афон  не  хватает  его чудесной
окраски и гладкости. Выглядит так, словно его обстругали ножом,
не правда ли? Альпийские  скалы  кажутся  отвесными,  но  почти
всегда  имеют наклон; первичная их порода не способна так резко
отслаиваться, как туф. А тут настоящая стремнина. Вертикаль!
     -- Вид устрашающий, -- сказал мистер Херд. --  А  что  там
такое насчет английского лорда?
     -- Двое молодых людей сняли на лето виллу, стоящую на этом
утесе.  Целыми  днями  они  купались  и пьянствовали. Меня в то
время на острове не было, но мне, разумеется, все рассказали. В
один прекрасный день тот из двоих, что был  помоложе,  на  спор
прыгнул с обрыва, сказав, что собирается нырнуть. Тела так и не
нашли. Здесь сильное течение. Так, Антонио?
     -- Это  так,  джентльмены.  Все время пили бранти, оба. Н