наедине  с  собой,  необходимо  выжимать  все  до
последней  капли,  безотносительно к тому, успели мы проглотить
последнюю ложку еды или не успели. Когда  разговор  закончится,
как  кончается  все,  лишаясь последних остатков жизни, тогда и
наступит время разорвать прежнюю, соединявшую нас цепь мыслей и
выковать новую, в новом, если потребуется, окружении.
     -- Признаюсь, стремление поскорей  разбежаться  в  стороны
всегда казалось мне несколько варварским, -- сказал американец.
-- Я  предпочитаю  засиживаться  за  столом.  Но  дамы этого не
любят. Они понимают, что их платья гораздо  лучше  смотрятся  в
гостиной,  чем  под  красным  деревом стола; возможно и дамские
голоса приятнее звучат среди  ковров  и  кресел.  Так  что  нам
приходится,  как  обычно,  бежать  за  ними следом вместо того,
чтобы заставить их бегать за нами ("как делаю я", -- добавил он
про себя). Однако граф! Если  вам  нравятся  наши  американские
блюда,  почему бы не послать вашего человека к Герцогине, чтобы
она обучила его готовить некоторые из них? Я уверен, что она  с
удовольствием  научит  его;  она  не так ревниво оберегает свои
познания, как профессиональный повар.
     -- Я давно уже попросил бы ее  об  этой  услуге,  если  бы
Андреа  был  прирожденным  поваром, подобным тому, что служит у
Кита. К несчастью он совсем не  таков.  Философ  в  его  натуре
представлен,  а  художник  --  увы.  Он всего лишь старательный
обитатель Аркадии, переполненный благими намерениями.
     -- А разве они в счет не идут? -- осведомился епископ.
     -- Мне говорили,  что  в  искусстве  и  в  литературе  они
способны  искупить  отсутствие  прирожденного  дара.  Все может
быть. По крайней мере,  некоторым  удается  так  улестить  свой
разум,  чтобы  тот  в  это  поверил.  Но как бы там ни было, не
думаю, что это правило распространяется на поварское искусство.
Благие намерения -- увольте!  Кому  приспеет  охота  испытывать
подобное  надувательство на собственном желудке, органе честном
и бескомпромиссном, не желающем выслушивать  всякую  чушь?  Или
позволить  ему  самому  ставить опыты? Благие намерения чреваты
гастритом...
     Мистер Херд вытянул ноги. Он  чувствовал  себя  все  более
непринужденно.   Ему  нравился  этот  приятный  старик;  что-то
прочное, неизменное было в его взглядах, во всей его  личности.
Да и в окружавшей их обстановке мистер Херд чувствовал себя как
дома.  Выражение  простоты  и  изящества  присутствовало в этой
лежавшей на одном уровне с землей покойной зале, в приглушенном
свете, проникавшем в нее сквозь выходящие  в  сад  окна,  в  ее
благородных  пропорций  крестовых сводах, в написанном прямо по
штукатурке  фризе,  приобретшем  от  времени  оттенок  слоновой
кости,  и  в  иных  украшениях,  которые граф, верный традициям
сельской  архитектуры  прежних  времен,  благоговейно   оставил
нетронутыми  -- а может быть, приспособил к современным нуждам,
произведя изменения с такой  искусностью,  что  проявленное  им
совершенное мастерство оставило их незримыми. В открытую дверь,
через  которую  они сюда вошли, задувал теплый ветер, принося с
собою вкрадчивый аромат  белых  лилий,  наполовину  запущенных,
росших  в  тенистом  углу  двора.  Епископ  приметил  их, когда
входил, -- они стояли гордыми купами, с мощным усилием клонясь,
чтобы достигнуть света.
     Его глаза прошлись по дворику,  по  полумраку,  созданному
могучей    кроной    смоковницы,    по    обломкам   скульптур,
полупогребенным в гуще листвы и кивающих  цветов,  и  услужливо
остановились  на узорчатом, "в елочку", кирпичном полу дворика,
отливающем  красноватым,  бархатистым  теплом.   Пол,   местами
немного   вытертый   человеческими   ногами,   оживляли   пятна
изумрудно-зеленой травы и прожилки янтарного  света,  игравшего
на его поверхности там, где солнечным лучам удавалось пробиться
сквозь накрывавшую дворик плотную листву.
     Со  своего  места  епископ  видел  стоявшего на пьедестале
"Локрийского фавна". Фигурка тонула в  сумраке.  Казалось,  она
дремлет.
     Между тем Андреа, непривычно церемонный во фраке и нитяных
белых перчатках, подал кофе. Кофе оказался необычайно хорош.
     -- Абсолютно гармоничен, -- объявил епископ и, сделав пару
глотков,  без колебаний распространил одобрение и на обладающий
удивительным вкусом ликер, распознать составные части  которого
ему не удалось.
     -- Он  из  моих крошечных владений на материке, -- пояснил
граф. -- Будь воздух яснее, я пригласил бы вас на крышу,  чтобы
показать  это место, хотя оно находится во многих лигах отсюда.
Но в такое время дня южный ветер всегда  окутывает  материковые
земли дымкой, своего рода вуалью.
     Знаток  и  ценитель  сигар, мистер ван Коппен, открыл свой
объемистый портсигар и предложил  собеседникам  воспользоваться
его  содержимым,  не  сообщая, впрочем, того, что сигары эти за
баснословные деньги изготавливаются специально для него.
     -- Надеюсь, они вам покажутся достойными  того,  чтобы  их
курить.  Хотя  вообще говоря, пытаться, живя на яхте, сохранить
сигары в приличном состоянии -- дело пустое. Да  и  на  острове
вроде  этого наверное тоже. В том, что касается табака, Непенте
ничем не отличается от стоящего на якоре судна.
     -- Вы правы, -- сказал граф. -- Для хороших сортов влажный
сирокко опасен.
     -- Южный ветер!  --  воскликнул  мистер  Херд.  --  Этакая
африканская  язва!  А другие ветра здесь бывают? Скажите, граф,
неужели сирокко дует всегда?
     -- По моим наблюдениям, он постоянно дует весной и  летом.
Едва  ли  с меньшим постоянством осенью, -- добавил он. -- Ну и
зимой иногда по целым неделям.
     -- Звучит многообещающе, -- заметил епископ. -- И что  же,
он как-либо сказывается на поведении людей?
     -- Местные  жители  привыкли  к  нему  или махнули на него
рукой. Но  иностранцы  порой  совершают  под  его  воздействием
странные поступки.
     Американец сказал:
     -- Вот  вы говорили о том, чтобы создать сплав нашей кухни
с вашей или наоборот. Этого  несомненно  можно  достичь  и  обе
стороны  только  выиграют. Но почему бы не пойти дальше? Почему
не соединить в один сплав наши цивилизации?
     -- Приятная греза, друг мой, которой  и  сам  я  временами
обманываюсь!  Наш  вклад  в благоденствие рода людского и вклад
Америки -- разве они не являются несовместимыми? В чем  состоит
ваш? В комфорте, в приспособлениях, позволяющих сберегать время
и силы, в изобилии, словом, во всем, что, объединяясь, образует
понятие  полезности.  Наш, если позволено будет так выразиться,
-- в красоте. Несомненно, мы можем к  взаимной  выгоде  внушить
друг другу наши идеалы. Но сплава все равно не получится, место
соединения  так  и останется заметным. То будет скорее успешное
сращивание, чем слияние элементов. Нет, я не  вижу,  как  можно
синкретизировать   красоту  и  полезность,  получив  однородную
концепцию. Они  слишком  антагонистичны,  чтобы  соединиться  в
одно.
     -- Но в жизни современной Америки, -- сказал миллионер, --
много прекрасного и величественного -- помимо ее природы, хотел
я сказать.  Замечательные  паровозы,  к примеру -- я называю их
прекрасными, в  совершенстве  приспособленными  для  выполнения
своего  назначения. Так ли уж их красота антагонистична тому, в
чем усматривает красоту ваша цивилизация?
     -- Я  знаю,  что  кое-кто  из  выдающихся  людей  писал  в
последнее  время  о  красоте стремительно летящего автомобиля и
тому подобных вещах. В  определенном  смысле  этого  слова  они
правы.  Ибо  существует  красота механической целесообразности,
которую никаким искусством не усовершенствуешь. Но  это  не  та
красота, о которой я говорил.
     -- И  потому, -- заметил епископ, -- нам следует придумать
для нее новое слово.
     -- Совершенно справедливо, мой дорогой  сэр!  Нам  следует
придумать  новое  слово.  Все  существующие  ценности постоянно
пересматриваются и испытываются заново. Разве не так? Последние
полвека мы заново формулируем моральные ценности, то  же  самое
происходит  и  с  художественными.  То  и  дело возникают новые
каноны  вкуса,  новые  мерки,  происходит  общее  расширение  и
умножение  понятий. Полагаю, это должно заставить нас с большей
осторожностью относиться к словам, которыми  мы  пользуемся,  и
быть  готовыми  к  созданию  новых  слов  в  тех случаях, когда
предстоит  выразить  новую  идею.   Если   наши   представления
обогащаются,  нужно  соответственно  обогащать словарь. Когда я
говорю  о  красоте,  я  использую  это  слово   в   его   узком
классическом  значении, значении быть может и вышедшем из моды,
но очень удобном хотя бы тем, что оно неоспоримо  закреплено  и
определено  для  нас  всем,  что  мы унаследовали от древних по
части искусства и художественной критики. И вот эта-то красота,
утверждаю я, несовместима с той, другой красотой, о которой  вы
говорите.
     -- Почему же? -- спросил миллионер.
     -- Ну,  например, эллинистической скульптуре присуще некое
качество -- как  бы  нам  его  назвать?  Назовем  его  фактором
необычайности,  тайны!  Такие  произведения  искусства излучают
нечто   неясное,   сообщая   нам   чувство   их   универсальной
приемлемости  для  нас,  какие  бы настроения и страсти нами не
владели. Полагаю, потому мы и  называем  их  вечно  юными.  Они
притягивают  нас, будучи словно бы и знакомыми, но тем не менее
принадлежащими как бы к неисследованному нами миру. Когда бы мы
ни обратились к ним, они беседуют с нами на каком-то любовном и
все-таки загадочном языке, на  том  языке,  слова  которого  мы
порою  читаем в глазах просыпающегося ребенка. Между тем, самый
быстрый и красивый паровоз в мире не является  вечно  юным,  он
устаревает  и,  прожив краткую жизнь, попадает на свалку. Иначе
говоря, дух тайны, вечной  юности  улетучивается  оттуда,  куда
вторгается   полезность.   Существует   и   еще   один  элемент
классической  красоты,   столь   же   несовместимый   с   вашей
современной   ее   концепцией:   элемент   авторитета.   Увидев
Праксителева  "Эрота"  даже  совершенно   неотесанный   человек
проникается уважением и к самому изваянию, и к его творцу. "Что
за  человек  его  сделал?" -- интересуется он, ибо сознает, что
эта  скульптура  как-то  воздействует  на  его  неразвитый  ум.
Возьмем   теперь   некоего   мсье   Кадиллака,  который  строит
прекрасные автомобили. Что за человек их делает? Нас это  и  на
йоту  не  интересует.  Он,  может  быть,  и не человек вовсе, а
еврейский синдикат. Ничего не попишешь,  я  не  могу  принудить
себя  чтить  мсье Кадиллака с его машинами. Они комфортабельны,
но  фактор  авторитета,  вынуждающий   нас   склониться   перед
"Эротом",  в  них  отсутствует  полностью. Тем не менее и то, и
другое называют прекрасным. Что же доказывает  применение  нами
одного  и  того же слова к произведениям столь различным, столь
безнадежно  антагонистичным  одно  другому,  как   произведения
Праксителя   и   мсье  Кадиллака?  Лишь  недостаточность  нашей
изобретательности. А о чем оно свидетельствует? О  том,  что  в
головах у нас царит неразбериха.

     ГЛАВА XXXVII

     Миллионер заметил:
     -- Думаю,  с  годами  взгляды  людей  меняются. Демократия
наверняка изменила прежние ваши воззрения.
     -- Безусловно. Насколько  я  понимаю,  ни  американцы,  ни
какие-либо  иные из наших современников, к какой бы расе они ни
принадлежали, не способны отделаться от представлений, согласно
которым все  люди  равны:  в  глазах  Господа,  добавляют  они,
подразумевая   свои   собственные.  И  опять-таки  насколько  я
понимаю, ни древние греки, ни какие-либо иные древние, к  какой
бы расе они ни принадлежали, не могли бы впасть в столь нелепое
заблуждение.  Демократия  не  изменила  моих  воззрений, она их
уничтожила. Она заменила цивилизацию прогрессом. Для восприятия
обладающих красотою творений, на  что  способны  и  американцы,
человеку   нужен  разум.  Разум  совместим  с  прогрессом.  Для
создания их, на что были  способны  греки,  необходим  разум  и
кое-что   еще   --  время.  Демократия,  покончив  с  рабством,
устранила  и  элемент  времени  --  элемент,  для   цивилизации
обязательный.
     -- У нас в Америке рабства и поныне хватает.
     -- Я  использую  это  слово  в  его  античном смысле. Ваше
современное рабство другого рода. Ему присущи  все  недочеты  и
лишь   очень   немногие   положительные   стороны  классической
разновидности. Оно снабжает досугом не  тех,  кого  следует  --
людей,  воспевающих  достоинство  труда.  Тем, кто рассуждает о
Достоинстве Труда, лучше избегать разговоров о  цивилизации  --
из опасения перепутать ее с Северным полюсом.
     Американец рассмеялся.
     -- Это камушек в мой огород, -- заметил он.
     -- Напротив! Вы являетесь восхитительным примером удачного
слияния, о котором мы только что говорили.
     -- Цивилизация и прогресс! -- воскликнул мистер Херд. -- В
той сфере   деятельности,  где  я  подвизаюсь,  эти  два  слова
используют так часто, что я начал подумывать, а  имеют  ли  они
хоть   какое-то  значение,  кроме  следующего:  все  постепенно
меняется к лучшему.  Предполагается,  будто  они  указывают  на
восходящее  движение,  на  некоторый  шаг  в сторону улучшений,
которых я, честно говоря, углядеть не  способен.  Что  толку  в
цивилизации,  если  она  делает  людей  несчастными и больными?
Нецивилизованный африканский туземец наслаждается  здоровьем  и
счастьем. Жалкие создания, среди которых я работал в лондонских
трущобах,  не имеют ни того, ни другого, зато они цивилизованы.
Я  окидываю  взглядом  столетия  и  не   вижу   ничего,   кроме
незначительных  перемен! Да и в этом я не уверен. Пожалуй, одни
лишь различия в мнениях относительно ценности того или этого  в
разные времена и в разных краях.
     -- Простите!  Я  пользовался этими словами в специфическом
смысле. Под прогрессом я подразумевал  сплочение  общества,  не
важно   ради   какой  цели.  Прогресс  это  центростремительное
движение,   растворяющее   человека   в   массе.    Цивилизация
центробежна,  она  допускает  и  даже утверждает обособленность
личности.  Потому  эти  два  термина  и  не  синонимичны.   Они
обозначают  враждебные,  разнонаправленные  движения.  Прогресс
подчиняет.  Цивилизация  координирует.  Личность  возникает   в
рамках цивилизации. И поглощается прогрессом.
     -- Можно  назвать  цивилизацию спокойным озером, -- сказал
американец, -- а прогресс -- рекой или потоком.
     -- Точно! -- откликнулся мистер Херд.  --  Одна  статична,
другой  динамичен.  И  кто  же  из  них  по-вашему, граф, более
благодетелен для человечества?
     -- Ах!  Лично  я  не  стал  бы  заходить  так   далеко   в
рассуждениях.  Вникая  в эволюцию общества, мы можем заключить,
что  прогресс  представляет  собой  движение  более  юное,  ибо
сплачивающее  людей  Государство появилось позднее обособленной
семьи или клана. Это тот предел, до которого я  решаюсь  дойти.
Споры на тему, что лучше для человечества, а что хуже, обличают
то,  что я называю антропоморфным складом мышления, поэтому для
меня  такой  проблемы  просто  не  существует.  Мне  достаточно
установления    факта    несовместимости,   взаимоисключаемости
цивилизации и прогресса.
     -- Вы  хотите  сказать,  --  спросил  миллионер,  --   что
невозможно   быть  в  одно  и  то  же  время  цивилизованным  и
прогрессивным?
     -- Да, именно это. Так  вот,  если  Америка  выступает  за
прогресс,  нашему  старому  миру  можно,  пожалуй, разрешить --
сказав о нем несколько лестных слов, не больше, чем причитается
любому покойнику -- представлять цивилизацию. Объясните же мне,
мистер ван Коппен, как вы предполагаете соединить или примирить
столь яро антагонистические устремления?  Боюсь,  нам  придется
подождать, пока не наступит рай на земле.
     -- Рай  на  земле! -- эхом откликнулся мистер Херд. -- Еще
три несчастных слова, без которых в  моей  профессии  никак  не
обойтись.
     -- Отчего же несчастных? -- спросил мистер ван Коппен.
     -- Оттого  что  они ничего не значат. Рай на земле никогда
не наступит.
     -- Но почему?
     -- Да потому что он никому не нужен. Людям требуется нечто
осязаемое. А к раю на земле никто не стремится.
     -- И это довольно удачно, -- заметил  граф.  --  Поскольку
будь  все иначе, Творцу пришлось бы потрудиться, устраивая его,
тем более, что каждый из людей представляет себе рай  на  земле
по-своему,  совсем  не так, как его сосед. Мой ничуть не схож с
вашими. Интересно было бы узнать, мистер  ван  Коппен,  на  что
походит ваш?
     -- И  мне интересно! Я как-то никогда об этом не думал. То
и дело приходилось решать другие задачи.
     И миллионер стал обдумывать  вопрос  с  обычной  для  него
ясной  определенностью  мысли.  "Без  женщин не обойдешься", --
вскоре заключил он про себя. Но вслух сказал:
     -- Думаю, мой рай принадлежит  к  довольно  противоречивой
разновидности. Прежде всего, мне потребуется табак. Кроме того,
мой  рай  безусловно  нельзя будет считать настоящим, если я не
смогу подолгу наслаждаться  вашим  обществом,  граф.  У  других
людей  все может оказаться гораздо проще. Скажем, рай Герцогини
уже близок. Она вот-вот перейдет в лоно Католической церкви.
     -- Вы мне напомнили, -- сказал мистер Херд.  --  Некоторое
время  назад  Герцогиня  угощала меня замечательными булочками.
Восхитительно вкусными. И говорила, что они по вашей части.
     -- А,  так  вы  их  тоже   распробовали?   --   рассмеялся
американец.  --  Я  много  раз  говорил  ей, что стоит человеку
приняться за ее булочки и его уже ничем  не  остановишь,  я  во
всяком случае такого представить себе не могу. Я позавчера едва
не  объелся  ими.  Пришлось перенести второй завтрак на яхте на
более позднее время. Больше этого никогда не случится -- я имею
в виду поздний завтрак. Кстати, вы не знаете,  чем  закончилась
затея с мисс Уилберфорс?
     Мистер Херд покачал головой.
     -- Это та особа, -- поинтересовался граф, -- которая много
пьет?   Я  ни  разу  не  беседовал  с  ней.  Она,  по-видимому,
принадлежит  к  какому-то  из  низших  сословий,  представители
которого достигают с помощью алкоголя приятных эмоций, даруемых
нам хорошей пьесой, музыкой, картинной галереей.
     -- Нет, она леди.
     -- Вот как? Значит, она грешит невоздержанностью, присущей
тем, кто ниже ее. Это некрасиво.
     -- Воздержанность!  --  сказал епископ. -- Еще одно слово,
которым мне вечно приходится пользоваться.  Умоляю  вас,  граф,
объясните мне, что вы подразумеваете под воздержанностью?
     -- Я   сказал   бы,   что  это  такое  употребление  наших
способностей и телесных  органов,  которое  позволяет  сочетать
максимум наслаждения с минимумом страданий.
     -- А кто способен определить, где употребление переходит в
злоупотребление?
     -- Сколько  я  себе  представляю,  нам  не остается ничего
лучшего, как обратиться за  ответом  на  этот  вопрос  к  нашим
телам.  Они  точно  укажут  нам,  как  далеко  мы вправе зайти,
оставаясь безнаказанными.
     -- В таком случае, -- сказал миллионер, -- если  вы  время
от  времени  перебираете  --  только  время  от времени, хочу я
сказать! -- вы не называете это невоздержанностью?
     -- Разумеется нет. Мы ведь не  пуритане.  Мы  не  называем
вещи именами, которые им не принадлежат. То, о чем вы говорите,
было  бы,  смею  сказать, лишь переменой, как то блюдо из щуки:
чем-то таким, чего мы  не  пробуем  каждый  день.  Знаете,  что
сказали  бы люди, если бы я по временам являлся домой навеселе?
Они  сказали   бы:   "Старый   господин   решил   нынче   ночью
повеселиться.  Да  благословит  Господь  его  душу!  Пусть вино
пойдет ему на пользу". Но если я начну поступать так, как  судя
по  рассказам,  поступает мисс Уилберфорс, они скажут: "Старик,
похоже, не владеет собой. Он становится невоздержанным.  Каждый
вечер!  Смотреть  неприятно."  Они  никогда  не скажут, что это
плохо.  Желая  к