олагайтесь поудобнее,
хотя, боюсь, эти  кресла  не  самой  новейшей  конструкции.  Вы
окажете мне честь, разделив со мной скромную трапезу, не правда
ли? Мистер ван Коппен тоже составит нам компанию.
     -- Вы очень добры.
     -- Счастлив  познакомиться с вами, -- сказал миллионер. --
Кит как раз вчера рассказал  мне  о  вас  так  много  хорошего!
Оставайтесь.  Граф Каловеглиа затронул очень интересную тему --
я приехал бы с другого конца света, только чтобы послушать его.
     Граф, явно смущенный такими хвалами,  прервал  миллионера,
спросив:
     -- Как вам эта бронза, мистер Херд?
     Вещица была красоты исключительной.
     Совершенный   с   головы   до   пят,   покрытый  мерцающей
золотисто-зеленой  патиной  "Локрийский  фавн"  --   получивший
название по месту его обнаружения -- нес на себе так называемый
отпечаток  индивидуальности,  который  мастера  древней  Эллады
сообщали каждому бронзовому изделию, уцелевшему от тех  времен.
Возможно,  это  их  творение  было лучшим из всех известных. Не
удивительно, что оно вызвало бурный восторг у немногочисленных,
очень  немногочисленных,  не  склонных  к   излишней   болтовне
любителей,  которым  было дозволено осмотреть реликвию до того,
как ее тайком вывезли из страны.  И  как  они  ни  скорбели  по
поводу    того   обстоятельства,   что   статуэтке   предстоит,
по-видимому,  украсить  собой  музей  мистера  Корнелиуса   ван
Коппена,  иноземного  миллионера, ни один из них даже в глубине
души не упрекнул графа Каловеглиа за его поступок. Ибо все  они
любили его. Его любил каждый. И все понимали, в каком положении
он  находится.  Живущий  в  нужде  вдовец с дочерью на выданьи,
девушкой, обожаемой всеми за красоту и чарующий характер.
     Мистер ван Коппен, как и все остальные, знал, через  какие
испытания  пришлось  пройти  графу,  знал, что он, родившийся в
древней и богатой семье, без колебаний распродал свою  чудесную
античную  коллекцию  и  вместе  с нею все наследственные земли,
кроме  одного  клочка  земли,  --  распродал,  чтобы   оплатить
карточные  долги  брата.  Это граничило с донкихотством, таково
было общее мнение.  Никто  и  не  предполагал,  каких  душевных
терзаний  стоил  ему  этот  шаг, ибо граф скрывал истинные свои
чувства под маской светской беспечности. Крайности в проявлении
горя безобразны, считал он -- люди их видеть не  должны.  Любые
крайности  безобразны. Такова была точка зрения, унаследованная
графом Каловеглиа от классических времен. Мера! Мера во всем.
     Но  особенно  графа  уважали  за  познания  во  всем,  что
касалось  искусства.  Проникновенность его вкуса не объяснялась
одними лишь знаниями,  главную  роль  играла  интуиция.  О  нем
рассказывали  поразительные  вещи.  Наощупь,  в  темноте он мог
определить  любое  произведение  пластического  искусства.   Он
словно  бы  состоял  с  этими произведениями в близком родстве.
Многие полагали весьма вероятным, что в жилах его  течет  кровь
Праксителя  или  кого-то  из  равных ему -- во всяком случае не
приходилось  сомневаться,  что   графу   досталось   нечто   от
колонистов,   населявших   берега   Великой   Греции  --  людей
разносторонних, освобожденных  легионами  рабов  от  осаждающих
наших  современников  пустых  забот и создававших в часы досуга
памятники такой красоты, которой наше поколение  способно  лишь
дивиться,  с  завистью и отчаяньем. В частности же во всем, что
касалось истории и технических  приемов  изготовления  античной
бронзы,  он был в своей стране facile princeps(57), так что после
продажи им наследственной собственности  многие  говорили,  что
ему  не  составит  труда  восстановить  состояние  своей семьи,
применив присущие ему  таланты  по  части  работы  с  металлом,
которые прославили его еще в молодые годы.
     Тут  их  ожидало  разочарование.  Граф отзывался о прежних
своих творениях, как о "прегрешениях  юности",  уверяя  во  все
последующие времена, что связанная с ними нудная работа внушает
ему  неодолимое  отвращение. Он называл себя старым мечтателем.
Правда, к дому его примыкал сарайчик, гордо называемый студией.
Граф показывал это ателье каждому из своих гостей.  Внутри  все
покрывала  пыль  и  паутина.  Совершенно было ясно -- да и граф
подтверждал  это  со  сладкой  улыбкой,   что   сарайчиком   не
пользовались лет двадцать, а то и долее.
     Все это мистер ван Коппен знал.
     Знал  он  и  о  полоске  земли, которую старик сохранил за
собой, распродавая наследственные владения. Она лежала в горах,
милях в двадцати-тридцати от древнего города Локри. Сообщалось,
что в последние годы крестьяне стали  находить  на  этой  земле
осколки мраморных изваяний и черепки ваз. Многого эти вещи (все
больше  посуда)  не  стоили; разложенные по двору непентинского
дома графа Каловеглиа, они преподносились в качестве  сувениров
любому  гостю,  проявившему к ним интерес. Граф не видел в этих
вещицах особой ценности.
     -- Из моего маленького  имения  в  горах,  --  обыкновенно
говорил  он.  --  Умоляю,  примите  это в память о наслаждении,
доставленном мне вашим визитом!  О,  имение  совсем  крошечное,
несколько  акров истощенной земли, в хорошие годы с нее удается
получить немного масла и бочонок-другой вина. Не более того.  Я
сохраняю  этот  клочок  земли, осколок моих прежних владений --
ну,  пожалуй,  по  сентиментальным  причинам.  Все  же  приятно
чувствовать,  что ты еще связан -- пусть даже тонкой нитью -- с
землей  своих  предков.  Каких  либо  богатств  с  этой   земли
определенно не получишь. С поверхности. Но вполне возможно, что
нечто  могло  бы  появиться из ее недр, при наличии достаточной
энергии и средств для систематических раскопок.  Те  места  так
богаты   останками   эллинистической  жизни!  Сельские  жители,
вспахивая мои поля, часто натыкаются на пустяки подобного рода.
Правда, была еще "Деметра", о которой вы  может  быть  слышали,
увы, сильно пострадавшая.
     До  нахождения  "Локрийского  фавна"  единственным  ценным
предметом, который там удалось откопать, была оббитая  каменная
голова -- предположительно принадлежавшая Деметре. Проданная за
несколько  тысяч  франков  в  одно  парижское  собрание,  она в
дальнейшем не привлекала к себе какого бы то ни было  внимания.
И разговора особого не заслуживала.
     Впрочем,  теперь,  когда  на  свет  появился ослепительный
"Фавн", и мистер ван Коппен объявил о намерении приобрести  его
для  своего  музея, его эксперт-искусствовед, сэр Герберт Стрит
-- выдающийся знаток, которого ван Коппен  сманил  из  музея  в
Южном  Кенсингтоне  за  вознаграждение,  равное жалованию всего
Кабинета министров -- счел своим долгом сравнить обезображенную
"Деметру" с новой чудесной  находкой.  Сэр  Герберт  Стрит  был
человеком  незаурядного тщеславия, но в то же время совестливым
и в вопросах оценки произведений искусства достаточно надежным.
Не каждый эксперт сделал бы то,  что  сделал  он.  В  интересах
своего   нанимателя   он   не  поленился  съездить  в  Париж  и
внимательно изучить останки бедной "Деметры". Затем, осматривая
в присутствии графа Каловеглиа "Локрийского фавна",  он  сделал
чрезвычайно тонкое замечание:
     -- Вам   не  кажется  поразительным,  граф,  существование
странного,  трудноуловимого  сходства  между  этим  "Фавном"  и
"Деметрой"?
     Услышав его слова, старик просиял.
     -- Мой дорогой сэр Герберт, позвольте мне поздравить вас с
подобной   остротой  артистического  восприятия!  По-моему,  вы
единственный  кроме  меня  человек,  до  сей  поры   осознавший
существование  этого  явного,  хоть  и  неуследимого  сходства.
Мистер   ван    Коппен    вполне    может    гордиться    вашей
проницательностью...
     -- Благодарю   вас,   --   сказал  чрезвычайно  польщенный
собеседник графа. --  Собственно,  за  это  мне  и  платят.  Но
скажите, как бы вы могли объяснить это сходство?
     -- Я перескажу вам мою гипотезу. Коротко говоря, я считаю,
что эти работы вышли из одной мастерской.
     -- Из одной мастерской?! Вы меня изумляете.
     -- Да, во всяком случае, они принадлежат к одной школе или
обязаны  своим  появлением  на  свет  некоему  общему источнику
вдохновения. Об истории даже такого великого города, как Локри,
мы знаем прискорбно  мало,  но  исходя  из  некоторых  намеков,
встречающихся   у  Пиндара  и  Демосфена,  дозволено,  как  мне
кажется, вывести, что здесь могли -- и  даже  обязаны  были  --
иметься    свои    превосходные,    ныне    забытые    мастера,
распространявшие  определенные  приемы   работы,   определенные
пристрастия по части формы и обращения с материалом, что вполне
естественно привело к возникновению своего рода традиции. Чем и
объясняется  сходство,  с  такой  проницательностью подмеченное
вами в двух этих творениях. Вот что имел я в  виду,  говоря  об
одной мастерской. Ну, как вам моя теория?
     -- По-моему,  что  она  весьма  удовлетворительным образом
объясняет обнаруженный нами факт, -- с  глубокой  убежденностью
ответил эксперт.
     Все это мистер ван Коппен знал.
     Но верил лишь в половину...
     -- Так о чем вы говорили, граф?
     Итальянец    оторвал   глаза   от   изысканных   очертаний
"Локрийского фавна" и улыбнулся сначала своему визави, а  затем
мистеру   Херду,   который,   несколько   раз  с  одобрительным
выражением обойдя статуэтку, наконец присел.
     -- Я собирался рассказать вам еще  об  одном  соображении,
несколько  позже  пришедшем  в  голову  нам  с  сэром Гербертом
Стритом, человеком, кстати сказать, необычайной  тонкости  ума.
Мы  согласились  с  ним,  что  и "Деметра", и "Фавн" несомненно
созданы в Локри. "Ну хорошо, -- сказал он, -- это ясно, но  как
они оказались в горах, на вашей земле, в двадцати пяти милях от
города?"  Признаюсь, поначалу его вопрос поставил меня в тупик.
Ибо насколько мне известно, ничто не  свидетельствует  о  былом
существовании  в этих местах большого поселения эллинов. Но тут
меня осенило, что здесь вполне могла находиться вилла, а  то  и
две  --  да  в  сущности,  если судить по разнообразным древним
вещицам, найденным в моих крохотных владениях,  и  должна  была
находиться.  Это  навело  меня  на мысль, что обе реликвии были
привезены сюда намеренно.
     -- Привезены?
     -- Привезены. Ибо  хотя  лето  в  Локри  переносится  куда
легче,  чем  здешнее,  в  самом  разгаре  его  там  должно быть
довольно жарко, между тем как мои виноградники  расположены  на
прохладных высотах...
     -- Что-то вроде климатического курорта, хотите вы сказать?
     -- Вот  именно.  Вам  не  кажется, что люди богатые должны
были владеть домами и там,  и  тут?  Древние,  как  вы  знаете,
отличались  такой  чувствительностью  к изменениям температуры,
что в летнее время путешествовали лишь по ночам, а некоторые из
наиболее закаленных их военачальников приказывали сооружать для
себя во время  походов  подземные  жилища.  Я  могу,  например,
представить  себе  молодого  и  пылкого поклонника прекрасного,
жившего в  те  дни,  когда  Пифагор  излагал  свое  учение  под
сверкающими   колоннадами  Кротона,  когда  флотилии  Метапонта
бороздили синие ионийские воды, когда Сибарис  преподавал  миру
уроки  безмятежной  жизни,  --  я  почти вижу этого юношу, -- с
энтузиазмом продолжал он, --  бегущего  из  жаркого  равнинного
города  на  эти  прохладные  высоты  и  --  поскольку он пылает
всепоглощающей страстью к красоте -- берущего с собой одну  или
две,  всего одну или две любимых бронзы, с которыми он не может
и никогда не позволит себе расстаться -- о нет, даже на краткое
лето, ибо в горном уединении они будут  услаждать  его  взор  и
вдохновлять   душу.  Эти  люди,  сколько  я  понимаю,  обладали
чувством, которого полностью  лишены  их  потомки  --  чувством
утешения,   счастливого   соучастия,  даруемого  произведениями
искусства. Впоследствии это чувство было  уничтожено.  Из  всех
наших  современников  одни японцы еще питают подобную искреннюю
любовь, заставляющую их не расставаться с проникнутыми красотой
творениями, прижимать эти творения к груди,  будто  драгоценных
друзей;   мы  же,  живущие  в  мире  отвратительного  уродства,
явственно стали побаиваться ясных,  но  полных  упрека  обликов
этих  творений. Ах, мистер ван Коппен, то был век утонченности,
золотой век! Ныне -- ныне мы возим с собой лишь наши заботы.
     Эти проникновенные слова глубоко тронули епископа.
     Мистер ван Коппен, глаза  которого  благодушно  искрились,
сказал сам себе:
     -- Что за божественный врун! Почти такой же, как я.
     Слуга объявил, что завтрак подан.

     ГЛАВА XXXVI

     -- Вы  совершенно  правы,  -- говорил, обращаясь к мистеру
Херду, граф. -- Идеальное поварское искусство  должно  выявлять
индивидуальные  свойства  характера,  оно должно предлагать вам
меню, блюда которого продуманно выбраны из кухонь самых  разных
стран  и  народов,  меню,  отражающее  живой и разборчивый вкус
хозяина дома. Существует ли, к  примеру,  на  свете  что-нибудь
вкуснее  настоящего турецкого плова? У поляков и испанцев также
имеются выдающиеся кулинарные достижения.  И  если  бы  я  имел
возможность  следовать  в  этой  области  моим  идеалам,  я  бы
непременно  добавил  к  списку  блюд  кое-что  из  удивительных
восточных  сладостей, приготовлению которых Кит с таким успехом
обучил  своего  повара-итальянца.  Они  обладают   способностью
наводить  вас  на  размышления,  вызывая  видения  роскошного и
пылкого Востока, ради посещения которого я бы отдал  многие  из
еще оставшихся мне лет.
     -- Так  почему  бы  вам не сделать то, что я уже несколько
раз предлагал? -- спросил миллионер. -- Я каждую  зиму  навещаю
Восток;  в  этом  году  мы  собираемся  в  первые недели ноября
добраться до Бангкока. Место на борту для вас  найдется.  А  не
найдется,  так мы его расчистим! Ваше общество доставило бы мне
невыразимое наслаждение.
     Граф  Каловеглиа  был,  вероятно,  единственным  на  земле
существом   мужского   пола,   когда-либо  получавшим  подобное
приглашение от владельца "Попрыгуньи".
     -- Мой дорогой друг! -- ответил он. -- В моем положении  я
ничем  не  смогу  отплатить  вам  за  вашу  доброту.  Увы,  это
невозможно, во всяком случае сейчас. И не  думаете  ли  вы,  --
продолжал  он,  возвращаясь  к прежней теме, -- что нам следует
возродить некоторые забытые рецепты прошлого? Я подразумеваю не
чрезмерно  напичканные  пряностями  приправы  --  не   огромные
окорока и пироги, не лебедей и павлинов, -- но, скажем, рецепты
приготовления  пресноводной рыбы. Щука, на мой взгляд, существо
малоаппетитное,  отдающее  тиной.  Но   если   приложить,   как
попытался  однажды  я,  достаточные  усилия  и  разделать  ее в
соответствии со сложными указаниями одной  старинной  поварской
книги, вы получите нечто вполне съедобное и уж во всяком случае
ни на что не похожее.
     -- Из вас вышел бы великолепный повар!
     -- Ясно,  что  граф  не  считает  ниже  своего достоинства
практиковаться  в  самом  древнем  и  почтенном   из   домашних
искусств, -- добавил мистер Херд.
     -- Ничуть не считаю. Я мог бы стряпать con amore(58), имей я
досуг  и необходимые материалы. Любую кулинарную работу следует
выполнять с уважительной любовью к делу, вам  так  не  кажется?
Утверждение,  что  кухарка  должна  иметь утварь и темперамент,
необходимые для упражнений в  кулинарном  искусстве,  не  более
осмысленно, чем утверждение, что солдат обязан носить мундир. И
одетый   в  мундир  солдат  может  оказаться  плохим  солдатом.
Настоящая кухарка должна  обладать  не  только  этими  внешними
атрибутами,  но  и  немалым жизненным опытом. Настоящая кухарка
это совершенное -- единственно совершенное сочетание философа и
художника. Она  сознает  свою  ценность:  в  ее  руках  счастье
человечества,  благополучие  еще  не  рожденных  поколений. Вот
почему девушка  или  юноша  никогда  не  смогут  накормить  вас
по-настоящему. Они годятся для любой домашней работы, но только
не для кухонной. Ни в коем случае! Никто не способен обратиться
в  философа, не завершив своего физического развития. Настоящая
кухарка должна быть женщиной зрелой, она должна знать мир  хотя
бы  в пределах, отпущенных человеку, занимающему ее положение в
обществе, сколь бы скромным это положение ни было;  она  должна
уже  определить  для себя, что есть добро и что зло, пусть даже
самым непритязательным и неказистым образом; она должна  пройти
через испытания грехом и страданием или по крайней мере, -- что
зачастую  сводится  к  тому  же,  --  супружеской жизнью. Самое
лучшее, если у нее будет любовник, пылкий  и  грубый  любовник,
который  попеременно  ласкает и поколачивает ее; ибо как всякая
женщина, достойная такого названия, она испытывает, и с  полным
на то правом, изменчивые физические потребности, которые должны
удовлетворяться  исчерпывающим  образом,  если  хозяин ее хочет
иметь доброкачественный и здоровый стол.
     -- Мы не всегда допускаем, чтобы они  отвечали  всем  этим
условиям, -- заметил мистер Херд.
     -- Я  знаю. Поэтому нас так часто травят или морят голодом
вместо того, чтобы радовать полноценной пищей.
     -- Но вы ведь говорили только о кухарках? --  спросил  ван
Коппен.
     -- Конечно.  Впрочем,  само  собой  разумеется,  что столь
ответственное дело -- я бы  назвал  его  священной  миссией  --
нельзя  доверить ни одной женщине, живущей к югу от Бордо или к
востоку от Вены. Причин тому много и одна из  них  в  том,  что
женщины,  проживающие  вне этих пределов, отличаются чрезмерной
сонливостью. Так вот, о кухарке, -- если  она  еще  и  попивает
немного...
     -- Попивает?
     -- Если  она  попивает, то лучшего и желать не приходится.
Это показывает, что и со второй  составляющей  ее  двойственной
природы  все  в  порядке.  Это  доказывает,  что  она  обладает
важнейшими  качествами   художника   --   чувствительностью   и
способностью  испытывать  восторг.  По  правде сказать, я порой
сомневаюсь, может ли  вообще  что-либо  вкусное  выйти  из  рук
человека, честно презирающего или страшащегося -- что одно и то
же  --  лучшего среди даров Божиих. Мой Андреа -- трезвенник до
мозга костей; не из каких-либо, и это  меня  радует,  убеждений
или  дурного  здоровья,  что  опять-таки  одно  и  то же, но из
необоримой потребности сэкономить мои деньги. И что же? Вы  уже
вкусили  от  его  аскетизма,  отведав вот этого zabbaglione, за
которое  я  обязан  принести  вам   мои   извинения.   Остается
надеяться, что кофе будет отличаться большей гармоничностью.
     -- А вы включили бы в ваш перечень какие-либо американские
блюда?
     -- Можете  быть  уверены,  и  немалое их число. Я сохранил
приятнейшие воспоминания о балтиморской кухне.
     -- Все это можно получить и в Нью-Йорке.
     -- Несомненно, несомненно. Но что  неизменно  расстраивало
меня  во  время заокеанских обедов, так это неуместная спешка с
которой там покидают стол. Можно подумать,  что  люди  стыдятся
того  естественного  и  дарующего радость занятия, для которого
предназначена обеденная зала. Кроме того, не  замечали  ли  вы,
что  когда  гости  садятся  за  стол,  нечувствительным образом
возникает определенного рода атмосфера, некий  интеллектуальный
тон  -- независимо от того, о чем ведется беседа? Наличие такой
атмосферы часто остается незамеченным,  но  она  тем  не  менее
окутывает  комнату, на какое-то время объединяя всех, кто в ней
собрался. И  вот  нам  вдруг  приходится  вставать,  переходить
куда-то  еще, усаживаться в другие кресла, в другой обстановке,
при  другой  температуре.  Это  тяжелое  испытание.  Уникальная
атмосфера гибнет; гений, только что правивший нами, изгоняется,
его  уже  не  вернуть; нам приходится приспосабливаться к новым
условиям, что часто требует немалых усилий и часто, очень часто
оказывается нам совсем  не  по  душе!  По-моему,  это  порочный
обычай.  Из  любого  душевного  состояния,  пребываем  ли  мы в
обществе или