ого-либо   осудить,   они   говорят:   смотреть
неприятно.    Как    видите,    этический   момент   заменяется
эстетическим. Это характерно для  Средиземноморья.  И  одна  из
заслуг Католической церкви состоит в том, что она позволила нам
сохранить  в нашем отношении к мелким нравственным провинностям
хотя бы немногие крупицы здравого смысла.
     Епископ заметил:
     -- Те проявления местного католицизма, которые я наблюдал,
показались мне похожими на пантомиму. Хотя в этом, вне  всякого
сомнения, повинно мое воспитание.
     -- О,  я  говорил  не  о  внешних  проявлениях!  С внешней
стороны  Церковь,  разумеется  представляет   собой   чистейшее
рококо...
     В  этой  дружественной  обстановке горизонты мистера Херда
расширялись прямо-таки на глазах, он чувствовал, как вступает в
соприкосновение   с   вечными   сущностями.   Он   смотрел   на
продолжающего   говорить   графа.  Как  чарующе  выглядит  этот
среброголовый старый аристократ! Богатство и  утонченность  его
личности,   его  неторопливая  беседа  --  как  гармонично  они
сочетаются со всем, что их окружает! Он внушал -- на  свой  лад
-- мысль  о  юности, обо всем блаженном, незамутненном, вечном;
он   был   отражением,   запоздалым    цветком    классического
великолепия, руины которого лежали вокруг. Такой человек, думал
епископ,  заслуживает  счастья  и  преуспеяния.  Какую  радость
должна была  доставить  человеку  его  темперамента  негаданная
находка "Локрийского фавна"!
     Снаружи,    во   дворике   царил   великий   покой.   Тени
переместились. Солнечные пятна образовали на  старом  кирпичном
настиле  новый  узор.  Овальный  столб  света, мерцая в листве,
падал  на  пьедестал  "Фавна",   украдкой   всползая   по   его
полированной поверхности вверх. Епископ взглянул на скульптуру.
Она все еще дремала в тени. Но еле приметное изменение охватило
фигурку  --  или,  подумал  епископ,  что-то переменилось в его
сознании вследствие сказанного графом?  Теперь  по  напряженным
мышцам  "Фавна"  струилась энергия. Епископ чувствовал, что при
малейшем прикосновении заклятие будет снято  и  тусклый  металл
оживет.
     Мистер ван Коппен немного обиделся.
     -- А  не  слишком ли вы строги к пуританам? -- спросил он.
-- Что бы с нами стало, не будь их в Америке?
     -- И в конце концов, -- добавил  епископ,  --  именно  они
покончили   с   множеством  злоупотреблений.  Вот  уж  кто  был
воздержан! Я даже склонен  думать,  что  в  некоторых  вопросах
воздержанность   их  была  чрезмерной,  они  далеко  не  всегда
снисходили к человеческим слабостям.  Впрочем,  это  у  них  от
Библии.
     Граф медленно покачал головой.
     -- Библия,  --  сказал  он, -- самая невоздержанная книга,
какую я когда-либо читал.
     -- Подумать только!
     Мистер  ван  Коппен,  человек  тактичный,   издали   учуял
опасность. Он заметил:
     -- Не  знал, что итальянцы читают Библию. Где это вы с ней
познакомились?
     -- В  Нью-Йорке.  Я  там  нередко  развлекался  тем,   что
прогуливался  по  еврейским  кварталам,  изучая  их обитателей.
Чудесные типы, чудесные позы! Но  разобраться  в  них  человеку
моей   расы  трудно.  Однажды  я  сказал  себе:  надо  почитать
написанное ими, это может помочь. Я прочитал Талмуд  и  Библию,
они   действительно   помогли  мне  понять  этот  народ  и  его
воззрения.
     -- И каковы же их воззрения?
     -- Их Бог это верховный надзиратель. Вот  в  чем,  на  мой
взгляд,   главная  тема  Библии.  И  она  объясняет,  почему  у
греко-латинских  народов,  так  и  оставшихся  в  глубине  души
язычниками,  Библия  всегда  считалась экзотической книгой. Наш
Бог не надзиратель, он  соучастник.  Что  касается  остального,
тенденция  Библии  в  целом,  ее наставительный тон кажутся нам
противостоящими идеалам невозмутимости и умеренности,  которые,
как  бы  ими  ни  пренебрегали  на  практике,  всегда считались
теоретически желательными в этих краях. Говоря  короче,  южанам
недостает  того, чем обладаете вы: избирательной сродненности с
этой книгой. Можно только  гадать,  почему  моральные  принципы
смуглых  семитов  пришлись  так  впору  чужой для них белокожей
расе, срослись с ней так цепко, что смогли повлиять на все ваше
национальное развитие. Хотя мне кажется, -- добавил он, --  что
я  наконец  нашел решение этой загадки, меня, во всяком случае,
удовлетворяющее.
     Епископ, засмеявшись, прервал его:
     -- Должен сказать вам, граф, что я сегодня не ощущаю  себя
епископом. Ни в малой степени. За всю мою жизнь я не чувствовал
себя  епископом  в  меньшей мере. И кстати сказать, в последнее
время сильнее всего  пошатнули  авторитет  Библии  именно  наши
английские   духовные   лица,   предложившие   современное   ее
толкование. Прошу вас, продолжайте!
     -- По моим представлениям, все  дело  в  различии  расовых
темпераментов.
     -- Гот и римлянин?
     -- Прибегать     к    подобным    терминам    не    всегда
предпочтительно, слишком легко скрыть за  ними  убогость  мысли
или  запутать  вопрос.  Но с определенностью можно сказать, что
солнце, окрасившее нашу кожу и  правящее  нашими  повседневными
привычками,  повлияло  также  на  наш  облик  и  взгляды. Почти
истерические смены света и  мрака,  зимы  и  лета,  так  сильно
отразившиеся  в  литературе  Севера,  нам  незнакомы.  Северные
народы -- по климатическими или  иным  причинам  --  привержены
крайностям,  так  же  как  их  мифы  и  саги.  Библия же это по
существу книга крайностей. Документ насилия. Гот или англо-сакс
благоволит этой книге,  потому  что  она  всегда  отвечает  его
целям.  А  целям  его  она  отвечает по той причине, что как бы
резко ни менялись его  настроения,  он  всегда  находит  в  ней
именно   то,   что   ищет   --   авторитетное  одобрение  любой
разновидности   эмоционального   поведения,    от    варварской
мстительности до презренного самоуничижения. Единственное, чего
он  никогда  бы  в  ней  не  нашел,  даже  если бы захотел, это
призывов к разумной жизни, к поискам интеллектуальной честности
и самоуважения, к стремлению держать разум открытым для  логики
всех  пяти чувств. Вот почему в неспокойные Средние века, когда
колебания национальной и личной жизни были еще более резкими, и
стало  быть  классическая   воздержанность   была   более   чем
когда-либо сброшена со счетов, Библия так сильно владела вашими
умами.  Остальное  довершил  ваш  консерватизм, ваше уважение к
существующим установлениям. Нет! Я не могу припомнить ни одного
места в Библии, рекомендующего вести  воздержанное  философское
существование, хотя было бы странно, если бы в столь объемистом
альманахе   не   содержалось   нескольких   здравых   суждений.
Воздержанность, -- заключил он, словно обращаясь к себе самому,
-- воздержанность! Все прочее -- лишь прикрасы.
     Мистер Херд призадумался. Американец заметил:
     -- Мне такие соображения в голову не приходили. А  как  же
притчи Соломоновы?
     -- Максимы  утомления,  дорогой мой друг. Я легко мирюсь с
проповедями.  Я  человек  старый.  При  наличии   определенного
терпения  я  могу  читать  Соломона.  Но  для  наших  детей нам
требуется  нечто  не  губительное  и  отрицающее,  но  живящее,
указывающее  верный  путь, нечто, позволяющее им высоко держать
голову. Друг, старший брат, только не педагог. Я бы никогда  не
порекомендовал  юноше  изучать это произведение. Оно унизит его
дух, лишит самоуважения. Как  всякий  исправившийся  распутник,
Соломон действует на юношество угнетающе.
     -- Вы хорошо знаете Англию? -- спросил мистер Херд.
     -- Едва-едва.  Мне приходилось проводить по нескольку дней
то в Ливерпуле,  то  в  Лондоне  во  время  моих  периодических
поездок  в  Штаты.  Друзья  снабжают меня английскими книгами и
газетами --  восхитительный  сэр  Герберт  Стрит  посылает  мне
больше  того,  что  я способен переварить! Признаюсь, пока я не
изучил Библию, многое из того, что я читал, оставалось для меня
загадкой. Ее наставления словно бы льются, теплые и текучие, по
венам вашей национальной жизни. Затем,  постепенно,  эта  влага
застывает  и  затвердевает,  заключая  все  тело  в своего рода
кристалл.  Для  вашей  этики  стереотипом   служит   английский
готический шрифт. Это мораль горгульи.
     -- Англо-саксу   безусловно   трудно   объективно  оценить
Библию, -- сказал мистер ван Коппен. -- Его сознание с  детства
насыщается  ею в такой степени, что оценка неизбежно получается
смещенной.
     -- Как и у древних с их "Илиадой". Существовал ли на свете
поэт выше  Гомера?  И   однако   же   преклонение   перед   ним
положительно  стало  отравой  для независимой творческой мысли.
Сколько интересного можно написать  об  иссушающем  воздействии
Гомера на интеллектуальную жизнь Рима!
     Епископ спросил:
     -- Вы считаете, что Библия то же самое сделала с нами?
     -- Я  считаю,  что  она отвечает за некоторые византийские
черты в  вашем  национальном  характере,  за  бесформенность  и
неустойчивость,  которую  я,  как мне во всяком случае кажется,
наблюдаю в  повадках  многих  англо-саксов.  Они  сознают,  что
полученное  ими  традиционное воспитание в чем-то не сходится с
истиной. И это внушает  им  чувство  неуверенности.  Делает  их
застенчивыми  и неловкими. Устойчивость! Вот что им требуется и
чего они никогда не найдут в этой восточной книге.
     -- Иссушающее влияние Гомера это ведь дурной знак, не  так
ли? -- спросил американец.
     -- Как и влияние Библии? -- добавил мистер Херд.
     -- Может ли растение выжить, если оно не засыхает время от
времени?  Если  бы древние не изнурили себя Гомером, для нашего
Возрождения могло не найтись подходящей почвы. Дурной знак? Кто
вправе сказать? Добрый,  дурной  --  я  не  уверен,  что  этими
словами вообще следует пользоваться.
     -- Вам достаточно, как вы уже говорили, установить факт?
     -- Более  чем  достаточно.  Остальное я оставляю ученым. И
единственный факт, который мы, похоже, установили,  сводится  к
тому,   что   ваши   представления   о  морали  схожи  с  моими
представлениями о красоте  только  в  одном:  и  те,  и  другие
несовременны.  Вам угодно, чтобы я любовался паровозом. Почему?
Потому что он представляет собой идеально отлаженный  механизм,
в  совершенстве приспособленный к современным нуждам. Хорошо. Я
изменю  мою  концепцию  внешней  красоты.  Я   склонюсь   перед
паровозом,  осовременив  тем  самым  мой  идеал прекрасного. Но
готовы ли вы изменить вашу  концепцию  благовидного  поведения?
Готовы  ли  склониться  перед  чем-то,  более приспособленным к
современным нуждам, чем эти иудейские доктрины, перед  каким-то
более  тонко  отлаженным  механизмом? Нищенствующий монах, этот
цвет восточной этики -- что в нем  современного?  Он  похож  на
любого семита. Он не уважает себя. Он извиняется за то, что еще
жив. Разве это красиво -- извиняться за то, что ты жив?
     Американец заметил:
     -- Должен  сказать,  что  даже  самые  ярые  наши  изуверы
воспринимают ныне эти старинные доктрины не так  серьезно,  как
вы, по-видимому, думаете.
     -- Не  сомневаюсь.  Но  они  яро осуждают себя за это. Что
делает их еще  более  жалкими.  Ибо  они  усугубляют  скудоумие
искренностью.
     Светлая  улыбка  играла на лице графа, когда он произносил
эти слова. Очевидно было, что мысли его уже витают  в  какой-то
иной  дали.  Проследив  его  взгляд,  епископ  увидел,  что тот
покоится на "Фавне", голова и плечи которого купались теперь  в
теплом  потоке  света.  Под  их мягкими прикосновениями древнее
изваяние, казалось, пробудилась от дремоты. В венах его  начала
пульсировать   кровь.   Статуэтка   пришла   в  движение,  она,
выразительным олицетворением радости, властвовала над всем, что
ее окружало.
     Мистер Херд, чьи глаза не могли от нее оторваться,  только
теперь осознал все значение того, что он сегодня услышал. Скоро
его  осенило,  что перед ним выражение не одной только радости.
Иное качество, неуловимое и неодолимое таилось в нежной  грации
этой  фигурки:  элемент  тайны.  Перед  ним,  скрытое в бронзе,
маячило благосклонное прорицание.
     Но как ни ломал он  голову,  прорицание  не  облекалось  в
слова.
     Что это было?
     Послание,   обращенное   сразу   ко   всем,   "любовное  и
загадочное",  как  отозвался  о  нем   старик.   Да,   конечно!
Приветствие от неизвестного друга из неизвестной страны; что-то
знакомое по смутному прошлому или далекому будущему, глаголящее
о  благоденствии  --  отчетливо  зримое,  но  невыразимое,  как
замирающая улыбка детства.

     ГЛАВА XXXVIII

     Под вечер мистер ван Коппен отвез епископа вниз в коляске,
которую нанимал  обычно  на  все  время  своего  пребывания  на
Непенте.  Дорогой  они,  вдосталь  наговорившиеся с графом, все
больше  молчали.  Американец,  казалось,  о  чем-то  размышлял.
Взгляд  мистера  Херда  с  некоторым  беспокойством  блуждал по
окрестностям.
     -- Не нравится мне  это  новое  облако  над  вулканом,  --
заметил он.
     -- Похоже  на пепел. И похоже, что его может снести в нашу
сторону, не так ли? -- если ветру хватит силы его сдвинуть.  Вы
часто видитесь с графом? -- поинтересовался американец.
     -- Совсем   не   так   часто,   как   хотелось  бы.  Какие
великолепные телячьи  котлеты  мы  ели  сегодня!  Такие  белые,
нежные.  Ничего  общего  с  телятиной,  которой  нас  потчуют в
Англии. И это ароматное вино замечательно к  ним  подходит.  Из
его собственного винограда, я полагаю.
     -- Весьма  вероятно.  С  маленького  виноградника, который
доставляет  ему  так  много  прекрасных  вещей,  --  американец
негромко  хмыкнул. -- Что касается английской телятины, мне еще
ни разу не довелось отведать достойной  употребления.  Если  не
забивать  теленка,  пока  он  не обратится в корову, -- что же,
ничего кроме говядины и не получишь.
     -- Говорят,  англичане  не  умеют  готовить,  несмотря  на
превосходное качество их продуктов.
     -- Боюсь,  беда именно в продуктах. Англичане все приносят
в   жертву   размерам.   Варварство   какое-то.   Одни   жирные
саутдаунские бараны чего стоят. То же и с птицей -- крупной, но
безвкусной,  ничем  не  похожей  на малюток, которых вам подают
здесь. Скажем, гусь --  замечательно  вкусная  птица.  Но  если
растить  его  только  ради  веса, гибнет и качество мяса, и его
вкус, и получается не птица, а комок резины.
     -- А яблочный соус?
     -- Я не люблю яблоки ни в каком виде. По-моему, это просто
кислый картофель. В Америке поедают огромное количество  яблок.
От  этого  наши  женщины  становятся плоскими, как доска -- что
спереди, что сзади -- особенно в восточных  штатах.  Все  из-за
яблок.  За  употребление яблок следует взимать налог. Они губят
женскую  фигуру.  Не  уверен  также,  что  от  них  не  скисает
характер.
     -- А как вам наши английские овощи?
     -- Не  могу сказать, чтобы я был от них в восторге, мистер
Херд. Брюссельская капуста,  скажем,  я  очень  неравнодушен  к
брюссельской  капусте.  Но  то,  что  вам  подносят  в  Англии,
напоминает размером банную губку да и вкусом, признаться, тоже.
А морковка! Морковке положено быть маленькой, круглой и желтой,
она должна таять во рту,  как  слива.  А  ваши  морковки  и  не
морковки  вовсе.  Их  можно  брать  с  собой на прогулку вместо
трости. И  еще  горох.  Вот  что  мне  совсем  не  по  душе  --
английский горох. Для меня он слишком велик и прыгуч.
     -- Прыгуч?
     -- Именно.  Прыгуч. Никогда не забуду первого знакомства с
ним, -- засмеявшись, продолжал он. -- На блюде  лежало  две-три
горошины,  всего  две  или  три,  для  четвертой  места  уже не
осталось. Вылитые пушечные ядра. Что  по  их  мнению  я  должен
делать  с  этими  штуками?  --  удивился я. Лакея спрашивать не
хотелось. Кому приятно показаться  невежественным  иностранцем?
Хорошо,  я  перегрузил  одну к себе на тарелку, решив выяснить,
нет ли чего-нибудь съедобного  под  ее  скорлупой,  и  тут  эта
чертова  штука  вывернулась  у меня из-под ножа и грохнулась об
пол.  Гром  пошел  такой,  будто  я  мраморный  шар  уронил.  Я
потребовал  щипцы  для  орехов: "Принесите самые большие, какие
найдутся", -- сказал я. Вообще никаких не нашлось. Однако я  не
из  тех  людей,  мистер Херд, которые пасуют перед овощем, если
это конечно был овощ, потому что он,  понимаете  ли,  вел  себя
скорее  на  манер какого-нибудь окаянного минерала. Я послал за
метрдотелем и доверился ему во всем. Я старался говорить с  ним
по-английски,  вот  как  с  вами  сейчас  говорю.  "Как  у  вас
называются эти штуки?" -- спросил я. -- "Мозговой  сорт,  сэр".
-- "Ага,  я  так  и думал, что это не горошек. У вас там в меню
написано petits pois(59), так вы бы  лучше  исправили.  А  теперь
объясните,  как их едят?" -- "Просто кусают, сэр" -- "То есть?"
-- "Просто кусают!" -- Разумеется, я ему не поверил.  Я  решил,
что  это такой английский юмор, тем более, что второй лакей все
время смотрел в сторону. И все же я, как  дурак,  сказал  себе:
"Попытка  не  пытка".  Видите  ли, для человека моих лет у меня
довольно  острые  зубы.  Только  благодаря  этому  мне  удалось
добиться  того, что не всякому юноше окажется по силам. Я сумел
вонзить их в самый мягкий из этих мозговых  предметов.  Да,  но
как  вытащить их обратно? Метрдотель, естественно, испарился. А
второй лакей стоял у окна спиной ко  мне.  Видимо,  разглядывал
улицу, пытаясь понять, скоро ли пойдет дождь.
     Этим  небольшим взрывом эмоций миллионер, похоже, исчерпал
то, что имел сказать.
     Он   размышлял...   Корнелиусу   ван   Коппену   нравились
талантливые  вруны.  Он  кое-что  смыслил  в  тонком  искусстве
лганья. Это искусство, любил повторять он, к занятию которым не
следует допускать дураков. В  нем  и  так  подвизается  слишком
много  любителей.  Бездари  только вредят профессии. Они и себе
добра не приносят, и людей приучают никому не  доверять,  губят
нежный    цвет    легковерия.   Мелкое   жульничество,   мелкое
мошенничество, мелкие кражи приводили в ярость его  пуританскую
совестливость.  Вот  почему  он  презирал  Финансового  консула
республики  Никарагуа,  человека  во   всех   иных   отношениях
превосходного,  но  не  способного даже в припадке самой буйной
отваги украсть больше нескольких  сотен  долларов.  Ван  Коппен
уважал  людей,  умеющих,  подобно  ему, действовать с размахом.
Сыграть   на   доверчивости   целого   континента,   вот    это
наполеоновский  поступок,  все равно что украсть королевство --
такое уже и кражей не назовешь. Подобного  ранга  игру  затеял,
как  подозревал  проницательный мистер ван Коппен, и его добрый
друг граф Каловеглиа. Восхитительный старик тоже  действовал  с
размахом.
     В  бронзе,  старинной  и  современной,  мистер  ван Коппен
понимал столько же, сколько в китайской грамоте. Он не смог  бы
сказать, чем искусство Клодиона отличается от искусства Мирона,
-- собственно  говоря,  он  и  не  слышал  ни  разу  имен  этих
достойных  людей  и  не  очень  стремился  услышать,  для   дел
подобного  рода у него имелся сэр Герберт Стрит. Однако, долгое
время занимаясь филантропией, он  приобрел  обширные  познания.
Старик  Коппен  не  был  дураком.  Он был человеком разумным, а
разум,  как  отметил  граф,  вполне  совместим  с   прогрессом.
Помножить  два на два миллионер умел не хуже большинства людей,
однако и среди своих быстро соображающих  соотечественников  он
славился  сверхъестественной способностью обойти человека, даже
не вылезая из кресла. Он называл это здравым смыслом.
     Сколько  уже  раз  он  слышал  гладкие  рассуждения  графа
Каловеглиа  относительно "Локрийского фавна". И в конце концов,
руководствуясь личным опытом, пришел к заключению, что никто не
станет  предлагать  столь  исчерпывающих  объяснений  и  вообще
высказываться  с  таким  энтузиазмом, не имея задней мысли. Все
это  аккуратнейшим  образом  укладывалось  в  рамки   гипотезы,
понемногу  созревавшей в