го  профессиональным образом обчистят карманы. Учащийся, не
проявивший положенных навыков, получал жестокую  взбучку,  если
же  он  не исправлялся и после третьей или четвертой таски, его
отправляли  к  родителям  с  вежливой  запиской,  рекомендующей
обучить сына другому какому-нибудь ремеслу. Джустино наказывали
редко.  Напротив,  его  успехи  и  голубые  глаза так очаровали
директора, что он выпустил мальчика из школы еще  до  окончания
обычного  трехлетнего  курса  и даже предложил вытатуировать на
тыльной стороне его правой ладони знак мастерства --  маленький
крестик.
     Однако покровитель, хоть и гордый своим юным другом, вовсе
не желал,   чтобы   такого   рода  знак,  весьма  почетный,  но
неустранимый, стал помехой на  дальнейшем  жизненном  пути  его
подопечного.  У  покровителя  были  иные  планы. Пока следовало
обождать год-другой и покровитель добился  официального  приема
Джустино,  ныне  поджарого  и  по-волчьи  жестокого,  в "Черную
Руку". Уже во время испытательного срока  старшие  собратья  не
могли  на него нахвалиться; он с феноменальной быстротой прошел
различные  проверки  и  предоставил  избыточные  доказательства
своей  мужественности.  К  шестнадцати годам он уже убил троих,
среди них  одного  полицейского,  заподозренного  в  неверности
Обществу.  Вот тогда-то покровитель, бывший человеком далеко не
глупым, провел с ним вторую беседу, сказав:
     -- Ты знаешь, сынок, что я ни читать, ни писать не умею. В
мое время эти навыки не считались достойными ни высокого  духом
юноши,  ни  мужчины,  имеющего  понятие  о  чести.  Сатанинская
выдумка и все тут! Но мы  с  тобой  живем  в  изнеженном  веке.
Добродетель  забыта.  Мудрый  человек,  хоть и взирает на такие
обстоятельства с грустью, однако приспосабливается к ним.  Идет
в  ногу  со  временем. Нас называют реакционерами. Юношам вроде
тебя предстоит показать миру, на что способны реакционеры. Весь
наш город уже научился уважать твои мужские качества. Теперь ты
должен пойти еще дальше и выучиться читать и писать.  Потом  ты
поступишь  в  университет.  Изучишь  законы и политику. А после
войдешь в Парламент.  Будешь  представлять  в  нем  наше  дело.
Средства  --  деньги?  Положись  на Общество. Будь только верен
своим друзьям, защищай бедных и никогда не забывай о молитве. И
благой Господь вознаградит твои труды.
     Именно так благой  Господь  и  поступил.  Молодой  депутат
быстро  приобрел  известность,  его  считали  одним из немногих
представителей  "Черной  Руки",   на   слово   которого   можно
положиться  безоговорочно. Он имел долю во всем, комиссионные и
проценты так на него и сыпались. После того,  как  с  полдюжины
докучливых  людей  постиг  примерный  конец  --  всех их втихую
зарезали или пристрелили  (причем  сам  он  остался  совершенно
чист,  хотя  все  знали,  что  это  его работа) -- политической
карьере дона Джустино ничто больше  не  препятствовало.  Морена
никогда  не  угрожает, говорили люди, -- он действует. Надежный
человек!  Он  заставил  робкое  правительство  либералов,   его
заклятых  врагов,  пожаловать  ему  титул  "коммендаторе" -- не
потому,  что  придавал  какое-либо  значение   этому   внешнему
отличию,  но  потому  что,  как  всякий достойный член Каморры,
никогда не упускал возможности показать,  что  он  в  состоянии
сделать  что угодно с кем угодно, включая сюда и правительство.
Ни для кого не было тайной, что как  только  портфель  министра
юстиции  в  очередной  раз утратит владельца, его предоставят в
распоряжение дона Джустино. Разумеется, все это было уже давно,
много лет назад.
     Государственный ум несколько неожиданно сочетался в нем  с
юридической  и  судебной  хваткой.  Последние пятнадцать лет он
ежегодно получал большие адвокатские гонорары от всех  основных
коммерческих  фирм страны, одна только судовая компания платила
ему пятьдесят тысяч франков. Разумеется, никакой работы он  для
них  не  выполнял,  но  даже подразумеваемая поддержка им самых
мерзостных их затей окупала эти расходы. Полезный человек!  Что
же  до  его  репутации  как поверенного в частных делах, то она
была  не  сравнима  ни  с  чем.  Известно,  что   драматическая
жестикуляция  и  бурное  красноречие  дона  Джустино заставляли
падать в обморок как судей, так и присяжных в  полном  составе.
Он  мог  любого  вытянуть из любой переделки. Всякий раз что он
выступал в суде,  туда  набивалась  толпа  людей,  стремившихся
услышать  его  страстные  аргументы,  увидеть  холодное  пламя,
полыхающее в  его  голубых  глазах,  тщательно  подогнанную  по
фигуре одежду, светлые, начинающие седеть волосы, лицо, которое
он  гладко  брил  по одной-единственной причине -- из уважения,
как он часто пояснял, к моде прежнего папского режима. "Вылитый
англичанин", -- говорили о нем люди.
     В последние годы он несколько  раздобрел  --  это  внушало
людям  доверие.  Более  того,  он так и не женился, что само по
себе  свидетельствовало  о  его  незаурядности,   указывая   на
отсутствие   в  нем  обычных  человеческих  слабостей.  Коротко
говоря, дон Джустино представлял  собой  сплав  ума  и  порока,
столь  совершенный,  что даже интимнейшие его друзья не взялись
бы сказать, где кончается  один  и  начинается  другой.  И  это
неповторимое   сочетание   было  предоставлено  в  распоряжение
Ватикана. Дон Джустино  всегда  оставался  непримиримым  врагом
всяческих  новшеств,  живым  опровержением  лживых утверждений,
согласно которым добиться успеха  в  современной  Италии  можно
лишь  записавшись  в  франкмасоны.  Опасный  человек! И по мере
увеличения его богатств становящийся с каждым днем все опаснее.
При его доходе он уже мог позволить себе быть  честным,  ничто,
кроме   силы  привычки,  не  мешало  ему  обратиться  в  самого
настоящего святого.
     Само собой разумеется, что личность такого калибра  должна
была  отнестись  к пяти тысячам франков, предлагаемым никому не
известным   провинциальным   священником,   как    к    жалкому
вознаграждению.  Но дон Джустино был достойным сыном Церкви. Он
всегда  помнил  совет,  который  получил  от   своего   давнего
покровителя -- помогать униженным и оскорбленным -- к тому же в
качестве  адвоката  он  специализировался  на  защите убийц, на
вызволении их из лап светского правосудия. Они  были  для  него
страдающими    от   незаслуженной   обиды   пылкими   натурами,
принадлежавшими  к  сословию   честной   бедноты,   к   жертвам
социальной несправедливости и алчности правительства. Мотивы, а
не дела! -- говорил он. А о мотивах, движущих бедняком, следует
судить по его собственным меркам, а не по меркам богачей. У них
иная  жизнь,  иные  соблазны. Доверьтесь народу. Народ, должным
образом наставляемый священниками...
     Хоть и считалось маловероятным, что великий человек примет
приглашение Торквемады, тем не менее половина города стеклась в
гавань, чтобы встретить вечернее судно  и  хоть  мельком,  если
получится,   взглянуть  на  знаменитого  члена  Каморры.  И  он
приплыл! Стоял, облокотясь  о  гакаборт,  легко  узнаваемый  по
портретам,  публикуемым в иллюстрированных газетах. В велюровой
шляпе, коричневых башмаках,  легком  сером  костюме  --  совсем
такой же как все. Вот он сошел на пирс, сопровождаемый высоким,
крепко  сбитым молодым слугой. И какой улыбчивый! От него так и
веяло  большой  политикой,  важными  столичными   делами.   Мэр
Непенте,  ревностный  католик, уважительно потряс руку гостя, а
затем представил ему "парроко" и прочих городских  именитостей.
Потом   все   уехали.   Встреча   прошла  так  приятно,  легко,
неофициально. Но люди  сознавали,  что  этот  маленький  эпизод
гораздо  глубже оставленного им внешнего впечатления, что визит
коммендаторе Морена это событие, достойное занесения в  хроники
острова.  И  дело  не  только  в  том,  что  их депутат впервые
появился среди своих избирателей.  Хотя  и  этого  хватило  бы,
чтобы  стать  событием.  Ясная  каждому  цель  его  приезда  --
спасение преступника  от  законных  властей  --  придавала  ему
характер   проватиканской   демонстрации,   пощечины  Королю  и
Конституции.
     Желая предоставить главным лицам духовенства и  нескольким
поддерживающим  их  партию избранным мирянам возможность отдать
гостю дань уважения,  приходской  священник  устроил  маленький
дружеский  обед.  Подробностей  происшедшего  во  время трапезы
никто так и не узнал, стало известно лишь,  что  высокий  гость
пребывал   в  отличном  расположении  духа,  шутил,  смеялся  и
рассказывал анекдоты, что его  очаровало  вино  и  превосходные
местные  лангусты,  и  что  он  объявил  о  намерении купить на
острове маленькую виллу, дабы провести в ней,  после  того  как
завершаться  его  труды на общественной ниве, закат своих дней.
Идеальное место! Счастливые люди, так  он  назвал  собравшихся.
Очень жаль, что ему придется отплыть завтрашним дневным судном,
так и не увидев большей части праздника Святой Евлалии.
     И еще одной новости дозволено было выплыть наружу и не без
некоторого усердия со стороны передающих ее распространиться по
острову  --  сводилась она к тому, что коммендаторе вежливо, но
решительно  отказался  принять  за   свои   услуги   какое-либо
вознаграждение.  Он  даже  мысли  подобной  не  допускал! Редко
встречается такое сочетание удовольствия и долга,  как  в  этом
случае  --  удовольствия  от приезда на очаровательный остров и
долга, требующего, чтобы он произнес в суде  несколько  слов  в
защиту  несчастного  юноши,  ибо он по мере своих ничтожных сил
старается  защищать  угнетенных,  тем  самым   выказывая   себя
достойным сыном Церкви.
     -- Всегда  к  вашим  услугам!  -- добавил он. -- И если вы
примете от меня  скромное  пожертвование  в  тысячу  франков  и
распределите   их,   по   усмотрению   Его   Преподобия,  среди
нуждающихся  бедняков   Непенте,   вы   сделаете   меня   вашим
пожизненным должником!
     Такова,  если  верить  рассказам,  была речь произнесенная
великим  человеком.  Всю  ее  от  начала  и  до  конца  выдумал
Торквемада,      который,      будучи     высоко-принципиальным
священнослужителем, обладал строгими, ортодоксальными взглядами
по части пользы, приносимой благостными легендами. Он знал, что
народу эти слова понравятся. Торквемада надеялся также, что они
разозлят завистливого Судью до колик в желудке. Он  исходил  из
того, что и сам великий человек, если когда-либо услышит о ней,
лишь  обрадуется  благочестивой сказке, столь правдиво рисующей
его характер.
     Один дон Франческо, этот благодушный, погрязший  в  земном
упрямец,  этот любитель вина и женщин, один только он не принял
участия в празднике, сославшись  на  желудочное  недомогание  и
распоряжение  врача.  Он  не  сходился с Торквемадой во мнениях
относительно подобных дел.  Дон  Франческо  питал  неприязнь  к
любому  насилию,  независимо  от  того, кто к нему прибегает --
Каморра или франкмасоны, Ватикан  или  Квиринал,  --  неприязнь
настолько  сильную,  что  мог  бы  возненавидеть  оное, если бы
походил  характером  на  "парроко"  и  обладал  склонностью   к
ненависти.  Но он был слишком флегматичен, слишком жизнелюбив и
слишком склонен потакать себе и другим,  чтобы  испытывать  при
упоминании имени дона Джустино нечто большее чувства некоторого
неудобства  --  чувства,  которое  острый  разум,  скрытый  под
складками жира, позволял ему выразить в пылких и точных словах.
     -- Я отлично знаю, -- сказал дон Франческо Торквемаде,  --
что  он  называет  себя  достойным  сыном  Церкви. Тем хуже для
Церкви. Я понимаю, что он --  видный  член  правительства.  Тем
хуже  для  правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его
вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни
в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник  правосудия
настолько  загажен.  Однако  обедать  с  ним за одним столом --
увольте.  Разве  его  история  не  известна  всем  и   каждому?
Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить,
дорогой  мой  "парроко", что вид у меня при этом будет не самый
приятный.
     Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь  не  впервые  у
него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как
христианин ни холоден, ни горяч.

     ГЛАВА XLV

     Рыночную  площадь  заполнила  людская толпа. Все обсуждали
близящееся событие -- заседание  Суда.  Для  синьора  Малипиццо
день  грозил  сложиться  неудачно. Тем не менее все восхищались
его умом,  выразившимся  в  заключении  русских  под  стажу.  В
подобных  обстоятельствах  лучшего  невозможно было и выдумать.
Этот  шаг  доказывал,  что   синьор   Малипиццо   свободен   от
антикатолических   предрассудков.  Демонстрировал  его  ледяное
беспристрастие.
     Торквемада, узнав,  что  принадлежащая  арестанту  золотая
монета  точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого,
счел это обстоятельство  достойным  сожаления.  То  было  явное
свидетельство  виновности  его  родича! Весьма, весьма достойно
сожаления. И все же, то что убитый был не  только  иностранцем,
но  к  тому  же  и  протестантом,  значительно смягчало тяжесть
содеянного и с нравственной, и с религиозной  точки  зрения,  а
возможно  и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая
сторона дела? Разве он не нанял  дона  Джустино?  Виновный  или
невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав все еще
раз,  Торквемада  решил, что несчастный вполне достоин золотого
красноречия великого человека. Выходит,  ему  все-таки  присущи
мужские  качества,  он  определенно  умнее, чем кажется. Вполне
заслуживает свободы.
     Пробило десять.
     Столько народу в Суд еще никогда не набивалось.  Буквально
некуда  было  ногу  поставить.  Солнечный  свет лился сквозь не
мытые много месяцев окна, дышать становилось все труднее. Здесь
и всегда-то было душновато,  пахло  стоялым  табачным  дымом  и
человеческим телом.
     Пока  все  сохраняли  спокойствие,  кроме  копошившегося в
бумагах седого  писца.  Синьор  Малипиццо,  уважительно,  но  с
достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к
публике  на  возвышении,  с  которого  ему  полагалось  вершить
правосудие. Прямо над его головой к стене  был  прибит  большой
лист белой бумаги с отпечатанными на нем словами: "La Legge" --
"Законность".  Слова  как  бы  нависали над залом суда. По одну
сторону  от  плаката   виднелся   красочный   портрет   Короля,
облаченного  в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные
и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного  плюмажем  из
клонящихся  книзу  перьев,  отчего шлем казался великоватым для
монаршьей головы размера примерно на  три.  По  другую  сторону
висело  изображение  улыбающейся  с кротким жеманством Мадонны,
одетой в расшитое жемчугом  и  золотыми  кружевами  голубенькое
платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой
картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость
усердно  пользовался  во время всякого заседания Суда, -- таким
вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал  свое
почтение  к  Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в
глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место.  Теперь
он  стоял  под  портретом  Короля.  Тонкий  комплимент грозному
юристу, защитнику католицизма, заклятому врагу Савойского дома.
Людям эта деталь очень понравилась. Вот же умница! --  говорили
они.
     Все взоры были прикованы к дону Джустино. Он тихо сидел на
своем месте. Если ему и было скучно, он не подавал вида. Раз уж
он приехал  сюда,  следовало показать себя этим добрым людям во
всем блеске. О золотой монете он уже узнал и проникся  глубокой
уверенностью  в  виновности  своего  подзащитного. Для молодого
человека это была удача. Без такой  уверенности  дон  Джустино,
возможно,  отказался  бы  от дела. Дон Джустино взял за правило
никогда не защищать невиновных. Кому нужны идиоты, попавшиеся в
силки закона?  Они  более  чем  заслуживают  своей  участи.  То
обстоятельство,  что  арестованный  и в самом деле убил Мулена,
одно только и свидетельствовало в его пользу.  Оно  делало  его
достойным  риторических  усилий  дона Джустино. Все его клиенты
неизменно были  виновны  и  неизменно  избегали  наказания.  "Я
никогда  не  защищаю  людей,  которых  не могу уважать", -- так
говорил дон Джустино.
     Поначалу его выступление казалось  отчасти  бессвязным,  и
говорил  он  негромко,  как  бы  обращаясь  к небольшому кружку
друзей.
     Какое чарующее место, остров Непенте! Он  увезет  с  собой
приятнейшие  воспоминания  о его красоте, о добродушии местного
населения. Этот остров подобен раю земному, такой  он  зеленый,
так  далек  от  всяких  опасностей. И все же нет на земле мест,
вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение  --  как
оно,  должно  быть,  всех  здесь  напугало!  И какое счастливое
избавление   выпало   им    пережить    благодаря    верховному
вмешательству  Святого  Покровителя!  Почти никакого ущерба, ни
единой достойной упоминания жертвы. Плодородные  поля  остались
нетронутыми;  матери,  отцы  и дети вновь могут выходить на них
ради своих дневных трудов и вечерами,  усталые,  но  довольные,
возвращаться  домой  и  садиться  за семейную трапезу. Семейная
жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет
нашей  страны,  источник,  дарующий   подрастающим   поколениям
начальные  представления  о  благочестивой  и  праведной жизни.
Ничто  в  мире  не   способно   заменить   домашнего   влияния,
поучительного примера родителей -- ничто! И у этого несчастного
отрока,  которому  ныне грозит тюремное заключение, у него тоже
была мать. У него была мать. Понимают  ли  судьи  все  значение
этого  слова?  Понимают  ли  они,  как  страшно  разорвать  эти
священные узы,  лишить  мать  поддержки  и  утешения,  даруемых
сыном,  которого  она  лелеяла  дитятей? Пусть они вспомнят обо
всех великих людях прошлого, про которых мы знаем,  что  у  них
были  матери -- о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике
и мадам Ментенон -- как эти люди достигли славы земной?  В  чем
секрет   их   величия?   В  полученных  в  юные  годы  любовных
наставлениях матерей! Их, когда они еще были детьми,  никто  не
вырывал из любящих материнских рук.
     Уже  многие  плакали.  Однако оратор сообразил, что где-то
сбился. Заглянув для  справки  в  клочок  бумаги,  он  двинулся
дальше, сохраняя ту же интонацию дружеской беседы.
     У  него  не  было  матери.  Он сирота. Сирота! Понимают ли
судьи все значение этого слова? Нет, он  не  смеет  просить  их
представить  себе  все,  подразумеваемое  этим  горьким словом.
Сирота.  Не  иметь  никого,  способного  преподать  тебе   урок
благочестия...  вырасти  диким, всеми брошенным, презираемым...
Способен   ли   человек,   поставленный   в   столь    ужасные,
неестественные  условия,  не  сбиться  с пути? У всех остальных
есть  родители,  к  которым  можно  обратиться  за  советом   и
наставлением, и только он один лишен этого благословения Божия.
Подходить  к  нему с теми же мерками, что и к этим счастливцам,
жестоко  и  нелогично.  Пусть  Суд  припомнит  имена  тех,  кто
уклонился  от  узкого,  предначертанного долгом пути, не все ли
они принадлежали к этому несчастному разряду людей? Не можем ли
мы с уверенностью заключить, что  у  каждого  из  них  не  было
матери?  Таких людей должно жалеть, протягивать им руку помощи,
а не  карать  их  за  то,  в  чем  повинна  не  натура  их,  но
ненормальная  жизненная  ситуация. Есть ли у христианина задача
благороднее, нежели спасение стоящего на краю погибели юноши, к
тому  же  лишенного  матери?  Мы   ведь,   благодарение   Богу,
по-прежнему  живем  в  христианской  стране,  несмотря  на  все
возрастающий приток ни во что не верующих чужеземных элементов,
грозящих сокрушить нашу старинную веру в Бога.  Мы  по-прежнему
почитаем  Мадонну, равно как и Святых. Их бесценные мощи и иные
священные амуле