о
молодой -- ему все улыбались. Приятный мальчик. Плавал,  нырял,
очень  красиво.  Однажды  вечером  оба  напились и пошли гулять
вдоль обрыва, вон там. Молодой говорит: Я хорошо ныряю, а,  что
скажешь, друг? А большой говорит: Ты ныряешь лучше дельфина. --
На что поспорим, нырну отсюда, сейчас? -- Шесть бутылок бранти.
-- Идет!  Одежду  снял  и полетел, как чайка. И конец. Это так,
джентльмены. Назавтра приносят одежду большому, в дом.  Большой
как  проснулся,  видит,  одежда  лежит,  а  друга  в  ней  нет,
рассердился на слуг и на всех и целых три дня  бранти  не  пил.
Чертовы дураки иностранцы.
     -- Как хотите, а это трагедия, -- сказал епископ.
     -- Вы  правы.  В  ней присутствует нечто художественное --
эта  деталь  с  принесенными  назавтра   одеждами,   с   пустой
скорлупкой. Очень художественная деталь.
     Мистер  Херд  взглянул на скалу. Он представил, как с этой
ужасной высоты  летит,  переворачиваясь  человеческое  тело,  и
голова  его  закружилась.  Поверхность  скалы  была  совершенно
гладкой. Но еще сильнее поразила епископа ее редкостная,  почти
угрожающая  окраска.  Иссиня-черный  камень усеивали вкрапления
оттенка красноватой сангины, как будто каменное сердце  местами
сочилось кровью.
     -- Я вспомнил, миссис Мидоуз рассказывала мне эту историю,
-- сказал  он  мистеру  Киту.  --  Ведь  ее вилла стоит на этой
скале, так?
     -- Да, именно там. Кстати, когда снова будете  у  нее,  не
откажите  в любезности, скажите ей что-нибудь особенно приятное
de ma part(53). При том как мне нравится эта леди, я вижусь с ней
вдвое реже, чем мне хотелось бы -- больше чем вдвое! Как она?
     -- Жалуется на мигрень.
     -- Мигрень? Совсем не похоже на  миссис  Мидоуз.  Мне  она
всегда  казалась  сделанной  из стальной проволоки. Наверное, с
ребенком что-то не так.
     -- Может быть, -- отозвался епископ.  --  Мне  показалось,
что она в нем души не чает.
     Тут он припомнил подробности своего к ней визита, вспомнил
то, что  она  говорила,  --  как,  наверное,  ей  одиноко  там,
наверху. Странно! Почему-то все это время она не шла у него  из
головы. Он решил непременно заглянуть к ней в ближайшие дни.
     Кит сказал:
     -- Я  бы не решился встать между ней и ее ребенком. Это не
женщина, а тигрица... Херд,  вы  весь  день  думаете  о  чем-то
своем. Что с вами такое?
     -- Да,  пожалуй,  вы  правы.  Я  попробую  объяснить.  Вам
знакомы эти японские цветы... -- начал он и снова умолк.
     -- Рад,  что  вы,  наконец,   спустились   на   землю.   С
землей-матушкой  ничто  не  сравнится! Вы и представить себе не
можете, сколько денег я потратил на японские цветы, особенно на
луковицы, прежде чем убедился, что на этой почве они  расти  не
могут.
     -- Нет,  я  говорю  о бумажных цветах, которые мы во время
загородных обедов клали в стоявшие на  столах  чашки  с  водой.
Сами по себе они похожи на сморщившиеся клочья картона. А попав
в  воду,  разбухают  и  расправляются,  обращаясь в цветы самых
неожиданных оттенков и очертаний. Вот чем я себя  ощущаю  --  я
словно  бы раскрываюсь, приобретая какие-то иные оттенки. Новые
проблемы, новые влияния -- все сказывается на  мне.  Я  начинаю
думать,  что  нуждаюсь  в совсем иных, свежих мерках. Порой мне
становится чуть ли не стыдно...
     -- Стыдно? Дорогой мой  Херд,  это  совершенно  никуда  не
годится. Как вернетесь домой, непременно примите синюю пилюлю.
     -- Может быть все дело в южном ветре?
     -- Все  и  во  всем  винят  беднягу  сирокко.  Насколько я
понимаю, вы просто, сами того не сознавая, долго созревали  для
этих  изменений. И что это значит? Только то, что вы растете. А
тут стыдиться нечего... Ну вот, наконец-то! Мы пристанем вон  к
тому пляжику -- видите? -- на краю лощины. Можете высадиться на
берег  и  осмотреть  остатки  курортного  заведения  с горячими
водами. Когда-то веселое было место --  театры,  бальные  залы,
банкетные.   Теперь   туда   никто  не  осмеливается  соваться.
Привидения! Возможно, повстречаете призрака. Что касается меня,
я собираюсь поплавать. После  разговоров  на  религиозные  темы
меня  всегда  тянет  помыться.  Вы ведь не обидитесь на меня за
такие слова, правда?
     Мистер Херд, поднимаясь с пляжа в горы, чувствовал, что он
уже никогда ни на какие слова обидеться не сможет.
     Скалой Дьявола заканчивался,  словно  обрывался,  наиболее
впечатляющий  участок  обрывистого  непентинского  берега. Этот
могучий  эскарп  был  его  крайним  аванпостом.  Дальше   берег
спускался   к   морю   волнистыми  земляными  скатами,  кое-где
рассеченными оврагами, промытыми в рыхлой почве потоками  талой
воды.  Именно  в устьи одного из таких сухих русл мистер Херд и
сошел с лодки на твердую  землю.  Задыхаясь  от  немилосердного
зноя,   он   двинулся  вверх  по  извилистой  тропке,  когда-то
ухоженной и благоустроенной,  но  теперь  осыпавшейся  и  почти
пропавшей.
     Впереди  на  голом буроватом возвышении рисовались на фоне
синего неба развалины. Затейливое строение, ныне заброшенное  и
пребывающее  в  бедственном  состоянии. Штукатурка, разъеденная
влажными  морскими  ветрами,  отвалилась,   обнажив   небрежную
каменную  кладку  такого  же  ржавого  цвета,  что  и земля, на
которой стояло здание и с которой оно  казалось  готовым  да  и
норовившим    сравняться.   Все   сколько-нибудь   полезное   и
транспортабельное,  все,  что  свидетельствовало  о  пребывании
здесь  человека,  что  напоминало  о  жизни  и  об удобствах --
фарфоровые изразцы, резное дерево, оконные  стекла,  кровельный
материал,  мозаики  и  мраморные  полы -- все это увезли отсюда
давным-давно. Дом стоял  посреди  полдневного  зноя  --  голый,
ободранный,  обесчеловеченный.  Не  осталось ничего, способного
порадовать глаз или воссоздать  видения  прежнего  великолепия,
ничего   изящного  или  романтического,  ничего,  отзывавшегося
суровым воинственным  предназначением  этого  здания.  То  была
современная руина, груда мусора, бесстыдный, фривольный скелет.
Наспех  построенные  стены  и  зияющие оконные проемы приобрели
почти непристойное выражение потасканной никчемности --  словно
заплесневелые кости какой-то давно забытой куртизанки выбрались
из могилы проветриться и погреться на солнышке.
     Осмотрев то, что осталось от претенциозного фасада, мистер
Херд вошел внутрь.
     В  покоях,  еще  сохранивших кровлю, стояла глубокая тень;
тень, парная жара и язвительный запашок  минерального  вещества
-- тех  самых  целебных  вод.  Епископ  прошелся в полумраке по
залам и коридорам,  мимо  просторных  салонов  и  расположенных
рядами  кабинок, по-видимому служивших для раздевания. Ядовитый
запах следовал за ним по пятам, наполняя  собою  здание.  Всюду
царил   распад.  С  потолков  свисали  клочья  цветной  бумаги;
толстым, не потревоженным несколькими поколениями слоем  лежала
пыль.  В  закисшие  углы  набился  нечистый  сор. Сквозь пустые
световые люки в потолках сюда  проникали  солнечные  лучи,  они
играли  на  покрытой  грибком  штукатурке  простенков,  кое-где
поросших ярким ядовито-зеленым лишайником. Обойдя эту скорбную,
неприятно влажную кучу обломков, епископ понял, почему  местные
жители опасаются заглядывать в населенное упырями строение.
     В  конце  концов каким-то темным проходом он с облегчением
выбрался туда, где  некогда  располагался  ухоженный  парк.  От
цветников  и  кустарников  не  осталось  даже  следа;  дорожки,
орнаметнальные  каменные   скамьи   и   искусственные   террасы
понемногу  ушли  в  бурую  землю.  В центре пришедшего в упадок
парка бил когда-то целебный источник, вода, пузырясь, стекала в
цементный, имеющий форму раковины бассейн. Теперь  в  нем  было
сухо.  Однако  теплая  влага еще покрывала его края, на которых
остался от прежних времен  приятный  для  глаза  опаловый  слой
минеральных  осадков.  Опустив  ладонь  пониже,  епископ ощутил
подымающийся от земли прерывистый ток горячего воздуха, слабый,
как дыхание умирающего. Какая-то  потаенная  жизнь  еще  бьется
там,   в   темной   земле,   заключил  он.  Как  любопытна  эта
вулканическая  связь  с  материком,  о  которой  говорил   граф
Каловеглиа.
     Вскоре  он очутился вблизи покосившегося остова маленького
павильона, выстроенного в нелепом китайском стиле и  кажущегося
грустно  неуместным посреди классического ландшафта, омываемого
синими  тирренскими  водами.  Здесь  он  присел  отдохнуть.  Он
смотрел   на  остатки  старых  дорог,  что  змеисто  извиваясь,
спускались с плоскогорий; дорог, по сторонам  которых  когда-то
несомненно  росли  раскидистые  деревья и по которым спускались
сюда изнуренные мирскими радостями калеки. Епископ  представил,
как  они  движутся  оживленным  караваном  --  пешие, верхом на
мулах, в портшезах, предвкушая здоровье и удовольствия, которые
ждут их в этом месте, теперь столь лишенном жизни.  Внизу,  так
близко,  что  можно  было докинуть камень, лежал пляж. Матросы,
отец с сыном, вытащили лодку на берег  и  присели  в  ее  тени,
разложив  какую-то  еду  на  расстеленном  между  ними  цветном
носовом платке. Бробдингнеговский короб  с  завтраком  был  уже
выгружен.  Кит  и  чета  его  гениев  плавали; сам Кит выглядел
совершенно  как  розовый  Силен.   Судя   по   взрывам   смеха,
удовольствие  они  получали  огромное.  Мистер Херд подумал, не
принять ли и ему участия в их весельи, но оставил эту мысль  --
что-то странное воздымалось вокруг него, сковывая его порывы.
     Он  знал, что это -- южный полдень. Пусть в окружавших его
печальных развалинах и не  обитал  никакой  призрак,  но  нечто
неуловимо  враждебное  витало  в  полдневном  воздухе.  В такой
фантастический час, чувствовал епископ, может произойти все что
угодно.  По  наущению  этого  незримого  Присутствия   способны
совершаться самые дикие безрассудства.
     Он  попытался  припомнить,  что  сказал  ему  Кит  об этом
растленном типе, о Мулене. Ретлоу... где он все-таки слышал это
имя? Но мистер Херд тщетно копался в памяти. Блеск,  окружавший
его,   насыщала   враждебная   мощь,  которая,  словно  вампир,
высасывала из него жизненную силу, лишая ум  гибкости;  то  был
дух  зла,  мерно дышащий в мирном солнечном воздухе. Он обращал
ландшафт, плясавший перед глазами епископа, в морок,  в  мираж,
переиначивая   образы   и   природы,   и   плодов  человеческой
деятельности...
     Тут епископ  обнаружил,  что  Кит  и  его  компаньоны  уже
оделись  и занялись разгрузкой нелепого короба. Они звали его к
себе. Колдовское заклятие спало.
     Епископ спустился к воде.
     -- Хорошо поплавали? -- осведомился он.
     -- Изрядно! Сейчас эти ребята  изготовят  нам  для  начала
недурственный  омлет.  Я  не любитель холодных завтраков, а вы?
По-моему они ложатся на желудок свинцовой тяжестью.
     -- А матросы к нам не присоединятся?
     -- Нет. Им и так хорошо платят. Конечно, они  были  бы  не
прочь  пристроиться ко мне в услужение. Но я никогда не нанимаю
островитян, разве что на временную работу, это  оберегает  меня
от  всякого  рода  неприятностей  с  местными  жителями и от их
семейных интриг. Даже  тех,  что  постарше.  Последние  слишком
склонны  к размышлениям, а стоит слуге начать задумываться, как
он  становится  бесполезным.  Я  считаю,   что   по-человечески
общаться можно только с посторонними людьми. Если вам требуется
хорошо   сделать  какое-то  дело,  обращайтесь  к  человеку  со
стороны, к профану, к толковому любителю.  И  когда  соберетесь
жениться, Херд, позаботьтесь о том, чтобы жена ваша происходила
из  другого  сословия, из других мест, из другой страны -- если
удастся, c другой планеты. Иначе пожалеете. Я не хочу  сказать,
что  усматриваю какие-то неприемлемые стороны в инцесте; на мой
взгляд это самая естественная вещь на свете...
     -- Подумать только!
     -- Да, и все же  с  ним  связан  неодолимый  предрассудок.
Вероятно,     искусственный,     современного    происхождения.
Подозреваю, тут не обошлось без духовенства. Царствующие  семьи
всегда  придерживались этого обычая, некоторые придерживаются и
до сих пор, в Сиаме, например.  Удивительно,  но  дольше  всего
анахронизмы  живут  на противоположных полюсах общества. Что бы
вы ответили, -- продолжал он, -- на  предложение  забраться  по
этому   ущелью  немного  повыше,  в  тень?  Я  не  могу  толком
переваривать  пищу,  когда  меня  палит  солнцем.  А  по   пути
расскажете,  как  вам  показались  развалины...  Нет,  я сознаю
изъяны инцеста, серьезные  практические  изъяны  --  бесплодие,
инбридинг.  Конечно,  можно  найти доводы и в пользу экзогамии.
Audi alteram partem(54), как сказал бы Эймз, хотя Бог его  знает,
почему  он  считает, что на латыни это звучит лучше. Привидение
видели?
     Епископ вспомнил, что ему ответила госпожа Стейнлин, когда
он однажды с похвалой отозвался  о  "возбуждающем"  воздействии
Китовых разговоров.
     -- Возбуждающее?  --  сказала она. -- Очень может быть! Но
не мужчин и женщин. Скорее жеребцов.
     После  завтрака  они  соорудили  импровизированный  навес,
чтобы   немного   отдохнуть.   В   этот   час  дня  на  Непенте
приличествовало отдыхать, а мистер  Кит  старался  поступать  в
соответствии    с   приличиями   даже   в   таких   необычайных
обстоятельствах,  как  эти.  Защищенные  снятым  с  лодки  алым
шелковым пологом, они продремали самые жаркие часы.

     ГЛАВА XXVIII

     Герцогиня любила поспать, как то и приличествует человеку,
ведущему жизнь целомудренную и размеренную.
     Ложилась  она,  как  правило,  часов  около одиннадцати. В
девять утра Анджелина, спавшая в смежной комнате, тихо  входила
в  хозяйскую  спальню,  поднимала  шторы  и ставила на столик у
постели чашку чая. До этой минуты Герцогиня спала, словно дитя.
Ее редко донимала бессонница или ночные кошмары. Однако в ночь,
о которой у нас пойдет речь, странный, тревожный сон нарушил ее
покой.
     Она вновь была девочкой, живущей с родителями  на  Западе.
Давние  воспоминания  окружали  ее. Стояла зима. Она была одна,
под открытым небом. Снег, привычный  снег,  падавший  с  хмурых
небес, глубоким ковром покрыл бескрайние равнины. Он шел и шел,
не  переставая. Небо все больше темнело. Казалось, прошли часы,
но хлопья продолжали лететь. Снег не казался холодным.  Он  был
теплым  --  теплым  и  каким-то удушливым. Очень удушливым. Она
начала задыхаться. Внезапно она ощутила, что  ей  больше  нечем
дышать. Охваченная отчаянием, она закричала...
     Около  ее  постели  стояла  со  свечою  в  руке горничная.
Спальня терялась в  непроглядном  мраке.  Анджелина  выглядела,
точно  статуэтка  из  Танагры.  Одетая в одну только облегающую
ночную рубашку, спускавшуюся ниже колен всего на  два  дюйма  и
подчеркивающую  ее прелести, с отблесками пламени, игравшими на
щеках и подбородке,  Анджелина  казалась  призраком,  способным
согреть сердце любого мужчины.
     Впрочем,  сердца  Герцогини  она  ни  в  малое  степени не
согрела.
     -- Что ты тут делаешь, девочка? -- строго спросила она  на
языке,  который  представлялся  ей итальянским. -- Да еще среди
ночи!
     -- Девять часов, госпожа.
     -- Девять? Тогда подними шторы.
     -- Уже подняла, -- она отступила к окну и в  подтверждение
сказанному  стукнула  по  стеклу. -- Снаружи темно, -- добавила
она. -- Пепел падает с неба. Вулкан очень, очень сердится.
     -- Пепел? Вулкан? Я должна немедленно одеться.  Зажги  еще
две  свечи.  Нет, три! Нельзя, чтобы горело всего две. С минуты
на минуту может прийти Дон Франческо.
     Герцогиня часто говорила, со смехом, что она  "всего  лишь
слабая женщина". Некоторое количество людей придерживалось того
же  мнения.  Однако  в ту минуту никто из обитателей Непенте не
смог бы  похвастаться  таким  же  самообладанием.  Возникший  в
природе  разлад  оставил  ее равнодушной. Разуму Герцогини мало
было дела до повадок вулканов, к тому же душа ее  находилась  в
надежных  руках,  а  совесть  пребывала в полном порядке, как и
положено будущей католичке. Она во всем  полагалась  на  своего
духовного  наставника,  внушившего  ей  величественное  чувство
покорности и смирения. Дон Франческо никогда не покинет  ее.  В
должное время он придет и объяснит, почему Бог дозволил вулкану
вести  себя  столь  неподобающим образом, у него найдется более
чем достаточно  слов  для  утешения  будущей  духовной  дочери.
Господь,  коли  будет на то Его воля, способен сотворить чудо и
отвести беду, даже если Он сам ее наслал. Падает  пепел  --  не
падает, все к лучшему. Герцогиня безмятежно ждала.
     Тем  временем  снаружи  пепел  сыпался,  не переставая. Он
повалил около полуночи и уже покрывал землю двухдюймовым слоем.
Непенте лежал, окутанный киммерийской мглой, более темной,  чем
беззвездное  небо  --мглой,  которую можно было пощупать; нечто
подобное  жаркому  и  душному  одеялу  придавило  остров.   Все
погрузилось   в   безмолвие.   С   улиц  не  доносилось  шагов:
рассыпчатый пепел, более мягкий, чем снег, глушил любые  звуки.
И  он  все  падал  и  падал.  Немногие  из перепуганных местных
жителей, которых необходимость  вынудила  покинуть  свой  кров,
брели  по  улицам,  полные  страха  за  собственные  жизни. Они
думали, что наступил конец света. Обуянные ужасом, они выходили
наружу, лишь сунув в карман  нож  или  револьвер,  а  на  улице
опасливо  обходили друг друга, стискивая в одной руке факел или
фонарь, а другой прижимая ко рту  носовой  платок,  потому  что
боялись  задохнуться.  В  витринах  одного-двух  магазинчиков с
трудом, словно сквозь плотный туман различался слабо  мерцающий
свет.  Обычных  же  картин  и звуков утра -- повозок, снующих в
ожидании найма, щелканья  кнутов,  криков  фруктовых  и  рыбных
торговцев  -- не было и в помине. Смертельную тишь нарушал лишь
звон городских курантов, отбивающих часы  посреди  потемневшего
мира.
     С  полдюжины сорвиголов собралось в Клубе. То есть это они
называли себя сорвиголовами. На самом деле, они  были  напуганы
до  смерти  и прибежали в Клуб, надеясь обрести в обществе друг
друга взаимную поддержку и недостающую отвагу. Сегодня  они  не
пили  виски,  не играли в карты и не пересказывали сплетен. Все
сидели вокруг освещенного ацетиленовой лампой стола и в тревоге
слушали молодого профессора из Христиании, который знал, по его
словам, толк в высшей математике и в настоящую минуту с помощью
биномиальной теоремы подсчитывал, сколько потребуется  времени,
чтобы  город засыпало пеплом по самые крыши -- в предположении,
что все его здания имеют одинаковую высоту.  Профессор  приехал
на  остров совсем недавно и по этой причине еще сохранял что-то
вроде веселого пессимизма. Он полагал вполне возможным,  что  к
тому  времени,  когда  пепел доберется до вторых этажей, -- при
условии, разумеется, что все они находятся на одном уровне,  --
ветер  может  перемениться  и  куда-нибудь  его унести. Те, кто
прожил на острове дольше профессора, послушав его  рассуждения,
совсем  пали  духом. Они вставали из-за стола и печально качали
головами, приготовляясь к  самому  худшему.  Они  свой  сирокко
знали.
     Утро  тянулось,  и в Клуб прибредали все новые, закутанные
по уши бедолаги; они  стряхивали  с  одежд  пепел  и  торопливо
закрывали  за  собой  дверь. Зажгли еще несколько ламп. Новости
были неутешительные. Снаружи по-прежнему темно, вытянутой  руки
не  видать;  пепла уже навалило столько, что он стал опасен. Не
выдержав  его  веса,  обвалилось  несколько  крыш;  телеграфное
сообщение  с  материком  нарушилось  --  кабель,  как полагали,
лопнул  вследствие  каких-то   подводных   потрясений;   некто,
переходя   рыночную   площадь,   наткнулся   на  труп  женщины,
несомненно задохнувшейся; двое из посаженных Судьей под  стражу
русских  от  непривычки к вулканическим явлениям впали в буйное
помешательство  и  обезглавили  друг  друга  мясницким   ножом.
Появившийся  в  конце  концов мистер Мулен, пребывавший в каком
угодно, но толь