мались,  мысль  о   нем   целиком   и   полностью
принадлежала Консулу. По заслугам и честь. Мысль эта обеспечила
ему  уважение,  которым он не преминул воспользоваться. Пока же
он снова уселся за стол и уставился в непроглядную тьму.
     Немного погодя колокольный  звон  возвестил  --  что-то  и
вправду  делается.  Люди,  выглядывая  из  окон, видели, как во
мраке движутся мерцающие огоньки. Языки пламени  выстроились  в
определенном  порядке, крестный ход начался. Как и предсказывал
"парроко", людей поначалу  едва-едва  хватало;  из  шестидесяти
пяти  священников  и  каноников  церкви  сочли для себя удобным
присутствовать только четырнадцать человек; впрочем, еще дюжина
их вскоре устыдилась и заняла подобающее место в процессии.  То
же  самое  можно  сказать  и  о  прочих  участниках.  Число  их
понемногу росло.  Ибо  колокола,  заунывно  звонившие  в  ночи,
сделали свое дело, возбудив всеобщее любопытство.
     Более  странного  шествия  Непенте  еще не видел. Какой-то
умница  сообразил,  что  зонтик  способен  сослужить   неплохую
службу.  Поэтому все, кроме священников, хористов, факелоносцев
и тех, кто тащил на себе статую Святого, спрятались под зонтами
-- перечисленные лица, кто из желания сохранить благопристойный
вид, а кто из практических соображений защищались от пепла иным
способом. Они распевали псалмы и литании сквозь прижатые ко рту
носовые платки, хорошо понимая впрочем, что пение их, несколько
более гнусавое, чем обычно, не станет от этого  менее  приятным
для  Святого.  Так,  беззвучно  ступая,  они прошли по улицам и
предместьям города, набирая дорогою новых рекрутов.
     А пепел все продолжал падать.
     Взирая  на  эту  процессию  преисполненных  благоговейного
страха  невинных  душ, завывающих во мраке, плетясь под зонтами
следом за посеребренным идолом  (до  сих  пор  не  оплаченным),
благоразумный  Бог  был  вправе  гордиться делом рук своих. Так
полагал "парроко". Он сохранял полнейшее присутствие духа. Будь
что будет, у него на все имеется объяснение. Если  пепел  будет
валить   по-прежнему,   значит,   Святой  Додеканус  продолжает
демонстрировать  неудовольствие,  а  он  имеет  все   основания
выказать  гнев  и  тем  наставить  род человеческий на истинный
путь.  С  другой  стороны,  кое-кто  из   молодых   священников
испытывал  все  большее  беспокойство  при  мысли  о  возможной
неудаче шествия. Они начинали винить Его Преподобие за то, что,
как он дал им понять, было его собственной идеей.  Они  бродили
уже  два часа и проглотили по полной шляпе пепла. А с Небес так
никакого  знамения  и  не  поступило.  Небо,   казалось,   даже
потемнело  сильнее,  чем  прежде. Многие из участников шествия,
утомившись, покидали его и в  печали  возвращались  домой.  Они
пришли  к  выводу,  что затея провалилась. Другие полагали, что
Святой скорее всего не видит их под столь плотным покровом.  Ну
что  же,  не видит, так хотя бы услышит. И они принимались петь
еще ретивее.
     Должно быть, звуки их пения все  же  достигли  Небес,  ибо
свершилось  чудо.  Мрак поредел. Люди поняли головы и различили
вверху болезненное свечение -- то было солнце, пусть и далекое,
свет его доходил как  бы  сквозь  толстое  закопченное  стекло.
Затем словно отдернулась некая завеса. Свет становился все ярче
-- и  в  покаянном  пении зазвучали ноты торжествующей надежды.
Сумрачный воздух  уже  пронизывало  тусклое  сияние.  Очертания
домов  и  деревьев  украдкой  возвращались  по  прежним местам.
Падение пепла почти прекратилось. И наконец, наверху как  будто
рывком сдернули крышку. Землю залил дневной свет.
     Но   пэан   радости   и   благодарения,   коим   следовало
приветствовать этот щедрый дар Неба, замер на  губах  у  людей,
едва  они  увидели,  во что обратился их остров. Непенте трудно
было узнать. Святой поднял небесный покров лишь для того, чтобы
показать, какому опустошению подверглась земля. Пепел  повсюду.
Деревья,  дома,  плодородные  поля, горные склоны -- все покрыл
его ровный, мертвенно-бледный слой.  Каждый  понимал,  что  это
значит.  Это  значит  --  конец посевам и виноградникам. Тем не
менее поднялся не очень уверенный, но хвалебный крик.  Ибо  все
непентинцы   прирожденные  политики  и  вообще  люди  вежливые.
Привычка "неизменно улыбаться" досталась  им  в  наследство  от
Доброго  Герцога  Альфреда.  При  данных обстоятельствах от них
ожидалось, что они будут кричать; им это труда не  составит,  а
то  даже  и  на пользу пойдет, поскольку Святой Додеканус может
убрать пепел с такой же легкостью, с какой он его  наслал.  Так
отчего же не покричать?
     -- Чудо,  чудо!  --  закричали  они. -- Да здравствует наш
покровитель!
     Не Бог весть какая дань восхищения, но Святому ее хватило.
И получаса не прошло, как небо затянулось облаками.  Посыпались
капли. То был первый дождь за многие недели, и иноземных гостей
острова, привыкших к мысли, что на Непенте дождей не бывает, он
заинтересовал  не  меньше,  чем пепельная буря. Грязь, подобной
которой не могли припомнить и самые  древние  бабушки,  устлала
кровли,  поля и дороги. Казалось, будто остров целиком обмазали
жидким шоколадом. Теперь, если дождь продлится...
     Но он вдруг прекратился. И небо расчистилось.
     Святого Додекануса нередко упрекали в том, что в характере
его присутствует некоторая злобноватость. Кое-кто даже позволял
себе утверждать, будто у него дурной глаз. Далеко не впервые за
время его долгой карьеры  местные  жители  получили  повод  для
жалоб  на  определенную  мстительность  своего  святого  --  на
кое-какие его отличающиеся злопамятным  ехидством  поступки,  в
которых  одни  священники  и только они способны были усмотреть
доброжелательность. На сей раз непентинцы всерьез  прогневались
на  своего  небесного  Покровителя.  "Не  годится  он  для этой
работы, -- говорили некоторые, -- надо взять  другого  святого!
Бандит,  сын  неподобной матери -- опять за свои фокусы взялся,
видали? Ах он головорез, сарацин, старый педераст: гнать его  в
шею!"
     В  течение  недолгого  времени репутация Святого висела на
волоске. Ибо всем было ясно, что пепел, останься  он  сухим,  в
конце концов унесло бы ветром. А что будет теперь, когда солнце
пропечет до кирпичной твердости покрывшую остров грязь?
     С  другой стороны, возможно, что Святой лишь испытывает их
характер. Пожалуй, стоит  попробовать  покричать  еще  немного.
Сквитаться с ним можно будет и после.
     Они покричали, но так слабо, что Святому Додеканусу, чтобы
хоть что-то   услышать,  необходимо  было  обладать  редкостным
слухом. Он таковым обладал.  И  вскоре  проявил  свои  истинные
чувства.  Дождь  полил  снова.  Он  не слабел, он шел все пуще,
сопровождаясь порывами теплого ветра. Над  головами  островитян
сияло  солнце,  но  горные пики скрылись за рваными тучами, под
ударами ветра гнулись деревья;  море,  играя  светом  и  тенью,
пестрело  белыми  отраженьями  быстро  несущихся облаков. Скоро
разразился  ослепительный  ливень.  Сточные  канавы   вздулись,
забитые грязью, целые тонны ее уносились в море потоками. Затем
буря   стихла,  на  ярком  вечереющем  небе  вспыхнуло  солнце.
Чудотворный дождь кончился.
     Люди бродили  по  любимому  острову,  вновь  узнавая  его.
Непенте  переливался  нежнейшими  красками.  Утренние и дневные
события казались дурным сном. Все вокруг искрилось,  купаясь  в
непривычном   блеске,   земля   посвежела,   одно   лишь   море
обесцветилось,  став  тускло-бурым.   Справедливо   говорил   в
последующие    годы    Консул    (снова   ставший   несгибаемым
протестантом): "В тот раз старый прохвост показал себя в лучшем
виде". Воздух был столь свеж и  приятен,  что  чудилось,  будто
ветер  сменился  на  северный.  Но нет. Он все еще дул с другой
стороны -- старый привычный  сирокко.  А  это  доказывало,  что
пепел   не   "унесло   куда-нибудь",   как   предрекал  молодой
преподаватель математики. Никуда его  не  унесло.  Он  попросту
перестал  падать,  словно вулкан в один миг исчерпал все запасы
этой пренеприятной субстанции.
     Так  что  члены  Клуба,   вспомнив   утренние   разговоры,
вынуждены  были  пересмотреть  сложившееся  у них прежде мнение
относительно  умственных  способностей  этого  господина.   Они
кое-что вспомнили. Они вспомнили, что даже в тех случаях, когда
Силы Небесные не вмешиваются напрямую в события, случается, что
извержения   все-таки   прекращаются   сами  собой,  совершенно
независимо от ветра --  обстоятельство,  никак  не  учтенное  в
хитроумных расчетах молодого скандинава.
     -- Вот  к  чему,  --  заключили  они,  -- приводят занятия
высшей математикой...
     Как и следовало ожидать, все заслуги по части чудотворного
избавления от вулканического пепла островитяне приписали своему
Святому  Покровителю.  И  это  показывает  нам,   как   неверно
понимаются  здесь,  на  земле,  и  причины,  и  следствия.  Ибо
священники,  составлявшие  наиболее  разумную  часть  населения
острова, прекрасно сознавали, что без распоряжений "парроко" не
состоялось  бы  никакого  шествия.  Святой  так  и  остался  бы
запертым в своей затхлой раке,  лишенным  малейшей  возможности
сотворить  какое  ни  на  есть  чудо.  Отсюда они выводили, что
Святого  Додекануса  восхваляют  за  то,  до   чего   додумался
"парроко". Торквемада же, обдумав все происшедшее за день, счел
необходимым  признаться,  что  этой  блестящей  идеей он обязан
изобретательному  уму  Никарагуанского   представителя;   иными
словами,  что  его,  "парроко",  хвалят за мысль, на самом деле
принадлежавшую Консулу. Но  разве  не  очевидно,  что  если  бы
хозяйка  мистера  Паркера  не померла от последствий комариного
укуса,  этот  джентльмен  не  перетрусил  бы  настолько,  чтобы
предложить достойному священнослужителю учинить крестный ход?
     Таким   образом   получается,   что  Консула,  приходского
священника и Святого Покровителя превозносили за то, что  было,
в сущности говоря, заслугою комара.
     А  это  доказывает  нам,  что  и  комар  может  остановить
извержение.

     ГЛАВА XXX

     В ту ночь все обитатели острова  основательно  напились  в
честь  ниспосланного  Святым  благодеяния,  --  все, кроме мисс
Уилберфорс, достигшей пика своей активности гораздо раньше -- в
четыре часа пополудни, еще во время факельного шествия.
     В клубе дым стоял коромыслом --  ломались  стулья,  бились
бутылки,  сшибались  со  стен  гравюры,  посвященные спортивным
сюжетам, -- и  все  из-за  смешного,  но  довольно  скабрезного
спича,   в   котором   Европа   противопоставлялась  Австралии,
произнесенного   недавно    прибывшим    на    остров    членом
новозеландской   Палаты   представителей,  сразу  после  своего
выступления удалившегося, хромая,  к  себе  в  гостиницу  --  с
поврежденной   скулой   и   подбитым  глазом.  Наиболее  буйных
завсегдатаев во время этого инцидента вытолкали  из  Клуба  или
разнесли  по их жилищам. В Клубе осталось около половины членов
-- людей умеренных в отношении виски, но в той или иной степени
все-таки надравшихся, как того требовал случай.  Осталась  лига
картежников,    среди    которых    выделялся   мистер   Мулен,
раскрасневшийся и до того лихо соривший деньгами,  что  всякий,
кто  его  видел,  готов  был  поклясться,  что  он либо вот-вот
получит  наследство,  либо  уже  завел  шуры-муры   с   богатой
женщиной. В другой комнате члены так называемой лиги похабников
во   главе   с   сомнительной   репутации  мистером  Хопкинсом,
обменивались  сведениями,  негожими  для   утонченного   слуха.
Артистическая  лига,  прискорбно  оскудевшая  после  выдворения
четырех  ее  обладающих  наиболее   развитым   воображением   и
мужественностью представителей, особо отличившихся в потасовке,
состояла  теперь всего из двух молодых людей, одного литератора
и одного же литературного  критика,  оба  сидели  в  углу  и  в
скорбных тонах беседовали о колористических соотношениях.
     Не   примыкавшие   к   этим   сообществам  завсегдатаи  по
обыкновению расположились в самых удобных креслах, выставленных
на  балкон.  Они  неторопливо,   как   положено   джентльменам,
потягивали  виски  и  все  никак не могли нашутиться над бедным
маленьким норвежским профессором с его  ошибочными  подсчетами.
Один  из них, появлявшийся на Непенте через неравные промежутки
времени, свежий, точно Анакреон, престарелый пьяница,  которого
все знали под именем Чарли и которого даже старейшие из жителей
острова  помнили  только  в  одном  состоянии  --  в  состоянии
благодушного подпития, говорил профессору:
     -- Вместо  того,  чтобы  постыдным  образом   накачиваться
виски,  вы  бы  лучше  отправились  путешествовать. Тогда бы вы
научились не выставлять себя на посмешище, как сегодня  с  этим
пеплом.  Тоже,  нашли  о  чем  толковать,  о  вулканах!  Да  вы
когда-нибудь видели  Пич-лэйк  на  Тринидаде?  Жуткое,  кстати,
место,  этот  Тринидад.  Совершенно  невозможно понять, где ты,
собственно говоря, находишься. Хотя не могу сказать, чтобы  сам
я  много чего на нем видел. Я там все больше спал, джентльмены,
или был пьян. По большей части и то, и другое. Но когда плывешь
вокруг него -- в глаза так и  лезут  сплошные  углы  и  прочее.
Чтобы  представить  себе,  как  это  выглядит,  надо  взять,  к
примеру, банан и разрезать его пополам, а потом еще  пополам  и
еще  -- банан, заметьте, должен оставаться все того же размера,
-- или представьте, что вы чистите картофелину, все  чистите  и
чистите  --  ну,  а теперь-то вас с какой стати смех разбирает,
господин профессор?
     -- Я  подумал,   что   если   Тринидад   таков,   как   вы
рассказываете, интересно было бы начертить его карту.
     -- Интересно?  Не  то  слово. Адов труд. Я бы не взялся за
такую работу  даже  ради  того,  чтобы  порадовать  мою  бедную
старушку-мать,  которая  скончалась  пятьдесят  лет назад. Были
когда-нибудь на Тринидаде, мистер Ричардс? А вы,  мистер  Уайт?
Ну  хоть  кто-нибудь был? Что, никто на Тринидад не заглядывал?
Надо побольше путешествовать, джентльмены. А  вы  что  скажете,
мистер Сэмюэль?
     -- Сроду  не  был  западнее  Марбл-Арч(56). Но один мой друг
владел  где-то  там  ранчо.  И   однажды   подстрелил   скунса.
Представляете, мистер Уайт, скунса.
     -- Скунса?  Чтоб  я  пропал! Зачем он это сделал? На черта
ему сдался скунс? Я думал, скунсы охраняются  законом,  они  же
отпугивают гремучих змей. Разве не так, Чарли?
     -- Змей.  Видели  бы  вы каковы они на Тринидаде. Змей. Не
сойти мне с этого  места!  Жуткое  место,  этот  ваш  Тринидад.
Кругом сплошные углы и прочее...
     -- Нет,  вы  мне  скажите,  Чарли,  для чего тому малому с
ранчо понадобилась гремучая змея?
     -- Не могу знать, сынок. Может, матушке  думал  в  подарок
послать. Или не хотел, чтобы скунс откусил ей хвост, понимаете?
     -- Понимаю.
     -- Они свои хвосты знаете как берегут? Мне рассказывали --
боятся щекотки, точно красные девицы.
     -- Неужто так сильно?
     -- А  я вот считаю, что нельзя говорить об углах, описывая
остров или даже  континент,  --  разве  что  в  иносказательном
смысле,  для  красоты  слога. Я преподаю геометрию, я всю жизнь
среди углов прожил, и тридцать пять юношей из моего класса хоть
сейчас присягнут,  что  мои  отношения  с  углами,  большими  и
малыми,  всегда  были  безупречны.  Я готов допустить, что углы
существуют повсюду, и что человек, которому нравится  водить  с
ними  компанию,  может  напороться  на  них в самом неожиданном
месте. Но разглядеть их бывает трудно, если только  нарочно  не
искать. Я думаю, Чарли и на Тринидаде их нарочно искал.
     -- Я  сказал,  углы и прочее, а я от своих слов никогда не
отказываюсь. И прочее. Так что будьте  любезны  начертить  вашу
карту соответственно, господин профессор!
     -- Джентльмены!  По  порядку  ведения. Наш индийский друг,
вот этот, весьма раздосадован. Его обвинили в ношении  корсета.
По  его настоятельной просьбе я лично провел осмотр и убедился,
что ничего похожего он не  носит.  Просто  у  него  от  природы
тонкая  талия,  как  и  приличествует  достойному представителю
благородной   дикарийской   расы.   Затем,    было    высказано
предположение,  что  нынешний  его образ жизни приведет к тому,
что он будет изгнан из собственной касты. Он очень просил  меня
довести  до  вашего сведения, что будучи почитателем Джамши, не
даст и ломанного гроша ни за какие  касты  на  свете.  Наконец,
третье,  в  некоторых  кругах  ему  ставят  в  вину неумеренное
пристрастие   к   Паркеровой   отраве.   Позвольте   мне,   как
вице-президенту, сказать вам, джентльмены, что последние четыре
тысячи  лет старший сын рода, к которому он принадлежит, в силу
особого дозволения Великого Могола, пользуется правом пить все,
что ему, черт побери, заблагорассудится. Правда, наш друг всего
лишь третий по счету сын. Но согласитесь,  джентльмены,  что  в
этом  его  вины  нет.  А если бы и была, он бы уже давным-давно
извинился.  Джентльмены!   По-моему   я   говорил   более   чем
непредвзято. Тому же, кто заявит, что я будто бы не джентльмен,
могу ответить только одно -- сам такой!
     -- Слушайте,  слушайте!  Вот уж не знал, что вы орнитолог,
Ричардс.
     -- Я и сам не знал, пока вы мне не сказали. Но когда  речь
идет  о защите чести одного из членов Клуба, я всегда на высоте
положения. От некоторых вещей у меня просто  кровь  закипает  в
жилах.   Взять   хоть  вот  это  номер  "Рефери"  --  смотрите,
двухнедельной давности! Когда, наконец, этот человек, черт  его
задери совсем...
     -- Послушайте, Чарли, так чего все-таки этот малый с ранчо
хотел сотворить со скунсом?
     -- Тише, мой мальчик. Здесь не место для таких разговоров.
Вам нужно еще подрасти. Не думаю, что я вправе рассказывать вам
об этом. Это такая умора...

     -- Вы литератор, а я писатель, и если честно, мы с вами на
голову  выше всех этих забулдыг с балкона. Давайте хоть немного
поговорим  как  разумные  люди.   Послушайте.   Вам   приходило
когда-либо в голову, что по-настоящему описать краски ландшафта
-- вещь   невозможная?   Меня  эта  мысль  прямо-таки  поразила
недавно, и именно здесь, на  острове,  с  его  синим  небом,  с
горами  оранжевых  тонов  и  со  всем остальным. Возьмите любую
страницу известного писателя  --  ну  хоть  описание  заката  у
Саймонса,  к  примеру.  Что он делает? Он перечисляет роскошные
краски, которые видит --  желтую,  красную,  фиолетовую,  какую
угодно.  Но  он  не  может  заставить  вас их увидеть -- будь я
проклят, если может. Ему только и по силам, что вывалить на вас
кучу слов. И весьма опасаюсь, мой добрый друг, что человечеству
вообще   никогда   не   удастся   определить    колористические
соотношения на вербальном уровне.
     -- А  я вот всегда могу определить, напился человек или не
напился, даже если сам пьян.
     -- И как же?
     -- А  вот  как  начал  он  рассуждать  о   колористических
соотношениях, значит готов.
     -- Наверное,  вы  правы. У меня в ногах какое-то онемение,
словно я ходить не могу. Какое-то, знаете, отупение...
     -- По-моему, вы сказали "онемение".
     -- Отупение.
     -- Онемение. Но не ссориться же нам из-за  этого,  правда?
Меня через минуту стошнит, старик.
     -- Знаете,  как тяжело жить, когда никто тебя не понимает?
Однако, как я уже  начал  объяснять,  перед  тем  как  вы  меня
перебили,  я  ощущаю  некоторую шаткость в перипатетической или
иными словами амбулаторной области. Но с головой у меня  все  в
порядке.  Давайте  разнообразия  ради  поговорим  серьезно. Мне
кажется, вы не уловили  моей  мысли.  Я  хочу  сказать,  насчет
синего  моря, оранжевых гор и всего остального. Возьмите восход
солнца у Джона Эддингтона. Конечно, если  честно,  нам  с  вами
следовало  родиться  в другую эпоху -- в эпоху синекур. И зачем
отменили синекуры? У меня такое ощущение, что я  бы  прямо  сию
минуту стал отличным губернатором Мадагаскара.
     -- А