ты по-прежнему доказывают нам свою силу в годину
опасности.
     Амулеты -- ах да, хорошо, что он вспомнил.
     Убить  человека,  чтобы   завладеть   имением   его   есть
преступление,  ничем  не  извиняемое. Но что сделал этот отрок?
Рассмотрим вначале так называемое ограбление. Так вот, никакого
ограбления не было, несмотря на тот  печально  известный  факт,
что  карманы  этого  протестанта,  этого чужеземца, лопались от
денег. Его клиент одолел соблазн --соблазн почти необоримый  --
присвоить   чужое   золото.   Об   этом  не  следует  забывать!
Скрупулезнейшее расследование не смогло  обнаружить  ничего  за
вычетом единственной монетки, к которой он приделал веревочку и
которую  повесил себе на шею. Мотивы, а не дела! Каковы же были
мотивы,  подтолкнувшие  его  к   совершению   столь   странного
поступка? Бессознательное применение гомеопатического принципа.
Он взял монету, дабы она охраняла его, ибо по-детски верил, что
в  будущем  она сможет защитить его от оскорблений, которые ему
приходилось доныне сносить.
     И пока публика гадала, что  бы  могли  означать  последние
слова,  дон Джустино произвел прославившую его смену интонации,
и загремел:
     -- Долой  чужеземцев!  Мы,  католики,  знаем,  что   такое
чужеземцы, мы знаем, как они исподволь творят зло и в высших, и
в   низших   сферах.   Невозможно  раскрыть  газету,  чтобы  не
обнаружить очередного проявления их  всеобъемлющей  порочности.
Они  пятнают  безбожным развратом нашу прекрасную землю. Высшие
лица государства, самые министры Короны подвергаются  мерзостно
замаскированным попыткам подкупа и развращения. Каждой скромной
крестьянской девушке, каждому ребенку грозит скверна их грязных
мыслей.  Мы  знаем  их -- донесения нашей полиции, архивы наших
судов свидетельствуют об  их  разлагающем  влиянии.  Это  чума,
зараза! Кто может сказать, какие предложения были сделаны моему
подзащитному    --    какие    грязные   предложения,   коварно
подкрепленные звоном иностранного золота? Слабый человек мог бы
поддаться  на  них.  Но  несчастная  жертва  сделана  из  иного
материала.  Она  принадлежит к иному разряду людей -- к разряду
героев. Какие терзания ни одолевали его душу, он все же  выбрал
честь, а не позор. В порядке самозащиты...
     На  этом  месте  великий  депутат вынужден был прерваться.
Синьор Малипиццо упал в обморок. Пришлось вынести его  из  зала
суда.
     Впрочем,  это  уже  не  имело значения, поскольку слушание
почти   завершилось,   осталось   выполнить   лишь    кое-какие
формальности. Дело было выиграно.
     Люди  немного  рассердились,  что  их  лишили  возможности
дослушать достославные речи дона Джустино. Ничего не поделаешь.
Повезет в другой раз. Затем они стали  задаваться  вопросом,  с
чего бы это свалился Судья? Одни винили жару, другие -- приступ
его  старой  болезни.  Большинство  сошлось на том, что обморок
вызвало красноречие  Депутата.  Ораторский  дар  дона  Джустино
действительно  подействовал  на Судью, но далеко не так сильно.
Просто он заранее решил в критическую минуту упасть  в  обморок
-- для  пущего  эффекта.  Умный  был человек. И исполнил он это
прекрасно, потому  что  всю  ночь  репетировал.  Дон  Джустино,
разделявший  общее  мнение,  был  очарован  подобной  данью его
таланту. Вообще местный Судья произвел  на  него  благоприятное
впечатление,   его  позиция  оказалась  безупречно  корректной.
Совсем неплохой человек, даром что франкмасон.  Пусть  остается
непентинским судьей, от добра добра не ищут.
     Депутат  освободил  арестованного, этого было не избежать.
Зато русские так  остались  сидеть  в  тюрьме,  что  несомненно
делало честь синьору Малипиццо...

     ГЛАВА XLVI

     Весть  об  аресте Петра Великого поразила госпожу Стейнлин
точно громом. Она  плакала  так  горько,  как  никогда  еще  не
плакала  в  жизни. Затем к ней вернулась рассудительность и она
вспомнила о мистере Ките, чья дружба с Судьей была  у  всех  на
устах.  Не  сможет  ли  он ей помочь? Будучи женщиной по натуре
порывистой, она бросилась к этому джентльмену и излила ему свое
горе. Мистер  Кит  отнесся  к  ней  с  полным  сочувствием.  Он
пообещал сделать все, что сможет и прямо сегодня.
     Между  тем,  Учитель чахнул в тюрьме. Охотников вступиться
за него не нашлось даже среди Белых Коровок, новая  их  партия,
клика молодых экстремистов, только радовалась, что он больше не
мешается  у  них под ногами. Один лишь городской врач попытался
встать на его защиту, именем франкмасонского братства  заклиная
Судью   освободить   Мессию,   дабы  он,  городской  врач,  мог
продолжить лечение, к которому старик привык и за  которое  он,
опять-таки городской врач, получает регулярное вознаграждение.
     -- Подумайте о моей жене и детях, -- сказал он Судье.
     Однако   на  этот  раз  синьор  Малипиццо  вовсе  не  имел
намерения расставаться со своей добычей. Он пребывал  в  дурном
настроении:   дон   Джустино   несколько  расшатал  его  нервы.
Посредством  молниеносного  обмена  знаками,  понятными  только
Избранным,  он  отчитал просителя, высказавшись в том духе, что
врачу, способному выжить,  лишь  практикуя  среди  bona  fide(64)
пациентов, не следовало бы подаваться во франкмасоны.
     Тогда  врач попытался воззвать к его человеколюбию. Старик
нуждается в лечении, которое с равным успехом можно проводить и
в тюрьме, что же касается гонорара, то его вне всяких  сомнений
рано или поздно выплатят.
     Но  Судья  и  тут  оказался непреклонен, проявив твердость
поистине адамантовую. Что хорошо для  местного  жителя,  сказал
он,  хорошо  и  для  развратного старикашки-иностранца. Ставить
клизму в тюрьме! Больше он ничего  не  хочет?  Может,  ему  еще
жаренную рыбу со спаржей подавать?
     Из  снисхождения  к летам и положению Учителя ему отвели в
особую камеру в верхнем этаже местной тюрьмы -- считалось,  что
в ней легче дышится. Бедный старик не понимал, куда он попал --
его  запихали  в  какую-то  комнату  и заперли дверь. Проходили
долгие часы. Он сидел на неудобном тростниковом  стуле,  сложив
руки  на животе. Что-то уже немного давило в этой части тела. И
голова казалась тяжелой. Не сознавая как и почему, он попался в
ловушку, будто какой-нибудь бессмысленный зверь  земной.  Когда
его  выпустят  отсюда?  И когда появится тот добрый господин со
своей машинкой?
     Сквозь маленькое, но снабженное  плотной  решеткой  оконце
проникал  дневной  свет.  С  места, на котором сидел старик, не
было видно ни людей, ни лошадей, ни деревьев --  ничего,  кроме
четырех квадратиков густой синевы. Море! Он часто задумывался о
море,  о том, зачем оно здесь. Это бессмысленное множество воды
очень смущало его ум. Ее даже пить нельзя. Он ничего не ведал о
древних языческих сказаниях -- о старике Посейдоне, о белорукой
Левкофее, о беспечных спутниках Тритона  и  среброногой  Тетис,
скользящей  по  мирным, залитым солнцем водам; ничего не знал о
светлой, рожденной морем богине, от  чьей  красоты  содрогались
людские  сердца.  Его  идеал Венеры имел несколько более земную
природу, включая в себя жен и  дочерей  армейских  генералов  и
чиновников,   желавших  продвижения  по  службе,  и  порой  его
получавших.
     Ее даже пить нельзя!  На  Святой  Руси  ничего  такого  не
встретишь. Бог никогда бы этого не допустил. Бесполезность моря
всегда  ставила  его  в  тупик,  а  временами внушала и смутные
опасения. Вид этой бесконечной сияющей  глади  расстраивал  его
представления  о  мире.  Для  чего  Бог создал воду, когда суша
гораздо полезнее? Он часто ломал себе голову  над  этим...  Для
чего?
     И  вот  теперь, на закате дней, ему, терзаемому небывалыми
муками, внезапно открылось истина. На него снизошло Откровение.
Вот так вот взяло и само снизошло.
     Рыбы.
     То был последний проблеск разума,  последняя  вдохновенная
мысль,  лебединая  песня. Где же еще жить рыбам, как не в воде?
Столько долгих лет эта истина оставалась от него  скрытой.  Ах,
если бы ученики были рядом, чтобы внести ее в "Златую Книгу"!
     Да,  но почему -- почему рыбы должны жить в воде? И почему
воды так много, а рыб так мало? Почему рыбы не  могут  жить  на
суше?   Все  были  бы  этому  только  рады.  Неисповедимы  пути
Господни...
     И ослепленные глаза его  переползли  с  внушающих  тревогу
синих  просторов на стену камеры, бывшую некогда белой, но ныне
исчерканную непристойными шутками и рисунками,  следами  досуга
нескольких   поколений   арестантов.   Надписи,  как  и  всякая
письменность,  остались  ему  непонятными.  Но   некоторые   из
настенных художеств мало что оставляли воображению. Зрелище его
опечалило  --  не  столько  непритязательные  картинки, сколько
непонятные письмена. Он никогда не питал доверия к  письменному
слову.  К  чему все эти странные буковки, такие ненужные, такие
опасные для жизни  православного  христианина?  Если  у  одного
брата есть что сказать другому, для чего это записывать?
     Он  перевел взгляд на соломенный матрасик, предназначенный
для его ночного отдыха.  Матрасик  что-то  такое  напоминал  из
давней  монастырской жизни. Тогда ему тоже приходилось спать на
низком, едва приподнимающимся над полом  ложе.  В  те  дни  его
донимали  трепетные  видения,  это было давно, так давно, что и
Первое Откровение еще  не  было  явлено  миру.  На  него  вдруг
повеяло   дыханием   стародавней   Руси.   Он  вспомнил  дюжих,
жизнерадостных  крестьян,  песни  и  пляски   порой   сенокоса,
благоухание  земли, реки, медлительно катившие по равнинам свои
бурые, илистые воды, тихие,  долгие  вечера.  Он  вновь  ощутил
пронзительное  очарование  грусти,  нежного  томления,  как  бы
парящего в бледном русском небе, проникая  в  самую  душу  этой
бесконечной земли.
     Угрюмые  осенние дни -- мокрые листья, низкое небо. Долгие
зимы, проводимые в четырех стенах. Он вдруг увидел  лица,  лица
из  прошлого,  лица  стариков, бесконечную вереницу как никогда
отчетливых лиц...  бородатые  и  нечесанные  собратья-монахи...
дебоширы-послушники...   паломники   в  Святую  Землю...  яркие
праздничные одежды...  реки  водки,  бесконечные  песнопения  и
литании,  огоньки  священных лампадок, суровые иконы, с которых
на тебя неотрывно смотрят чьи-то глаза... запах остывших жирных
щей, потных тел, кожаных сапог и ладана.  Святая  Русь  --  она
проплыла  перед его глазами, окутанная мягким полумраком. Потом
Первое Откровение. Человеко-Бог.
     Человеко-Бог. Эти слова откуда-то проникли в его сознание.
Как странно они звучат. Человеко-Бог -- что бы это значило?
     Внезапная перемена. Жизнь, полная блеска и интриг. Еда  на
золотых  тарелках,  искристые  вина, смех. Бриллиантовый крест,
дар императорской семьи в награду за верную службу.  Все  перед
ним раболепствуют. Взятки так и сыпятся. И женщины -- множество
женщин. Божественная жизнь! Ничего, кроме женщин...
     Тьма.  Что-то  случилось, его отвезли в места, где не было
ничего, кроме нескончаемых епитимий, порок,  постов.  Говорили,
будто  бы  он согрешил. В чем там было дело? Плоть теплокровных
скотов...  Он  поставил  служение  Господу  превыше   услужения
земному  властителю.  За  это  его изгнали и предали на муку. А
ныне он умирает -- умирает ради спасения рода людского.  Отдает
жизнь  свою за грешников. Кто-то уже сделал что-то похожее. Кто
же  это  был?  Нет,   не   вспомнить.   Люди,   которые   умеют
читать-писать  --  они такие вещи знают. Наверное, какой-нибудь
святой; во всяком случае, не из его губернии  родом  --  потому
что  им  ни  разу не довелось встретиться и поговорить. Истинно
русский человек, кто бы он ни был. Вот только имя  его  --  имя
как-то  все  ускользало.  У  него всегда была хорошая память на
лица и никудышная на имена.
     Он чувствовал себя больным и подавленным. Так худо ему еще
не бывало. Ему казалось, будто он  начинает  подгнивать  снизу,
как  подгнивают  под осенними дождями грибы в его родных лесах.
Тело Мессии оставалось неподвижным, взгляд сполз с  соломенного
матрасика  и  уставился  в  пол.  Когда  же появится тот добрый
господин со своей машинкой?

     ГЛАВА XLVII

     Относительно   жизни    и    кончины    Святой    Евлалии,
покровительницы   непентинских   моряков,   мы  имеем  обширные
сведения весьма достоверного характера.
     Она родилась в 1712 году  в  глухой  деревеньке  испанской
провинции Эстермадура. Рождение Святой сопровождалось небесными
знамениями.  Матери  ее  привиделся  странный  сон про морского
змея,  отец  исцелился  от  подагрических  болей,  имевшийся  в
местной    церкви   образ   Святого   Иакова   Компостелльского
благосклонно улыбнулся в самый час  ее  появления  на  свет.  В
возрасте  двух  лет  и  одиннадцати  месяцев  она принесла обет
непорочности. Сохранить дитя живым оказалось делом нелегким  --
она  истязала  свое  тело  самым  безжалостным образом. Девочка
отказывалась принимать пищу чаще, нежели  раз  в  пять  недель;
целые  месяцы кряду она оставалась недвижной, "подобно статуе";
носила под грубой  одеждой  металлические  шипы,  глубоко,  как
выяснилось после ее смерти, вошедшие в тело. Известно было, что
она за всю свою жизнь не потратила на омовение ни капли воды, а
нижнее  платье меняла не чаще, нежели раз в год да и то лишь по
настоянию ее исповедника, которому приходилось общаться  с  ней
каждодневно.   От   тела   ее   исходил  жар,  невыносимый  для
человеческих рук. Часто  впадая  в  прострацию,  она  при  этом
правильно  говорила  на шестидесяти девяти различных языках; на
голове ее, "не имевшей, подобно яйцу, ни пятнышка",  так  и  не
выросло  ни  единого  волоса. Она брала с собою в постель целые
корзины морских ежей и -- в  виде  наказания  за  то,  что  она
называла   "многими   грехами   своими",   --  заставляла  себя
пересчитывать червей, легионами кишевших в ее  суровом  одеяле,
отделяя  мужских  особей от женских, затем перемешивая их и все
начиная сначала. Святая скончалась в возрасте четырнадцати  лет
и  двух  месяцев.  Мощи ее обрели розоватый оттенок и в течение
двенадцати недель испускали сладостный аромат фиалок,  совершая
тем  временем  бесчисленные  чудеса. При вскрытии обнаружилось,
что  на   ее   печени   напечатлен   портрет   Святого   Иакова
Компостелльского.
     Святая  Евлалия  объявилась  слишком  поздно, чтобы занять
достойное ее  место  в  "Древностях"  монсиньора  Перрелли  или
получить   в   дар   от  Доброго  Герцога  Альфреда  какой-либо
архитектурный памятник; слишком поздно -- и тут ей вне  всякого
сомнения повезло, -- чтобы стать жертвой оскорбительных выпадов
отца  Капоччио.  Всякий,  кто  интересуется  ее карьерой, может
всего за шесть  пенсов  купить  на  Непенте  биографию  Святой,
прекрасно  написанную  молодым каноником местного собора, доном
Джиачинто Меллино. Биография  содержит  полный  отчет  о  жизни
Святой  и  о девятистах семидесяти двух совершенных ею чудесах,
удостоверенных надежными свидетелями. Вследствие этого, нам нет
нужды и далее распространяться о ней.
     Само  собой  разумеется,  что  у  мистера   Эймза   имелся
экземпляр  этого  трактата.  Будучи идеальным комментатором, он
редко предавался размышлениям, его задача состояла в том, чтобы
отыскивать и сводить воедино различные ссылки. Тем не менее, по
поводу земного жития именно этой Святой он  нередко  говаривал,
что  "Есть вещи, коим поневоле дивишься". Успех, которым Святая
пользовалась на Непенте, вызывал у него досадливое  недоумение.
Он  знал местных моряков -- их натруженные руки, их скептицизм,
их практичность. Почему они  позаимствовали  у  испанцев  культ
Евлалии;       почему       выбрали      в      покровительницы
страдальчески-слезливое ничтожество, столь непохожее на веселых
богинь  классической  поры?  В  конце  концов,  он   пришел   к
неуклюжему  выводу,  что в каждом южанине присутствует нечто от
ребенка; что человек, сомневающийся  в  невероятном,  сберегает
свою   доверчивость   для  невозможного;  коротко  говоря,  что
прозаическим мореплавателям Непенте свойственна, как  и  прочим
людям,  толика  глупости,  --  "что  не приводит нас ни к каким
особым открытиям", добавлял он.
     Нынешнее  празднество  застало  мистера  Эймза  счастливым
сверх  всякой  меры. В руки ему попал новый памфлет, анонимный,
высмеивающий  Герцогиню,  прием  которой  в  лоно  Католической
церкви  был  назначен  как раз на день Святой Евлалии. Памфлет,
несший  оскорбительное  название  "Окуновение  Герцогини",  был
скорее  всего  сочинен  каким-то  зубоскалом  из клуба "Альфа и
Омега", не одобрявшим воду ни  в  каком  виде,  даже  если  она
используется  для  крещения.  Напечатанный втихомолку, пасквиль
широко разошелся по острову -- кое-кто утверждал,  что  автором
его   является   мистер  Ричардс,  высокочтимый  вице-президент
упомянутого заведения. То была непристойная,  анти-католическая
листовка,  содержавшая  вульгарные  выпады  личного  порядка  и
попахивающая  атеизмом.  Герцогиня,  прослышав  о  ней,  --  на
Непенте все выходит наружу, -- до того расстроилась, что решила
отменить  или  во  всяком  случае  отсрочить  церемонию  своего
публичного  обращения.  Представители   духовенства,   горестно
сожалевшие  о  занятой  ею  позиции,  собрались на чрезвычайное
совещание, где было решено,  что  в  данном  случае  полумерами
ограничиваться  не  следует.  Они  выделили  кругленькую сумму,
позволявшую выкупить зловредный пасквиль у его  обладателей  на
предмет последующего уничтожения.
     Всего  за  один  день  на  острове  не осталось ни единого
экземпляра листовки, если не считать того, что попал в собрание
мистера Эймза. Мистер Эймз намеревался его сохранить. Он скорее
умер бы, чем расстался с этим приобретением. Когда на его виллу
явилась с велеречивыми обещаниями  солидного  барыша  делегация
священников,  он  изобразил полнейшее изумление направлением их
поисков. В мистере Эймзе, бывшем до сей поры самой  честностью,
с   презрением   относившемся   ко   всякого  рода  уверткам  и
жульничеству, прорезался новый характер. Он врал совершенно как
сивый мерин. Он врал даже лучше -- то есть не только убежденно,
но и убедительно. Он врал, как  может  врать  лишь  обороняющий
свои   сокровища   любитель   библиографических   курьезов.  Он
благодарил священников за  визит  вежливости  и  умолял  их  не
тратить  золота  впустую.  Он  отозвался  о  себе, как о бедном
затворнике, ничего не ведающем о путях мира сего и не  жаждущем
богатств, прибавив, словно бы спохватясь, что не так уж много и
слышал  об  этом  злосчастном  листке.  Тут,  видимо,  какая-то
ошибка. Возможно, светские  люди  знают  что-либо,  к  примеру,
джентльмен,   называющий   себя  епископом,  болезненно-бледный
джентльмен  из  Африки,  который  уделяет  так  много   времени
светским  развлечениям,  -- весьма возможно, что у него имеется
свой  экземпляр.  Если  господа  желают,  он  с   удовольствием
выяснит, так ли это, выяснит, разумеется, без ненужной огласки.
     Второй  раз  в  жизни  мистер  Эймз совершил неблаговидный
поступок. Джентльмены не лгут. Но в ту минуту ему  не  хотелось
быть джентльменом. Ему хотелось сохранить памфлет.
     После  взаимного  обмена  многочисленными  комплиментами и
извинениями,  достопочтенные   гости   удалились,   более   чем
убежденные  в правдивости ими услышанного. Мистер Эймз проводил
их глазами до калитки, а затем -- для верности --  до  середины
спуска с холма и лишь после этого вытащил сокровище из тайника,
в котором оно лежало среди ему подобных, и прижал его к сердцу.
Он  намеревался  воспроизвести  памфлет  in  extenso  в  особом
приложении  к  изданию  "Древностей"  Перрелли,   озаглавленном
"Современная общественная история"...
     Мистер Херд, в то яркое утро проталкивавшийся через толпу,
наблюдая за праздничным шествием, ничего обо всем этом не знал.
Шествие  напомнило  ему праздник Святого Додекануса, свидетелем
которого он стал двенадцать дней назад, показавши