Улыбка графа стала вкрадчивой,  как  будто  в  голову  ему
пришла некая не лишенная приятности мысль.
     -- Во  всяком случае, умирает множество людей либо слишком
рано, либо слишком  поздно,  --  заявил  мистер  Эдгар  Мартен,
внезапно  возникший  на  сцене после того, как он в полной мере
отдал должное напиткам и яствам. И добавил: --  Чаще  всего  --
слишком поздно.
     Кит,  хоть и исповедавший приверженность здравому смыслу и
логике, смерти боялся безудержно  и  несказанно,  его  начинало
трясти  при одном упоминании о мрачном призраке. Беседа грозила
принять неприемлемый для него  оборот,  так  что  он  торопливо
вставил:
     -- Был такой ученый, Гросстет, так он вне всякого сомнения
родился  слишком  рано. Я же лично знаю человека, родившегося с
большим опозданием. Кто именно? Да вас, граф.  Вы  созданы  для
эпохи Перикла.
     -- Благодарю, -- ответил граф, грациозно поведя по воздуху
рукой. -- Однако, простите, я с вами не соглашусь. Живи я в том
веке,  я бы не мог преклоняться перед его свершениями. Я был бы
слишком погружен в его жизнь и не умел бы  разглядеть,  как  вы
выражаетесь,  за  деревьями  леса.  Я  походил  бы на Фукидида,
человека весьма умного, но, если память мне не  изменяет,  лишь
мимоходом  упоминающего  об  Иктине  и  прочих. Как такое могло
случиться? Этот замечательный  писатель  воображал,  будто  они
строят  еще  один  греческий  храм;  в его распоряжении не было
столетий, по прошествии  которых  человечество  смогло  оценить
истинные  масштабы  их  труда.  Он  придерживался  традиционных
нравственных норм, на основании которых и судил о деяниях своих
исторических современников; эти нормы позволяли ему,  не  кривя
совестью,  восхвалять  или хулить живших с ним рядом политиков.
Однако у него не имелось мерок, с которыми он мог бы подойти  к
создателям   Парфенона.   Фидий,  каменотес  по  роду  занятий,
принадлежал к числу его одаренных сограждан, но что  мог  знать
Фукидид  о месте Фидия в сознании последующих поколений? Судить
о  великом  можно  лишь  издали.  Ему  же  Фидий  представлялся
человеком,  лишь ненамного превосходящим любителя, сражающегося
с грубым материалом,  в  лучшем  случае  освоившим  азы  своего
ремесла  или  призвания.  Нет, друг мой! Я счастлив тем, что не
живу в одно время с Периклом. Я счастлив, что имею  возможность
по  достоинству  оценивать  достижения эллинов. Я счастлив, что
оказался на гребне времени, с  которого  могу  с  благоговением
взирать на все высокое и вечное.
     -- Высокое  и  вечное!  --  отозвался  Кит,  которому  все
возраставшие жажда и непоседливость не позволяли углубляться  в
искусствоведческую дискуссию. -- Пойдемте со мной! Я покажу вам
нечто высокое и вечное.
     Он  отвел  общество  к дальней беседке, завешенной сверху,
как пологом, кроваво-красной листвой страстоцвета и  окруженной
с  боков  его  же  алыми соцветиями. С кровли беседки свисал из
лоснистых  листьев  причудливый  фонарь.  Внутри,   прямо   под
падавшим  из  фонаря  светом  помещался  столик и стул с прямой
высокой спинкой, на  котором  в  полном  одиночестве  восседало
немыслимое,  пугающее,  внушающее почтительный страх привидение
-- грязноватый,   монголоидной    внешности    старик.    Могло
показаться,   что   он   окаменел,   до   того  неподвижными  и
безжизненными  оставались  его  черты.  Запозднившиеся   гости,
проходившие  мимо входа в это капище, оглядывали старца, словно
диковинную и зловещую причуду природы  и,  произнеся  несколько
шутливых  фраз,  удалялись. Никто не решался переступить порог,
то ли  из  благоговения,  то  ли  из-за  отталкивающего,  почти
гнилостного   смрада,   испускаемого   этой  персоной.  Стоя  в
почтительном  отдалении,  горстка  Белых   Коровок,   служивших
подобием  охраны,  неотрывно  следила  за каждым его движением.
Впрочем, Учитель так ни разу и не шелохнулся. Почти  прекрасный
своей   бессмысленной   пустотой,   привыкший   к  едва  ли  не
божественным почестям,  он  сидел  здесь  для  того,  чтобы  им
любовались.   Головы,   почти   полностью  лысой,  он,  подобно
христианам  древних  времен,   не   покрывал.   Длинная   ряса,
поблескивающая  сальными  пятнами,  облекала  его  конечности и
тучное чрево, на  котором  угадывались  многочисленные  складки
жира. Два затянутых пленкой недреманных ока, выпучившихся почти
в  уровень  со лбом, взирали в пустоту; вздернутый нос выступал
на   плосковатом   лице,    мертвенная    бледность    которого
подчеркивалась  бликами света, отраженного глянцевитой листвой,
-- лицо казалось поблекшим и раскисшим, будто  промокашка,  всю
ночь  пролежавшая  под  дождем. На подбородке торчали реденькие
серовато-зеленые волоски. Зиял раззявленный рот.
     Никаких следов узнавания не отразилось на лице старца  при
появлении  мистера  Кита. Впрочем, спустя несколько времени он,
казалось, начал  утрачивать  власть  над  своими  губами.  Губы
задвигались, залопотали, по-младенчески загукали в бессловесном
старческом  вожделении.  Кит, словно представляя некую музейную
редкость, сказал:
     -- Мой  дом  --  единственный  на  Непенте,  до  посещения
которого  он до сей поры снизошел. Последнее время он, боюсь, с
трудом волочит ноги; усади его  на  что-нибудь  кроме  стула  с
прямой  спинкой,  и  больше  уже не поднимешь. Подумать только,
когда-то,  наверное,  был   миловидным   мальчишкой...   Бедный
старикан!  Я знаю, чего он хочет. Эти молодые идиоты совсем его
забросили.
     Он ушел и вскоре вернулся с дополна налитым неразбавленным
виски стаканом, который поставил на столик  так,  чтобы  старик
мог  до  него  дотянуться.  Дряблая,  нездорового  вида  ладонь
медленно поднялась в подобии умоляющего жеста, вновь  упала  на
живот  да  там  и  осталась;  пять  округлых, белых, точно мел,
пальцев топырились, будто лучи морской звезды. Более ничего  не
произошло.
     -- Давайте  отступим немного, -- сказал Кит, -- иначе он к
выпивке не притронется. Он, как вы знаете, против спиртного  не
возражает.  Виски  ведь не происходит от теплокровных животных.
Скорее уходит в одно из них. Вам не  кажется,  что  перед  нами
своего рода азиатский Сократ?
     -- Будда,  --  предложил  свою  версию  граф.  -- Будда из
второсортного   алебастра.    Китайский    Будда    ничтожного,
реалистического периода.
     -- Странно,  --  заметил мистер Херд. -- Мне он напоминает
дохлую рыбу. Нечто древнее, рыбообразное -- наверное,  это  рот
виноват...
     -- Красавец!  --  с  отвращением  принюхавшись, вмешался в
обмен репликами Эдгар Мартен. -- Глаза как у вареной трески.  И
этому  чудищу  хватает наглости называть себя Мессией. Я, слава
Богу, еврей, меня это все не касается. Но будь я  христианином,
я  бы  ему  сразу  башку оторвал. Клянусь, оторвал бы. Грязный,
зловонный, засиженный мухами мошенник. Собачий  приют  по  нему
плачет!
     -- Ну  что  вы,  что  вы,  -- сказал мистер Херд, которому
неистовый молодой человек пожалуй  даже  нравился,  и  которого
охватила  этим  вечером  большая, нежели обычно, терпимость. --
Что это вы! Он же не виноват, что у него такое лицо. Неужели  в
вашем сердце не отыщется уголка для чего-то оригинального? И не
кажется  ли вам, -- оставляя в стороне религиозные соображения,
-- что мы, туристы, должны быть благодарны  этим  людям,  столь
разнообразящим  местный  ландшафт  своими  живописными красными
рубахами и прочим?
     -- Я равнодушен  к  ландшафтам,  мистер  Херд,  во  всяком
случае,  пока  в  них  не проглядывают пласты, разломы и прочие
геологические  характеристики.  Живописность   меня   тоже   не
волнует.  Я  битком  набит  стихами  Ветхого  Завета  и  оттого
поневоле смотрю на  человека  с  этической  точки  зрения.  Вас
интересует,   какое  отношение  имеет  одежда  человека  к  его
религии? Вот вы говорите, он не виноват, что у него такое лицо.
Прекрасно, но если он не виноват и в  том,  что  у  него  такой
замызганный,  сальный  макинтош,  я  готов  съесть  мою  шляпу.
Неужели человек не  может  быть  Мессией  без  того,  чтобы  не
напялить  красную рубашку, какой-нибудь немыслимый халат, синюю
пижаму и черт знает что еще? Да тут и спорить-то, по-моему,  не
о  чем! Пожалуйста, можете называть меня прямолинейным брюзгой.
Но если человек свихнулся на религии  или  вегетарианстве,  так
будьте  уверены,  у него и по другим статьям не все дома, -- он
или против вивисекции борется, или питается одними орехами, или
одевается черт знает во что, или  марки  коллекционирует,  а  в
придачу  оказывается, что он еще и развратник. Разве вы никогда
этого не замечали? И почему он такой грязный? В чем связь между
грязью и благочестием? Что, оба  качества  восходят  к  далеким
предкам  и  одно волочет за собой другое? Когда я вижу подобное
существо, мне хочется разрубить  его  на  части.  Агаг,  мистер
Херд,  Агаг!  Нужно будет как-нибудь сходить, взглянуть на этот
экземпляр еще раз, такое не  каждый  день  увидишь.  Это  живое
ископаемое -- постплейстоцен.
     Он  удалился;  Кит с графом, погруженные в разговор, также
отошли на несколько шагов.
     Мистер Херд стоял в  одиночестве,  повернувшись  спиной  к
Учителю.  Лунный  свет еще заливал землю, мигали и потрескивали
фонарики. Некоторые потухли, оставив темные провалы в  световой
стене.  Из  гостей  многие  ушли,  не потрудившись проститься с
хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали  себя  как  дома  и
покидали   его   "по-французски",  когда  захотят,  --  или  "а
l'anglaise(20)", как называют это французы.  Сад  почти  опустел.
Великая  тишь  опустилась  на  его  тропы  и заросли. Откуда-то
издали  долетало  громкое  пенье  кутил,  никак   не   желавших
расстаться  с  праздником;  внезапно его прервал жуткий треск и
взрыв смеха. Это повалился один из столов.
     Со  своего  места  епископ  волей-неволей   слышал   Кита,
возвысившего  голос, дабы подчеркнуть то, что он,в лучшей своей
манере втолковывал графу:
     -- До меня это только сию минуту дошло. Человечеству нужен
трамплин. И ему все равно не выдумать  ничего  лучше,  чем  вот
этот   чистый,   беспримесный  византизм.  Хотя  я  предпочитаю
называть  его  кретинизмом.  Возьмите   Православную   церковь.
Хранилище   апокалиптических   бредней,  к  которым  невозможно
относиться серьезно. Бредней наилучшего сорта  --  бредней,  не
допускающих  компромисса.  Вот  об этом я и говорю. Выморочная,
выхолащивающая вера этих людей создает трамплин  для  скачка  в
чистую стихию мышления, намного превосходящий все, что способна
предложить  Англиканская  церковь,  чьи  достойные какой-нибудь
полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище
тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках.  Я
выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.
     -- Я  совершенно  с  вами  согласен,  мой  друг. У русских
трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь,  что  русский
не  прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто.
Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.
     Услышав эти речи мистер Херд  без  малого  окаменел.  Кит,
такой   приятный   человек!  "Достойные  какой-нибудь  полудевы
уступки здравому смыслу": что он хотел  этим  сказать?  Неужели
его церковь и впрямь повинна в чем-то подобным?
     "Завтра  нужно  будет  как следует все обдумать", -- решил
он.
     Учитель, когда они возвратились к нему, так и не  двинулся
с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему
покоились,   напоминая   морскую  звезду,  ладони;  по-прежнему
вперялись во что-то,  лежащее  за  пределами  зеленой  беседки,
глаза;   лицо   по-прежнему   оставалось   маской  безмятежного
слабоумия.
     Стакан оказался пустым.
     Голова  старца  медленно,  словно   сидела   на   шкворне,
повернулась в сторону телохранителей.
     Несколько  любимых  учеников -- среди которых отсутствовал
Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин  на  ее
виллу,   --   тут   же  подскочили  к  Учителю  и  вывели  его,
поддерживаемого двумя облеченными  апостольским  чином  девами,
известными,  соответственно,  под  именами  "Золотая  рыбка"  и
"Наливное яблочко", прочь  из  зеленого  укрытия  в  пустынный,
освещенный  луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из
дев,  с   бесцветных   губ   его   слетали   сварливые,   почти
членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный
потребностью  облечь в слова некую истину, слишком глубокую для
понимания ее человеком.
     -- Готов поспорить, я знаю, о чем он, -- прошептал Кит. --
Что-нибудь насчет Человеко-Бога.

     ГЛАВА XIV

     Мягкосердечие  русского  правительства  давно  уже   стало
притчей во языцех. Однако всякому терпению...
     Ученые,   изучающие   жизнь  монаха-расстриги  Бажакулова,
подразделяют  ее  на  пять   явственно   очерченных   периодов:
послушнический, полемический, политический, период просветления
и период изгнания.
     Первый  из них начался в его юношеские годы, когда, будучи
выгнанным из-под отеческого крова  вследствие  укоренившейся  в
нем   привычки  к  праздношатанию  и  прочих  не  поддававшихся
исправлению  пороков,  он  принял   постриг   в   расположенном
невдалеке  от  Казани  монастыре.  Если  не  считать  случайных
провинностей, на которые его толкала молодая  горячность  и  за
которые  к  нему  применялись  суровые дисциплинарные меры, он,
судя  по  всему,  достаточно  ревностно   исполнял   монашеские
обязанности.  Было,  впрочем,  замечено,  что с течением лет он
стал проявлять неуместный интерес к  тонкостям  вероучения.  Он
вел чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не
умея  ни  читать,  ни  писать,  он  развил  в себе изумительную
память, позволявшую ему помнить все, что он когда-либо  слышал,
и  всех,  кого  когда-либо  видел,  -- и пользовался этой своей
способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к
перекорам  и  непокорству,  он  провозглашал,  будто  многое  в
устройстве   Святой   Русской   Церкви   следует  переменить  и
осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим.  Одна
из  бурных  перебранок  с  настоятелем по поводу личных свойств
Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти,  а  для
молодого   человека   --   изгнанием   из  монастыря.  Наступил
полемический период. В целом насельники  монастыря  были  рады,
что   никогда   больше   его   не   увидят,  --  в  особенности
отец-настоятель.
     Далее мы обнаруживаем его поселившимся в просторном  сарае
верстах в пятнадцати от Москвы. Поскольку настоятель не решился
предать  гласности  истинные  обстоятельства,  при  которых ему
сокрушили  челюсть,   о   молодом   человеке   распространилась
определенного  толка  слава  --  слава  чистого  помыслами,  но
непонятого  преобразователя  веры.  К  нему   стали   стекаться
последователи, которых насчитывалось поначалу не более двадцати
человек.  Эти  ученики,  писать,  как  и  он,  не  гораздые, не
оставили нам свидетельств о том, что происходило  во  время  их
продолжительных  прений.  С определенностью можно сказать лишь,
что именно тогда он приступил к выработке канонов  Исправленной
Церкви. Приверженцам ее полагалось жить подаянием, не покрывать
голов  и  носить  красные  рубахи -- подобно христианам древних
времен.  Обаяние  этих  простых  установлений,  распространяясь
повсеместно,  привлекло  к  нему  новых  сторонников. Среди них
появились теперь и образованные люди, собравшие его изречения в
"Златую   Книгу".   Он   решил   ограничить   число    учеников
шестьюдесятью  тремя  и  назвать  их "Белыми Коровками". Будучи
спрошенным, почему он избрал такое прозвание, он  отвечал,  что
коровки  --  скоты  чистые  и  полезные, без коих человеку жить
невозможно, и ученики его таковы  ж.  Сквозившее  в  его  речах
врожденное  здравомыслие, много способствовало росту его славы.
Кроме того, примерно в это же время он принялся пророчествовать
и надолго впадать в отрешенное, неподвижное самосозерцание. Под
конец одного такого приступа, после того, как он не  вкушал  ни
питья,  ни  пищи  в  течение  трех  с половиной часов, он изрек
нечто, ставшее впоследствии известным  как  Первое  Откровение.
Сводилось  оно  к следующему: "Человеко-Бог это Человеко-Бог, а
не Бого-Человек". Будучи спрошенным,  как  он  дошел  до  такой
великой  мысли, он отвечал, что она сама на него снизошла. Шум,
поднявшийся в связи с этим продерзостным изречением, -- кое-кто
называл его боговдохновенным озарением, большинству же оно было
известно, как Несказуемая Ересь,  --  едва  не  вылился  в  той
округе  в  подлинные  беспорядки. Город ненадолго разделился на
два лагеря, и Полицмейстер, здравосмысленный  служака,  не  мог
взять  в  толк,  как  ему  поступить  с  подрывными элементами,
выросшими в числе уже до нескольких сот и  включавшими  в  себя
несколько  влиятельнейших представителей городской знати. Зайдя
в  тупик,  Полицмейстер  обратился  за  советом   к   Прокурору
Святейшего  Синода.  Последний,  вникнув во все обстоятельства,
пришел к поспешному выводу, что прорицатель такого пошиба может
сослужить недурную  службу  при  осуществлении  кой-каких  его,
Прокурора,  замыслов.  Он надеялся, внушив молодому реформатору
чувство признательности, сделать его своим послушным орудием --
просчет, о котором ему пришлось пожалеть еще на этом свете (где
он, впрочем, не задержался). По наущению Прокурора,  Бажакулова
призвали  в  столицу. Приближался период политический. В целом,
население Москвы было радо, что никогда больше его  не  увидит,
-- в особенности Полицмейстер.
     Так  началась в его жизни блистательная эпоха. Посредством
ряда осмотрительных шагов, прослеживать  которые  мы  нужды  не
имеем,  он  втерся  в  доверие ко Двору. Как уверяли его враги,
этим  мирским  успехом  он  был   по   большей   части   обязан
коренившемуся  в его натуре невероятному сочетанию раболепства,
коварства и  наглости.  Само  собой  разумеется,  впрочем,  что
человек   подобного  пошиба  должен  был  обладать  редкостными
качествами, чтобы в один прекрасный день оказаться --  все  это
случилось  давным-давно  --  хозяином  целой  анфилады покоев в
Царском дворце, где он, невидимый миру вершитель судеб державы,
тайный  советник  высших  кругов,  жил  в  изысканной  роскоши.
Монашеский наряд его вскоре украсили ордена и знаки отличия, ни
одно  из  официальных торжеств не совершалось в его отсутствие,
ни одно из назначений на государственный пост, ни на высшем, ни
на низшем  правительственном  уровне  не  имело  силы  без  его
одобрения.  Счет  красным  рубахам,  ношение коих было одним из
немногих способов снискания его  благосклонности,  шел  уже  на
тысячи.  Своих  противников  он  сокрушал железной десницей. Он
сотворил  пару  чудес,  но  главную  причину,  по  которой  его
почитали  едва  ли  не  наравне с Господом-Богом, составляли во
множестве  изрекаемые  им  удачно  сбывавшиеся  пророчества  --
ничуть  не  менее  удачно,  чем  то,  которое он произнес после
очередного вдохновенного самосозерцания,  предсказав  скорую  и
насильственную  кончину  прежнего своего благодетеля, человека,
коему он был обязан своим  вознесением  к  вершинам  славы.  По
сказанному  и  совершилось.  Несколько  дней  спустя  Прокурора
Святейшего Синода обнаружили в его постели пораженным неведомой
рукой. Некий окопавшийся в Швейцарии  журналист  имел,  правда,
нахальство   заявить,   что   Прокурор   был   убит  вследствие
подстрекательств со стороны Бажакулова, и утверждал, что он сам
будто бы  слышал  от  неназванного  им  свидетеля  о  том,  как
упомянутые   лица   ожесточенно  бранились  из-за  некой  дамы,
относительно имени которой нас также оставляют в неведении. Это
могло быть и правдой, такие ссоры  между  ними  уже  случались.
Впрочем, особенно доверять этому автору не приходится, его то и
дело  ловили на сгущении красок в диатрибах по поводу того, что
он именовал "сползанием в идолопоклонство".  Определенн