сь даже  более
экстравагантным. Но теперь он уже попривык к подобным зрелищам.
Кроме  того,  в  Африке ему случалось видеть и кое-что похлеще,
правда, ненамного. Мысли его вновь обратились к смешливым людям
с черной кожей, он  вспомнил  их  всех  --  вабитемба,  м'тезо,
кизибуби  --  восхитительная орава жизнерадостных негодяев! Как
бы они наслаждались этой веселой бессмыслицей. И буланга.  Нет,
право же, буланга это уж...
     Тут  кто-то  тронул  его за плечо. Он обернулся и оказался
лицом к лицу с миссис Мидоуз. Она  улыбалась  и  выглядела  как
никогда счастливой.
     -- Вот  ты  где,  Томми!  -- сказала она. -- Похоже, ты не
очень рад меня видеть. Почему ты больше не приходишь к  чаю?  И
почему  у  тебя  такой мрачный вид? Он все же получил отставку.
Через две-- три недели приедет сюда за мной. Ты рад,  что  тебе
не придется сопровождать меня в Англию?
     -- Рад  безумно!  --  ответил  он,  прилагая усилия, чтобы
голос его прозвучал  шутливо.  Слова  застревали  в  горле.  Он
ожидал встретить -- если вообще ожидал -- норовящую укрыться от
людей,   кающуюся   преступницу.   А   эта   женщина  ликовала.
Поразительно -- и ужасно.
     -- Что-то с тобой не так, Томми. Наверное,  прихватил  мою
мигрень.  Помнишь, как ты всем интересовался? Как корил меня за
увядшие розы? Если теперь придешь  ко  мне,  тебя  будут  ждать
свежие.
     Совершенно  безоблачный  взгляд.  Никто  на  свете  еще не
выглядел  менее  измученным  угрызениями  совести.  Словно  она
убедила  себя  в  правоте содеянного и выбросила его из головы,
как нечто, не стоящее  беспокойства.  Беспечна,  будто  птичка.
Если бы я собственными глазами не видел...
     -- А  у  тебя  мигрень  прошла?  --  не зная, что сказать,
спросил он.
     -- Навсегда. Я так много  слышала  об  этом  шествии,  что
решила  спуститься  и  посмотреть  на  него.  Ты  ведь  знаешь,
предыдущее я пропустила. Кроме того, мне хотелось повидаться  с
друзьями,  которых  я  в  последнее время забросила. Я чувствую
себя виноватой перед ними, -- прибавила она.
     Епископ невольно сказал:
     -- Виноватой ты не выглядишь.
     -- А ты не суди по внешности!
     -- Помню, ты во всем винила сирокко.
     -- Больше не виню. Неужто женщине и передумать нельзя?  Но
что же тебя-то мучает?
     -- Видимо, южный ветер, -- выдавил он.
     Рассмеявшись, она заметила:
     -- По-моему, с юга вообще ничего не дует. Но ты всегда был
человеком  со  странностями,  Томми.  Ладно, если будешь хорошо
себя вести, скоро увидишь красивый фейерверк.  А  мне  придется
съездить домой, покормить малыша.
     -- Фейерверк  среди бела дня? -- спросил он. -- Это что-то
новое.
     -- Среди бела дня! Ну разве не странные люди? Я думаю,  им
не хватает терпения, чтобы дождаться темноты.
     Тут  подошел  Кит  и  с  ним еще трое-четверо. Возможности
поговорить с сестрой наедине епископу больше не  представилось,
вскоре  она уехала, помахав ему на прощание парасолем и оставив
его в полнейшем недоумении.
     День и ночь он думал о кузине, уверенный в ее виновности и
в то же время глубоко убежденный в  прочности  ее  нравственных
устоев.  Что  же  такое  сделал  Мулен?  Вероятно,  угрожал  ей
каким-то разоблачением. Он был ее законным мужем, а значит  мог
превратить   в  кошмар  и  ее  существование,  и  существование
Мидоуза. Да и будущее  ребенка  было  в  опасности.  Мулен  мог
предъявить  на  него права, а если и не мог, -- епископ не имел
ясных понятий об отношении закона к незаконнорожденным,  --  то
попросил  бы  своего  друга, Судью, отнять ребенка у матери или
сделать еще что-либо ужасное в этом  роде,  на  Судью  в  таких
делах  вполне  можно  было  положиться.  Счастье  всей их семьи
зависело лишь от его милосердия. Он сам довел ее  до  отчаяния.
Мистер  Херд начинал понимать. Однако понять -- этого еще мало.
Понять может всякий.
     Кит, взяв его под руку, сказал:
     -- Приходите же посмотреть на мои японские вьюнки!  Именно
сейчас  они  само  совершенство. Я просто обязан рассказать вам
связанную с ними историю -- этакий  безумный  роман.  В  Европе
никто,  кроме  меня, не знает, как их выращивать. Скоро один из
них можно будет понюхать.
     -- Так они пахнут? -- рассеянно осведомился епископ.
     -- Пока нет. У вас очень утомленный вид, Херд,  как  будто
вы  не  высыпались  в  последнее  время.  Не  хотите  присесть?
Фейерверк можно посмотреть и с террасы. Вам бы стоило  почитать
"Дневник"  Пипса.  Я  как  раз  это сейчас и делаю. У меня тоже
настроение довольно паршивое. Еще одна весна кончается, --  что
всегда   наводит   на   меня  тоску.  А  Пипс  замечательно  ее
излечивает. Пипс это тонизирующее средство. Каждого англичанина
следовало бы заставлять раз в три года пролистывать его, просто
для душевного здравия.
     -- Надо будет перечитать, -- сказал  епископ,  которому  в
эту минуту было не до чьих-либо дневников.
     -- Сколько  в нем любопытства ко всему на свете! Похоже, в
наши дни это качество исчезает, во всяком случае я ни  в  одном
из  ныне  живущих  англичан  его  не  замечаю. И какие здоровые
взгляды! Ни следа  натуги,  ни  в  чем.  Хватает  жизнь  обеими
руками.  С  какой  жадностью  он  набрасывается  на  работу, на
удовольствия, на спектакли и живопись, ухаживает за  женщинами,
предается   политике,  чревоугодию.  Горячее  сердце,  холодная
голова. Такой ребячливый и  одновременно  мудрый.  Только  одно
меня  в  нем смущает, его любовь к музыке. Со всей очевидностью
искренняя. Он не только любил ее, но и  по-настоящему  понимал.
Для  меня  же музыка -- лишь последовательность более или менее
неприятных звуков. Я даже свистеть не умею. Беда.
     Епископ сказал:
     -- Если и  наши  жизни  описать  с  подобной  безжалостной
откровенностью, такое испытание выдержат очень немногие.
     Он думал о Скале Дьявола.
     -- Испытания  меня  не  волнуют,  --  откликнулся  Кит. --
Человеческое  стадо  всегда  прилаживается  с  поступи   самого
слабого  в  нем. Все испытания сводятся к тому, на что способен
самый слабый ягненок. Я не могу считать  себя  связанным  столь
вульгарными мерками. И как театрально мы поступаем во всем, что
касается  так  называемого  добра  и  зла! А все оттого, что мы
переусердствовали,  развивая  в  себе  общественное   сознание.
Позерство  и игра на потребу галерки! Человечество, дорогой мой
друг,   на   удивление    мелодраматично,    его    переполняет
аффектированное     почтение     к    собственным    фиглярским
установлениям. Как будто кому-нибудь и  вправду  есть  дело  до
того,  что делают другие! Как будто каждый из нас не усмехается
в душе поминутно!
     -- Но  существуют  же  представления   о   возвышенной   и
низменной жизни?
     -- Да  какое  мне  дело до высот и низин! Разве все это не
зависит от того, на каком уровне мы предпочли застрять? И разве
обязаны мы вечно стоять на одном месте, словно растения?  Птица
ничего не знает ни о высотах, ни о низинах. Вот вы сидите здесь
ночью  и  смотрите  на  звезды.  И  говорите: они прикреплены к
небесной тверди. Ан ничего подобного, не прикреплены.  Выходит,
вы  не  так  на  них  смотрели.  Я  тоже вел дневник, Херд. Это
наследство, оставляемое мной потомкам, его издадут  после  моей
смерти.  В  нем описываются поступки, не каждый из которых граф
Каловеглиа назвал бы красивым. Возможно, он укрепит кое-кого из
людей в убеждениях, которых они предпочитают не высказывать.
     Неожиданно епископ спросил:
     -- Если кто-то из ваших  знакомых  совершит  преступление,
что  вы  скажете?  Кто-то,  кого  вы по-настоящему уважаете, --
человек вроде миссис Мидоуз.
     -- Ваша кузина? Я скажу, что все, сделанное миссис Мидоуз,
сделано хорошо.
     -- Вы отнесетесь к ее поступку с одобрением?
     -- Конечно. Люди, подобные ей, обречены на правоту.
     -- Вот как...?
     Фейерверк удался на  славу;  вообще  день  Святой  Евлалии
прошел  замечательно. Единственным, что омрачило праздник, было
неподобающее  поведение  мисс   Уилберфорс,   воспользовавшейся
случаем,  чтобы  устроить  собственный  фейерверк или во всяком
случае спустить пар.
     И тоже среди бела дня.
     Это было нечто новое и довольно зловещее.
     Милейшая женщина становилась настоящей проблемой.

     ГЛАВА XLVIII

     Этим  вечером  люди,  глядя  с  рыночной  площади,  видели
многокрасочную   толпу,   прогуливающуюся   по  столь  неудачно
устроенному мысу госпожи  Стейнлин.  Весь  ее  дом  и  широкую,
нависающую  над  морем  террасу наполнили гости. Приемы госпожи
Стейнлин  отличались  от  званных  вечеров   Герцогини.   Менее
официальные,  они отзывались загородным домом, напоминая скорее
пикник. Хозяйка  сделала  все  возможное,  чтобы  преобразовать
принадлежащий ей клочок земли, этот неподатливый трахитовый мыс
в   подобие   сада.   Среди  камней  были  пробиты  дорожки,  в
подкрепление нескольким разрозненным  оливам,  аборигенам  этих
мест,   были  высажены  цветы  и  деревья  с  густыми  кронами,
рачительно  поливаемые,  дабы  помочь   корням   укрепиться   в
пересушенной почве. Но сад все равно просматривался насквозь.
     В  последние  дни  на  Непенте  появилось  множество новых
людей, которым хозяйка с присущей ей  сердечной  широтой  также
разослала  приглашения.  Здесь  был  знаменитый  Р.А.  со своей
безвкусно  одетой   женой;   группа   американских   политиков,
предположительно  составлявших  доклад на экономические темы, а
на деле  тративших  деньги  правительства,  бражничая  по  всей
Европе;   мадам   Альбер,  женщина-врач  из  Лиона,  с  помощью
неповторимого  сочетания  магии  и  массажа  (семейный  секрет)
вернувшая   к   жизни   угасавшего   Принца   Филиппопольского;
итальянский   сенатор   с    двумя    хорошенькими    дочерьми;
шумно-веселый    шотландский    мошенник,    мистер   Джеймсон,
отсидевший, если правду сказать, семь  лет  за  подлог,  но  не
любивший напоминаний об этом; некоторое количество монастырских
милосердных  сестер;  седой  морской  капитан, тайком наводящий
справки о наиболее надежном в рассуждении кораблекрушения месте
(судовладельцы  пообещали  ему  двадцать  процентов  от   суммы
страховки);  ветхий  виконт  со своей soi-disant(65) племянницей;
две подвыпивших дамы из Дании, всегда путешествующие  вместе  и
всегда  улыбающиеся,  правда, та что помоложе улыбалась с такой
жутковатой умудренностью, что всякий невольно проникался к  ней
неприязнью; миссис Роджер Рамболд, обратившаяся к собравшимся с
речью,  в  которой  отстаивалось право широких народных масс на
аборт; мистер Бернард, член Энтомологического  общества,  автор
книги  "Ухаживание  у  тараканов";  еще  один  молодой  человек
приятной  наружности,  которого  считали  архитектором  по  той
причине, что брат его работал в известной строительной фирме --
и многие другие.
     Как  и  всегда, отсутствовал привередливый мистер Эймз. Он
сидел дома, размышляя о том, что еще немного и синьор Малипиццо
засадил бы его в тюрьму в связи с исчезновением Мулена. За  всю
свою  жизнь  он  не  попадал  в такой переплет! Это показывает,
насколько  прав  был  Кит,  призывавший  его   не   поддаваться
наущениям  "чистой  совести", а постараться поддерживать добрые
отношения с законом -- то есть с Судьей. Не было  и  Герцогини,
приславшей  записку  с  извинениями.  Из-за  памфлета Герцогиня
пребывала в таком расстройстве, что дон  Франческо  не  решался
надолго  ее  покидать. Так что и он тоже отсутствовал, заодно с
осиротевшим Консулом. Миссис Мидоуз  давно  уехала  домой.  Ван
Коппен   собирался  сниматься  с  якоря  --  назавтра,  с  утра
пораньше. Епископ с Денисом тоже  уезжали  на  следующий  день.
Скоро всем предстояло расстаться.
     Один  только  мистер Кит отказывался трогаться с места. Он
дожидался первой цикады, чей скрипучий зов  прозвучит,  как  он
уверял,  через  неделю.  До  той  поры он намеревался сидеть на
Непенте.
     -- Дожидаться насекомого -- это  занятно,  --  сказал  его
друг,  ван  Коппен.  --  Сдается  мне,  Кит,  что  в вас скрыта
сентиментальная жилка.
     -- Я борюсь с нею всю мою жизнь. Человек должен  управлять
своими  рефлексами.  Но  если насекомое умеет хорошо показывать
время, -- то почему бы и нет?
     Он пребывал  в  элегическом  настроении,  хоть  впрочем  и
собирался попозже вечером изгнать все свои тревоги, прибегнув к
"Фалернской  системе".  В  воздухе  пахло всеобщим исходом. Еще
одна весна подходит к концу -- все разъезжаются!  Помимо  того,
Кита  наполняла  задумчивая  грусть,  которая  часто  одолевает
сложных людей, только что сделавших доброе дело. Он  словно  бы
обессилел.
     Кит сотворил чудо.
     О чуде свидетельствовали и увлажненные глаза хозяйки, и ее
наряд из розового муслина, гармонировавший с ее настроением, но
не с цветом  кожи.  Петр Великий вышел из тюрьмы. И не он один,
свободу получили все русские,  включая  даже  Мессию,  которого
после  некоторых  услуг  со  стороны  городского врача уложили,
ровно малое дитя, в кроватку. Остальные русские бродили в ярких
одеждах   по   опрятным   дорожкам   сада,   наполняя    воздух
заразительным  смехом,  поглощая  в огромных количествах вина и
закуски,  теснившиеся  на  покрякивавших  под  тяжестью   снеди
столах.   Госпоже   Стейнлин   можно  было  бы  доверить  любое
интендантство.  Она  знала,  как  удоволить  душу  человека.  В
частности,  душа  Петра  Великого  удоволилась настолько, что к
радости гостей он вскоре ударился  в  пляс  --  a  pas  seul(66).
Веселая  интерлюдия  завершилась  печально  --  грубая каменная
терраса обманула его ожидания, и вскоре он  навзничь  грохнулся
на  нее. Да так и остался лежать, хохоча, -- словно подвыпивший
молодой великан.
     -- Не знаю, как вы это сделали,  мистер  Кит,  --  сказала
она, -- и даже спрашивать не хочу. Но я никогда не забуду вашей
доброты.
     -- Да  разве  вы  не  сделали  бы для меня того же? Говоря
между нами, Судья, насколько я  понимаю,  переволновался  из-за
процесса  и  вмешательства  дона  Джустино.  Быть  может,  даже
потерял голову. Это со всяким  из  нас  случается,  разве  нет?
Человек  он  нервный,  но вполне приличный, если поддерживать с
ним добрые отношения. С людьми так  легко  их  поддерживать.  Я
нередко  дивлюсь,  госпожа  Стейнлин, почему люди питают друг к
другу такую злость? Это одна из загадок, которой мне никогда не
разгадать. Другая -- это музыка! Вы поможете  мне  проникнуться
удовольствием,  которое  вы,  судя  по всему, от нее получаете?
Гельмгольц ничего мне  толком  не  дал.  Он  объясняет,  почему
некоторые звуки неизбежно кажутся неприятными...
     -- Ах, мистер Кит! Вам бы лучше обратиться к какому-нибудь
профессору.   Боюсь,   вы   просто  не  очень  музыкальны.  Вас
когда-либо охватывало желание заплакать?
     -- Охватывало. Но не на концерте.
     -- А в театре?
     -- Ни разу, -- ответил он, -- хотя я и  испытывал  грусть,
глядя на взрослых мужчин и женщин, путающихся в смешных одеждах
и   притворяющихся   королями  и  королевами.  Когда  я  смотрю
"Гамлета" или "Отелло",  я  говорю  себе:  "Эта  штука  неплохо
составлена.  Но,  во-первых,  тут все неправда. А во-вторых, не
имеет ко мне отношения. Так чего же я стану плакать?"
     -- Послушать  вас,  получается,   что   вы   бессердечный,
лишенный  воображения  человек.  А  в вас столько сострадания к
людям! Я вас совсем не понимаю. Впрочем, и себя тоже. Всю жизнь
мы наощупь продвигаемся в темноте, правда? Всю  жизнь  пытаемся
разобраться в наших проблемах вместо того, чтобы помогать людям
решать  их  собственные.  Возможно,  человеку  не стоит слишком
задумываться о себе, хотя это,  конечно,  интересная  тема  для
размышлений.  Но  скажите,  если  музыка ничего вам не говорит,
почему вы не оставите ее в покое?
     -- Потому что хочу иметь возможность получать от нее такое
же удовольствие, какое получаете вы. Вот что  подстегивает  мое
любопытство.  Я  должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться
им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и
состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости  --  те,
которыми   тешатся  люди  неразвитые  и  нелюбознательные?  Эти
радости  сродни  упоению,  с  которым  собака,  разлегшись   на
солнцепеке,  вычесывает  блох.  Конечно,  и  к  ним  не следует
относиться с полным пренебрежением...
     -- Какое ужасное уподобление!
     -- Зато точное.
     -- А вам нравится быть точным?
     -- Это вина моей матери. Уж больно  старательно  она  меня
воспитывала.
     -- Я  думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если
бы у меня были дети, я бы дала  им  полную  волю.  Люди  нашего
времени  все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них
свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их  никто  не  хочет
понять.  Почему  мы  все  так  похожи друг на друга? Потому что
никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший
наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков.
     -- В мире масок,  госпожа  Стейнлин.  И  это  единственный
театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть...
     Госпожа    Стейнлин    была   слишком   счастлива,   чтобы
задумываться   о   подробностях   сотворения   чуда,   хоть   и
подозревала,  что  в  них  не  все  чисто. Она так и не узнала,
насколько незатейлив был  метод,  примененный  мистером  Китом,
просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он
получил   достаточно   приношений   и  что,  если  Красножабкин
немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений
и вовсе  не  будет.  Судья,  с  обычной  для  него  юридической
проницательностью,  усвоил весомость аргументации своего друга.
Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел  даже  дальше,
чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше
его  поступок  объяснить  нечем  --  он  отпустил всех русских,
включая Мессию. Они получили "условное  освобождение",  каковая
оговорка  должна  была  хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в
переводе на обычный язык означала освобождение  от  дальнейшего
судебного преследования. Инцидент был исчерпан.
     Впрочем,  разговоры  о  нем  прекратились  не сразу. Как и
разговоры о доне Джустино, о его  прошлой  карьере  и  нынешнем
процветании.  Что  до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о
Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить
себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но  она  готова
была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось
под  влиянием  Петра  так  широко, что могло вместить не только
русскую колонию, но  и  тысячи  крестьянских  семей  из  Китая,
пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного
разлива реки Хуанхэ.
     -- Несчастные!  --  говорила  она.  Она  не  могла понять,
почему  никто  не  испытывает  сочувствия  к  горестям   бедных
китайцев.  Смирных  и несомненно честных людей, совершенно ни в
чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на
террасе об этом много говорили.
     Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия,
поддержал госпожу Стейнлин  в  споре  с  кем-то,  утверждавшим,
будто  сочувствовать  желтокожим  попросту  невозможно  --  они
слишком отличны, слишком далеки от нас.  Мистер  Херд  думал  о
том,  как  много  невзгод  выпадает  порой  человеку, как много
страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных
домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого
это не волнует.

     ГЛАВА XLIX

     Несколько позже  он  повернулся  спиной  к  толкущимся  по
дорожкам  людям  и  отправился на удаленную, висевшую над морем
террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом --  его
последним на Непенте закатом.
     Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз
-- странное,  сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по
рябоватой поверхности воды, на которой  кое-где  проступали  то
ромбовидные  участки  длинной тра