ого  дерева,  он сполз вниз по
скользким ступеням, передохнул на небольшой площадке у входа  в
пещеру,  поглядывая  вниз, на видневшийся за каменистой лощиной
лоскутный виноградник и вверх, на узкую ленту неба. Потом вошел
внутрь,   посмотреть,   что   уцелело   от   работы   старинных
каменотесов, от фаллической колонны и прочих реликвий прошлого.
С тех пор прошло десять дней. Теперь он намеревался последовать
совету Кита и отправиться туда в полночь. Луна была полной.
     -- Нынче же ночью и пойду, -- решил он.
     С  Денисом  творилось неладное. И что хуже всего, он никак
не мог понять, в чем тут причина. Он менялся. Мир тоже менялся.
Мир внезапно разросся. Денис чувствовал, что и  ему  необходимо
расти.  Столь  многому следует научиться, столь многое увидеть,
узнать -- столь многое, что это обилие,  казалось,  лишало  его
способности что-либо предпринять. Сможет ли он впитать все это?
Удастся ли ему вновь упорядочить мир, вернуть былую уверенность
в себе? Суждено ли ему когда-нибудь вновь ощутить, что он собою
доволен?   Что-то   непрестанно   вторгалось   в   его  некогда
безмятежную  душу  --  и  снаружи,  и  изнутри.   Им   овладело
беспокойство.  Его  больше  не  посещали,  как в прежнее время,
блестящие мысли, а если и посещали, то это  были  мысли  других
людей. Жалкое положение! Он обращался в автомат -- в чужое эхо.
     Эхо... Как прав был Кит!
     -- Дело  дрянь,  --  вот  к какому выводу он пришел. -- На
меня уже и  смотреть-то  смешно  --  трогательный  идиот  да  и
только.
     Новизна   впечатлений,   накопленных   им   во  Флоренции,
поспособствовала  распаду.  Непенте  с  его  солнцем,   с   его
неумолимым  язычеством,  довершил  остальное.  Непенте разрушил
прежнюю систему его взглядов,  ничего  не  предоставив  взамен.
Ничего  -- и тем не менее все. Остров дал ему Анджелину! И этот
образ   наполнил   его   внутреннее    существо    великолепным
довольством,  довольством  и неуверенностью. Образ Анджелины не
покидал его никогда, присутствуя в глубине  каждой  его  грезы,
каждой  сокровенной  мысли, каждой произносимой им повседневной
фразы. Он походил на  человека,  который,  долго  проглядев  на
солнце,  видит очертания светила плывущими по небесам, по земле
-- повсюду, куда он обращает свой взор. Анджелина!  Ничто  иное
не  имело  значения.  Чем  все  это кончится? Он бродил, полный
блаженной тревоги, предвкушения того, что  может  принести  ему
новый  день. В последнее время она вроде бы начала относиться к
нему с искренней приязнью, в  которой,  правда,  присутствовало
нечто насмешливое, материнское.
     Бивший   в   Денисе  источник  поэзии  определенно  иссяк.
Почему-то вдруг оказалось, что рифмы ему не  даются.  Возможно,
страсть  его  была слишком сильной для технических ограничений.
Он попытал удачи в прозе:
     "Взгляд твой волнует меня. Солнечному лучу я  бы  уподобил
тебя,  пламени  иссушающему  --  черному  пламени, если бы было
такое на свете, -- ибо милосердна  ты  и  пылаешь,  как  ровное
пламя.  Поступь  твоя, как песня и смех. Волосы твои -- течение
беззвездной  ночи.  Солнце  --  возлюбленный  твой,  твой  бог.
Радуется  он  твоему совершенству. Нежное тело твое трепещет от
заключенных в него лучей. Он  изваял  твои  члены,  он  целовал
гладкую  кожу  твою  во  дни, когда ты... и никогда не отбелить
тебе тех поцелуев..."
     -- Никуда не годится, -- откладывая перо,  печально  думал
Денис.  --  Слишком  ясно,  из  чего это сделано. Почему кто-то
обязательно перехватывает любую мою идею? И главное, сказать-то
мне нечего. Я способен лишь чувствовать. Как  хорошо  все  шло,
пока я любил только себя. А теперь все идет плохо.
     Тут он вспомнил пышную тираду Кита.
     "Ищите  себя!  Вам  знакома  пещера  Меркурия?  Как-нибудь
ночью, в полнолуние спуститесь к ней..."
     -- Что-то в его словах есть. Нынче же ночью и пойду.
     Пойти  туда  в  этот  вечер  ему  было  особенно   трудно.
Герцогиня  вместе  с  прочими  отправилась  на  обед  к госпоже
Стейнлин; все прекрасно  знали,  что  прием  завершится  водной
прогулкой  при  луне,  так  что вернуться она должна была очень
поздно. Анджелина оставалась  одна,  протяни  только  руку.  Ей
полагалось  сторожить  дом  в  отсутствие хозяйки. Он мог пойти
туда  под  каким-то  предлогом  и  немного  поговорить  с  нею,
поглядеть  в  ее  эльфийские глаза, послушать этот южный голос,
густой  и  ясный,  как  колокольный  звон.  Он  почти   уступил
искушению.  В  голову полезли мысли о никчемности всей затеи, о
скользких ступенях --  по  ночному  времени  там  можно  и  шею
свернуть. Если, конечно, не надеть теннисных туфель...
     Ну, так он их наденет. Он не поддастся соблазну и докажет,
что он  мужчина.  Все  вокруг, даже Герцогиня, только и твердят
ему: будьте мужчиной. Он отыщет себя. Кит был прав.
     Наступила ночь.
     Денис бесшумно спускался холодной и темной  расщелиной  и,
проделав  половину  пути  присел  отдохнуть на каменный выступ,
чтобы как следует проникнуться  духом  этого  места.  Безмолвие
окружало его. Смутные массы висли над головой, сквозь разрывы в
скальной  стене различалось странное и все же знакомое мерцание
лежавшего внизу ландшафта. Все купалось в млечном сиянии полной
луны,  льющемся  из  невидимого  отсюда,  скрытого   за   горой
источника,   затоплявшего   далекие   виноградники   и  деревья
призрачным зеленоватым светом.  Словно  заглядываешь  в  другой
мир, подумал он, в мир поэта. Мир этот спокойно лежал перед ним
во  всем своем блеске. Как хорошо понимаешь, очутившись в таком
месте, величие и романтику ночи! Романтика... Чем была  бы  без
романтики жизнь? Он вспомнил свой разговор с Мартеном и подумал
о  том,  как грубы представления ученого о романтичности. Жаль,
что материализм лишает беднягу радостей  вроде  этой.  Ландшафт
под  луною  --  как  много внушает он мыслей и чувств! А пещера
внизу -- о чем только не могла бы она поведать!
     Пещера Меркурия...
     Как  получилось,  что  Меркурий,   верховный   вор,   стал
гением-покровителем  этого  места?  Денису это было известно --
его друг, мистер Эймз, все ему  объяснил.  Меркурий  вообще  не
имел  к  данному  месту  ни  малейшего  отношения.  Как доказал
библиограф,   пещера   получила   свое   название   от   одного
педантичного  монаха,  любившего  бахвалиться  своей  ученостью
перед поколением, жадным до  всего  античного  и  норовившим  к
каждому  гроту прицепить латинское имя. Это была преднамеренная
фальшивка, состряпанная на заре археологии, когда исторического
критицизма еще не существовало. То же относится и к  россказням
о человеческих жертвоприношениях и пытках. В них не содержалось
ни  единого  слова правды. К такому выводу пришел мистер Эймз в
результате   систематического    исследования    как    древних
авторитетов,   так  и  самой  пещеры.  Легенды  просто-напросто
сочинили,     желая      добавить      пикантности      местной
достопримечательности,  изначальное,  древнее  название которой
было, по-видимому, утрачено, хотя мистер Эймз и не расстался  с
надеждой  как-нибудь  натолкнуться на него вследствие одного из
тех счастливых совпадений,  которые  служат  наградой  любителю
старинных   пергаментов   и   документов,  трактующих  о  праве
землевладения.  Выдумка  чистой  воды.   Уцелевшие   в   пещере
старинные  символы  позволили  мистеру  Эймзу с определенностью
установить, что здесь совершались обряды куда более  древние  и
достойные    --   обряды,   посвященные   некоему   неведомому,
первобытному божеству  плодородия,  Матери-Земле.  Имя  древней
богини, подобно имени ее обители, также потонуло в забвении.
     -- Есть нечто величественное в этих древних анимистических
концепциях,  --  сказал  тогда  Эймз.  -- Впоследствии, уже при
римлянах, в пещере, судя  по  всему,  совершались  приапические
ритуалы.  Можно, пожалуй, сказать, что ее тем самым унизили, не
так ли? От плодовитости к похоти, это, скорее, упадок. Хотя как
их разделишь? Всякая вещь  стремится  утратить  свое  священное
значение, тяготеет к падению, к дикости. Но корни идеи остаются
крепкими.  Наделяя  бога садов чувственными атрибутами, древние
помнили о безрассудстве, о расточительной  изобильности  всякой
природы  -- не исключая и нашей с вами. Они пытались объяснить,
как получается, что пребывающий в здравом уме человек, когда им
правит  желание,  совершает  поступки,  о  которых  он   тщетно
сокрушается  потом,  на  досуге. Не думаю, чтобы они стремились
оправдать такие поступки. Иначе  они  отвели  бы  Приапу  менее
двусмысленное  место в небесной иерархии. Приап, как вы знаете,
не обладал всецело божественной сущностью. Я полагаю, они  лишь
хотели  со всей ясностью подчеркнуть, что от природы так просто
не отмахнешься. А жаль, -- добавил он.
     И вздохнул. Бедняга в эту минуту подумал об аэростатах.
     Денис припомнил  тот  разговор.  Поклонение  Земле:  культ
животворных сил, соединяющих в одном могучем инстинкте высших и
низших  тварей  земных...  Неотчуждаемое право человека и зверя
полагать собственный закон,  способный  обескуражить  смерть  и
наполнить  землю  молодостью, радостью, бурлением жизни. Право,
которое жреческие касты всех времен стремились прибрать к рукам
и которое торжествует над любыми препятствиями и освящает, хотя
бы плодами своими, самые буйные из человеческих порывов.  Право
любить!
     Размышляя  об  этом,  он  начинал  понимать,  почему  люди
прежних  времен,   бестрепетно   смотревшие   жизни   в   лицо,
обожествили    эту   отрадную,   всепоглощающую   страсть.   Он
преисполнялся уважением к жестокой  необходимости,  подвигающей
мир  живых  тварей  на прекраснейшее и единственно вечное из их
усилий. Плодитесь и размножайтесь. Впервые в  жизни  он  понял,
что  не  одинок  на этой земле, что участвует в торжественном и
непрестанном движении, приближающем его к пульсирующему  сердцу
Вселенной.  В  возможности  взирать  на  себя как на целокупную
часть природы, имеющую предназначением творить,  оставляя  след
на  земле,  присутствовало величие и успокоение. Он ощутил себя
вступающим в  гармонические  отношения  с  вечностью  --  почти
нашедшим себя. Теперь он понял, о чем говорил Кит.
     Понадобились  немалые усилия, чтобы оторваться от выступа,
на котором он сидел. Он снова начал спускаться.
     Добравшись до входа в пещеру, он  замер.  Ему  показалось,
что  изнутри донесся какой-то звук. Он вслушался. Вот, опять --
несомненно человеческого  происхождения  звук,  зародившийся  в
нескольких  ярдах  от его лица. Шепот. Что-то там происходит --
поклонение Земле...
     Внезапно  тишину  взорвал  поток  слов  --   задыхающихся,
произносимых на языке, понять который способен не всякий. Денис
узнал этот голос. Голос сказал:
     -- Ego  te  amare  tantum!  Non  volere?  Non piacere? Non
capire? О господи, ты что, не понимаешь?
     Голос  принадлежал  мистеру  Мартену.   Мистеру   Мартену,
впавшему в романтическое настроение. Ответа на его лихорадочные
мольбы  не  последовало.  Вероятно,  они оказались недостаточно
связными.  Он  начал  снова,   tremolo   agitato,   con   molto
sentimento(21):
     -- O  ego  te  amare tantum! Nemo sapit nihil. Duchessa in
barca aquatica cum magna compania. Redibit  tradissimo.  Niente
timor.  Amare  multissimo! Ego morire fine te. Morire. Moritus.
Capito? Non capire? Ох, да capire же, чтоб я сдох!
     Последовала недолгая  пауза.  Видимо,  на  этот  раз  язык
оказался   более   вразумительным.   Ибо  густой  южный  голос,
перемежаясь  переливистым  смехом,  с  насмешливой  покорностью
произнес:
     -- Sia fatta volonta di Dio!
     После чего наступило молчание...
     Денис  развернулся.  Как во сне, ни быстро, ни медленно он
пошел  по  ступеням  вверх.  Не  было  еще  на  земле  человека
несчастнее  его,  хотя  он  едва  ли  успел ощутить всю глубину
своего унижения. Все в нем обмерло -- словно убийца ударил  его
ножом. Он слышал, как стучит его сердце.
     Как он добрался до города, он и сам не знал.
     Когда  он,  наконец,  понял, что идет мимо знакомых домов,
город уже утих. Минула полночь, фонари большей частью  погасли.
Улицы  были  пусты.  Издали  до  него  долетало  пение  пьяного
путника, плетущегося домой то ли из таверны, то ли из Клуба.
     Что-то  зашевелилось  на   одной   из   проезжих   улочек,
стекавшихся к рыночной площади. Темный, тонкий и гибкий призрак
причудливо  мотался  из  стороны  в  сторону,  будто колеблемое
ветром черное  перо.  Мисс  Уилберфорс!  Спорхнув  с  какого-то
крыльца,  она  затянула  вульгарную  песню  о том, как "Получил
известье Билл, отплывать пора". Денис перешел на другую сторону
улочки, надеясь ускользнуть незамеченным. Нет, слишком светло.
     -- Мой юный друг, --  воскликнула  она  до  неузнаваемости
хриплым  голосом,  --  мы  вроде  знакомы! Ничего себе мы нынче
повеселились, верно? А ты на море, что ли, был? Ну, о  чем  там
твердят неуемные волны?
     Денис, обомлев от отвращения, замер. Возможно ли? Та самая
леди,  что  пару  дней назад очаровала его? Та, что говорила об
Англии, пробуждая в нем воспоминания  о  родном  доме?  Игривым
жестом она запустила через улицу свою шляпу и, поднеся пальцы к
груди,   закопошилась,   расстегиваясь   или   расшнуровываясь.
Выглядело это при лунном свете ужасно.
     Башмачок, весело просвистевший  над  его  головой,  привел
Дениса  в  чувство.  Он  повернулся,  чтобы  уйти, и уже сделал
несколько шагов, когда голос прокаркал у него за спиной:
     -- А мамочка знает, что ты так поздно гуляешь?

     ГЛАВА XVI

     Какой-то добрый гений взял его на следующий день за руку и
в ответ на повторенное уже дважды дружеское приглашение отвел к
графу Каловеглиа. Старик  с  первого  взгляда  заметил,  что  с
юношей  происходит нечто серьезное, и со свойственной ему живой
интуицией завел разговор на тему вполне постороннюю.
     -- Очень рад, что моя смоковница пришлась вам  по  сердцу.
Она  сообщает  дворику  какой-то  особый  тон, не правда ли? Ее
очертания, ассоциации, которые она вызывает, все в равной  мере
утешает  меня.  Смоковница  окутана  легендами, можно заполнить
целый том связанными с ней  историями  и  поверьями.  Некоторые
считают,  что  она-то и есть библейское Древо Познания. Говорят
также, что на смоковнице повесился Иуда Искариот. Она пришла  к
нам  с  Востока  --  Бахус  привез ее из своих странствий в дар
смертным. Сколь многим обязаны мы греческим  богам,  которых  и
природа-то  не  была  всецело божественной! И римляне, они тоже
почитали ее. Вы несомненно слышали  про  ficus  ruminalis(22),  к
корням которой прибило колыбель Ромула и Рема? У многих народов
это  дерево стало символом животворящих сил. Египтяне посвятили
его Изиде, оплодотворяющей Матери-Земле. Из смоковницы вырезали
статуи   Приапа,   подразумевая,   возможно,   ее   безудержную
плодовитость,   или  что-то  еще.  Не  знаю  почему,  ее  также
связывали с Меркурием...
     На протяжении этой тирады  вид  у  Дениса  становился  все
более удрученным. А старик продолжал:
     -- Что-то  удивительное  есть  в  извивах  этого  гладкого
ствола,  в  тяжко  опушенных  ветвях,  наводящих  на  мысль   о
плодородии.  Сколько чувственного в их кривизне! Доброе дерево,
благосклонное  к  людям,  к  их  жилищам,  к  их   размеренному
существованию.  Вот  почему  мы  так  пестуем его. Мы все здесь
утилитаристы,  мистер  Денис,  мы  постоянно  помним  об  общем
замысле,  составляющем  основу  жизни.  Помимо пищи, смоковница
дает нам желанную в это время года тень,  зимой  же  листья  ее
опадают,  позволяя  солнцу  проникать в наши жилища. Под нашими
окнами вы не  найдете  вечнозеленых  растений.  Мы  знаем  цену
солнечному  свету,  недаром  говорят:  куда  входит  солнце, не
входит врач. В Англии солнце светит  слабее,  и  тем  не  менее
англичане  некогда  впали в ошибку, позволив восторжествовать в
архитектуре георгианскому стилю. В ту пору полагали,  что  дома
существуют,  чтобы  на  них  любоваться, а не жить в них. Желая
сохранить верность традиции и забывая о  различиях  в  климате,
англичане  окружили  падубами особняки, в итоге становящиеся по
зимнему времени сырыми и  мрачными,  сколь  бы  ни  чаровал  их
наружный  вид  тех,  кому  по сердцу холодные линии Палладио. Я
слышал, вы  не  так  давно  побывали  во  Флоренции?  Пойдемте!
Посидим  в доме. Во дворе нынче слишком жарко. Мой старый слуга
сейчас принесет нам чай. Или быть может вы предпочли бы немного
вина с печеньем? Или стакан ликера? ... Итак? О Флоренции.
     -- Я до их пор не могу разобраться в  своих  впечатлениях,
-- ответил Денис. -- Кое-что в ней потрясает.
     -- Потрясает? Возможно, оттого, что вы не увидели движения
в его  непрерывности, не проследили течения до самых истоков. Я
могу понять ваши чувства. Но  не  стоит  потрясаться  творениям
этих  людей.  То  были  милые  люди, забавлявшиеся с искусством
подобно ребенку, нашедшему давно потерянную игрушку. Жаль,  что
их  так  сковывали условности религиозных догматов. Взятое само
по себе,  Возрождение  способно  потрясти,  оно  рвется  вверх,
словно зловещая лилия из земли, пропитанной кровью тысячи битв.
Позвольте, я отведу вас к подлинному истоку.
     И  граф  показал  ему  ту  самую  статуэтку,  "Локрийского
фавна". Дениса она очаровала.
     -- Вам приходилось слышать  о  сэре  Герберте  Стрите?  Он
также   высоко   оценил   эту   вещь.   В  настоящее  время  он
консультирует по вопросам искусства мистера ван Коппена,  моего
покровителя, который, как я слышал, со дня на день должен здесь
появиться.
     -- Стрит?  Я  встречал  его в доме моей матери. Из музея в
Южном Кенсингтоне, так? Обедать с ним одно удовольствие. Он  из
тех,  о  ком  непременно  упоминают  в  вечернем выпуске каждой
газеты. Такого рода человек. При всем том, он написал  неплохую
книгу о сиенской школе. Мне она понравилась, а вам?
     -- В  ней  чувствуется  хороший  знаток  -- с точки зрения
коллекционера. Он несколько раз гостил у  меня,  что  позволило
мне  оценить и высоко оценить его достоинства. Так вот, если вы
сравните  этого  "Фавна"  с  произведениями  флорентийцев,   вы
поймете,  что  я  имел  в  виду,  когда  говорил об истоке. Они
различаются  не  только  техникой  исполнения,  но  и   внешним
обликом. Человека, который его изваял, не заботили ни вы, ни я,
ни  он  сам.  У  него  не  было  личных  причуд и капризов. Его
искусство  чисто  интеллектуально,   оно,   подобно   глетчеру,
существует  само  по  себе.  Вот  откуда бьет кристально чистый
ключ.  А  становясь  рекой  и   набирая   силу,   он   мутнеет,
обесцвечивается,  ибо  наполняется  чуждыми  ему  элементами --
личностью художника, его эмоциями.
     -- Да, я это тоже замечал, -- сказал Денис. -- Мы называем
это недугом мышления. Так вы говорите, "Фавна"  нашли  там,  на
материке?
     -- Невдалеке  от  старинного  города  Локри,  на  все  еще
принадлежащем  мне  клочке  земли.  Подозреваю,  что  там   еще
откопают  немало  греческих  реликвий.  Несколько  лет назад мы
нашли Деметру, сильно пострадавшую мраморную голову, она теперь
в Париже. В ясные дни это место можно разглядеть прямо  отсюда,
с  крыши  моего  дома.  Те  люди,  мистер  Денис,  были  нашими
учителями. Не позволяйте обмануть себя рассказами о  развратной
роскоши,  царившей  некогда  на этих берегах, не забывайте, что
ваши представления о той эпохе преломлены стоицизмом  римлян  и
английским пуританством, в сердце которого гнездится зависть --
зависть   несовершенного  существа  к  тому,  кто  осмеливается
полностью  выразить  себя.   Мир   заражен   чумой   --   чумой
умеренности.  Не  кажется  ли вам, что человек, создавший этого
"Фавна", имел право на хороший обед?
     -- Я пока не совсем в нем  разобрался,  --  сказал  Денис,
продолжая разглядывать статуэтку.
     -- Ага! Что вы ощущаете, глядя на него?
     -- Тревогу.
     -- Вы  ощущаете,  как  ваше  с