футболом и получкой, у него  были
старые записи Гарри Лодера, и нескольких оркестров волынщиков, и он  мог
прочитать наизусть с  полсотни  самых  известных  стихотворений  Бёрнса.
Естественно, он был лейбористом, преданным навеки, но всегда настороже -
знаем мы этих политиканов, у  всех  у  них,  мол,  рыльце  в  пушку.  Он
утверждал, что ни разу не выпил  больше  стопака  в  компании  тори,  за
возможным  исключением  отдельных  кабатчиков,  которых  он,   дабы   не
подорвать  авторитета  социалистического   дела,   предпочитал   считать
консерваторами, в крайнем случае либералами. Либералов он полагал людьми
серыми, заблуждающимися, но, в сущности, безвредными. Он был  мужик  как
мужик.  Никогда  не  уходил  от  драки,  всегда   был   готов   пособить
другу-пролетарию, на футболе  надрывал  глотку,  в  кабаке  не  оставлял
кружку недопитой.
   Мать в сравнении с отцом казалась бледной тенью.  Она  была  рядом  с
мальчиком, когда он в ней нуждался, стирала ему одежду, расчесывала  ему
волосы, покупала ему разные вещи и обнимала, если он  разбивал  коленку.
Но как личность он ее так и не узнал.
   С братьями и сестрами он ладил неплохо, но все они были  старше  (уже
почти взрослым он узнал, что родители его, позднего ребенка, не  хотели)
и успели вырасти, прежде чем  он  достиг  возраста,  когда  детям  нужны
товарищи для игр. Родня его то терпела, то  баловала,  то  шпыняла  -  в
зависимости от настроения. Он считал,  что  ему  приходится  нелегко,  и
завидовал детям из  малочисленных  семей,  но  со  временем  понял,  что
все-таки чаще его прощают и балуют, чем обижают и шугают. Ведь для  папы
и мамы он был их кровинкой, родным сыночком. Причем  талантливым  -  они
бурно восторгались, когда он правильно отвечал на  вопросы  телевикторин
раньше участников. А еще гордились его оценками в школе и  даже  немного
удивлялись тому, что он прочитывает в неделю две-три библиотечные книги.
Они недолго улыбались, а  потом  долго  хмурились,  когда  он  показывал
школьный табель. Не обращали  внимания  на  четверки  и  даже  тройки  с
минусом, но грозно стучали пальцем по двойкам (за ЗБ - Закон  Божий;  не
передать словами, в каком смятении ума он пребывал в те годы - ведь отец
был атеистом,  но  не  спускал  своим  детям  плохих  оценок  по  любому
школьному предмету, и по  ФК  -  он  ненавидел  физкультурника,  который
платил той же монетой).
   Потом родовое гнездо опустело, птенцы  оперились  и  разлетелись  кто
куда. Девицы вышли замуж, Сэмми забрали в армию,  Джимми  эмигрировал...
Пожалуй, удачливей всех оказалась Мораг, выйдя за менеджера  по  продаже
оргтехники и уехав в Берсден. Постепенно, за годы, он со  всеми  утратил
связь, но не забыл о том, какой спокойной, почти уважительной  гордостью
сквозили их поздравления, телефонные, почтовые или при  личной  встрече.
Вся  семья  радовалась,  когда  его  приняли  в  университет,   хоть   и
удивлялась, что он предпочел геологию, а  не  английскую  филологию  или
историю.
   Но в том году  всеми  его  чувствами  владел  большой  город.  Глазго
находился слишком  близко  от  его  дома,  "западная  столица"  оставила
слишком много детских воспоминаний,  связанных  с  визитами  к  тетям  и
бабушкам. Это была часть его жизни,  часть  его  прошлого.  Зато  старая
столица,  город  Эдвина,  Эдинбург,  явилась  для  него  новой  чудесной
страной. Эдем в полном расцвете, Эдем до грехопадения, Эдем перед  своим
долгожданным прощанием с формальной невинностью.
   Здесь даже воздух казался другим, хоть дом  и  находился  в  каких-то
пятидесяти милях. Дни были изумительно солнечными, по крайней мере в  ту
первую осень, и даже ветры с туманами были желанными; зной  и  холод  он
сносил с радостью, с тщеславным стоицизмом, как будто все это специально
для него - закалка, тренировка, подготовка к главному.
   Всякий  раз,  когда  выдавалось  свободное  время,  он  знакомился  с
городом,  гулял  пешком,  ездил  на  автобусах,  забирался  на  холмы  и
спускался по лестницам, присматривался и запоминал.  Он  изучал  кладку,
планировку зданий и  иные  архитектурные  тонкости  с  тем  же  неуемным
азартом, с каким новоиспеченный помещик осваивает угодья.  Он  стоял  на
иззубренном вулканическом останце, щурил глаза на ветру, вдыхал  соленый
аромат Северного  моря  и  охватывал  взглядом  городские  просторы.  Он
прорывался через завесу жалящего ливня, блуждал в  заброшенных  доках  и
прохаживался  по  морской  набережной;   он   петлял   среди   хаотичных
нагромождений старых  кварталов,  следовал  четкой  геометрии  новых,  в
уютном тумане проходил под мостом Дин-бридж, обнаружил  в  черте  города
настоящую деревню, и в ней еще теплилась жизнь. Он шагал  по  знаменитой
бурлящей улице в солнечные субботы,  улыбался  укоренившемуся  на  скале
замку, и его свите из колледжей и конторских зданий, и замшелой  куртине
из жилых домов, что тянулась вдоль базальтового позвоночника холма.
   Он затеял сочинять стихотворения и  песни;  он  насвистывал  мелодии,
ходя по университетским коридорам.
   Он познакомился со Стюартом Маки, невысоким, узколицым,  спокойным  и
рассудительным абердинцем, тоже студентом геофака. Они с друзьями решили
сделаться "альтернативными геологами" и прозвали себя рокерами. Они пили
пиво в "Юнионе" и пабах на Роуз-стрит и Ройал-майл, они курили анашу,  а
кое-кто баловался и ЛСД. В ту пору магнитофоны исторгали "White  Rabbit"
и "Astronomy Domine".
   И как-то вечером в Тринити он наконец лишился формальной невинности с
юной медсестрой из "Вестерн дженерал", чье имя забыл  уже  на  следующий
день.
   С Андреа Крамон он познакомился в "Юнионе". В тот  вечер  он  был  со
Стюартом Маки и еще несколькими рокерами. Друзья ушли  не  попрощавшись,
отправились на Дэньюб-стрит, в популярный бордель. Потом  оправдывались,
мол, засекли, что цыпа с  гранитно-красными  кудрями  положила  на  него
глаз, и решили не обламывать другу кайф.
   Андреа  Крамон  была  коренная  эдинбурженка,  жила  в  полумиле   от
родительского  дома,  величавого  особняка,   из   тех,   что   окружают
Морзй-плейс. Она носила  психоделические  наряды,  у  нее  были  зеленые
глаза, выдающиеся  скулы,  "лотос-элан",  четырехкомнатная  квартира  на
Камли-бэнк, неподалеку от Куинсферри-роуд, две сотни дисков и казавшийся
неисчерпаемым запас денег, шарма,  ливанского  каннабиса  и  сексуальной
энергии. Он влюбился в нее чуть ли не с первого взгляда.
   При первой встрече, в "Юнионе",  они  разговаривали  о  реальности  и
нереальности, о психических болезнях (она недавно прочла Лейнга), о роли
геологии (это уже его вклад в беседу), о новых французских фильмах (ее),
о стихах Т. С. Элиота (тоже ее), о литературе вообще (в основном - ее) и
о Вьетнаме (обоих). В тот вечер ей надо было ехать к родителям - у  отца
завтра день рождения, а в  семье  есть  традиция  праздничным  утром  за
завтраком вместе пить шампанское.
   Через неделю они  едва  не  столкнулись  друг  с  другом  на  верхней
площадке Уэйверли-степс. Он  шел  к  вокзалу,  чтобы  поехать  домой  на
выходные, а она решила повидаться с друзьями,  но  сначала  пройтись  по
магазинам и купить что-нибудь к Рождеству. Они  зашли  в  бар  промочить
горло, и промочили неоднократно, а потом она пригласила его к себе домой
- дернуть по косячку. Он позвонил соседу, попросил,  чтобы  тот  звякнул
его родителям и предупредил, что он задержится.
   У нее дома нашлось виски. Они слушали пластинки "стоунзов" и  Дилана;
они сидели на полу перед шипящим газовым камином, а за окнами  сгущалась
тьма, и через некоторое время он поймал  себя  на  том,  что  гладит  ее
длинные рыжие локоны, а потом целует ее.  Он  снова  позвонил  соседу  и
сказал, что ему надо дописывать курсовую и в эти выходные он к родителям
приехать не сможет. А она позвонила ждавшим ее друзьям и объяснила,  что
ей никак не вырваться к ним на  вечеринку.  И  выходные  они  провели  в
постели и перед шипящим газовым камином.
   И только через два года он признался, что издали заметил ее  в  толпе
на  Норт-бридж,  дважды  прошел  мимо  и  дважды  вернулся,  прежде  чем
намеренно столкнулся с ней на лестнице; она была погружена в свои  мысли
и не смотрела по сторонам, а он очень стеснялся и не мог  остановить  ее
без какого-нибудь предлога. Она рассмеялась.
   Они выпивали, курили план, и  занимались  постельной  акробатикой,  и
пару раз вместе закидывались кислотой. Она  поводила  его  по  музеям  и
картинным галереям и даже затащила  в  родительский  дом.  Ее  отец  был
адвокатом - высокий, седой, респектабельный, с зычным голосом и очками с
линзами в форме полумесяца.  Мать  Андреа  Крамон  была  моложе  мужа  -
седеющая матрона, но элегантная и высокая,  как  ее  дочь.  Был  старший
брат, цивил  цивилом,  тоже  юрист.  А  еще  Андреа  окружало  множество
школьных друзей и подруг. Именно из-за них он и застыдился своей  родни,
серого детства, акцента жителя  западного  побережья  и  даже  некоторых
слов, укоренившихся в его речи чуть ли не с рождения. Из-за  этих  людей
он казался себе неполноценным, пусть не по уму, но по воспитанию, словно
кондовая деревенщина  среди  лощеных  горожан.  И  он  начал  постепенно
меняться, он примеривал на себя разные личины и стили  поведения,  искал
среди них самые подходящие, самые близкие и ему, и тем, для кого все это
делалось. Он не изменял своему происхождению, воспитанию, убеждениям, но
был верен и всему тому, чем жила и дышала тогдашняя  молодежь:  поветрию
вселенской любви, надеждам на реальные перемены, на мир  во  всем  нашем
говенном мире, жгучему желанию исцелить этот мир от безумной алчности...
Все это сплавлялось с его личной основополагающей верой: в  достижимость
и податливость земли, окружающей среды, да вообще всего на свете.
   Но как раз эта вера и не давала ему полностью принять все  остальное.
Одно время ему казалось, что  мировоззрение  отца  слишком  ограниченно,
втиснуто в узкие рамки географии, истории  и  классовой  принадлежности.
Друзья  Андреа  были  чересчур  амбициозны,  ее  родители   -   чересчур
самодовольны, а Поколение Любви (он уже это  чувствовал,  хотя  признать
было нелегко) - чересчур наивным.
   Он  верил  в  науки:  математику  и  физику.  Он  верил  в  логику  и
постижимость мира, в  причину  и  следствие.  Он  любил  элегантность  и
прозрачную  объективность  научной  мысли,  которая  начиналась   словом
"допустим",  но  затем  без  каких-либо  предрассудков  и  предубеждений
выстраивала в определенную цепочку твердые факты и получала  неоспоримый
вывод. Тогда как почти всякая религиозная мысль начиналась  с  властного
"верь", твердила этот императив на каждом шагу и им же заканчивалась,  и
такое бездумное, упрямое вдалбливание могло рождать лишь образы страха и
угнетенности, подчинения чему-то непостижимому в  принципе,  слепленному
из бессмыслицы, призраков и древних химер.
   В том, первом, году не обошлось без проблем: он  со  страхом  открыл,
что ревнует, когда Андреа спит с кем-нибудь другим.  Он  проклинал  свое
воспитание, упорно внушавшее ему, что мужчине и  положено  ревновать,  а
женщине непозволительно трахаться на стороне в отличие  от  мужчины.  Он
спрашивал себя, не должен ли он, как порядочный, переселиться  к  Андреа
или снять квартиру, чтобы жить  вместе  с  ней.  И  даже  предложил,  но
разговор ни к чему не привел.
   То лето  ему  пришлось  провести  на  западе  страны.  Он  работал  в
департаменте жилищно-коммунального хозяйства, сметал  опавшую  листву  и
собачий кал с улиц Вест-Энда. Андреа была за границей, сначала с  семьей
в вилле на Крите, а потом в Париже, гостила  в  семье  какого-то  своего
друга. Но, к его удивлению, в начале следующего учебного года они  снова
были вместе, и все пошло почти как прежде.
   Он надумал уйти с геологического. Но на ниве английской литературы  и
социологии топталось, по его мнению, слишком уж много народу, и он решил
переключиться   на   что-нибудь   полезное.   Перевелся   на   факультет
промышленного дизайна. Кое-кто из друзей Андреа уговаривал его  заняться
английской филологией, потому что о литературе он знал,  казалось,  все.
Он научился умно говорить о ней, а не просто  получать  удовольствие  от
чтения, а еще он писал стихи. В том, что об этом  все  прослышали,  была
вина Андреа. Он не хотел публиковать свои опусы,  но  она  нашла  в  его
комнате  исписанные  листы  и  послала  их  своему  приятелю  в   журнал
"Радикальный  путь".  Когда  она  принесла  свежий   помер   журнала   и
торжественно помахала перед его носом, он был очень смущен, но  почти  в
той же степени горд. Да, он твердо решил принести реальную пользу  миру.
Пускай приятели  Андреа  называют  его  водопроводчиком,  он  от  своего
намерения не отступится. Со Стюартом  Маки  они  остались  друзьями,  но
связь с прочими рокерами он потерял.
   Иногда на  выходных  они  с  Андреа  отправлялись  в  другой  дом  ее
родителей, стоявший чуть восточнее Галлана, среди дюн на берегу  залива.
Дом был большой, светлый и просторный, к тому же рядом с  площадкой  для
гольфа. Окна глядели на серо-синие воды, на  далекий  берег  Файфа.  Они
гуляли по пляжу и дюнам, время от времени в каком-нибудь тихом, укромном
уголке занимались любовью.
   Иногда в погожие, ясные дни они  уходили  в  дальний  конец  пляжа  и
поднимались на самую высокую дюну. Он верил, что  оттуда  можно  увидеть
верхушки трех длинных красных пролетов Форт-бриджа. Этот  мост  произвел
на него неизгладимое впечатление,  еще  когда  он  был  совсем  малышом.
Вдобавок мост был того же цвета, что и ее волосы, о чем он  повторял  ей
неоднократно.
   Но моста они оттуда так и не увидели.
   Она сидела, скрестив ноги, на полу, водила по  длинным  густым  рыжим
локонам щеткой. Ее синее кимоно отражало свет  камина.  Чистые,  еще  не
высохшие после ванны лицо, ноги и руки тоже отливали желто-оранжевым. Он
стоял у окна, смотрел в заполненную туманом ночь. Ладони,  точно  оправа
водолазной маски, были приставлены  к  щекам,  нос  прижат  к  холодному
стеклу.
   - О чем задумался? - спросила она.
   Он молчал  некоторое  время,  затем  отстранился  от  окна,  задернул
коричневую бархатную штору, повернулся к Андреа и пожал плечами:
   - Сплошной туман. Доехать-то можно, но ломает. Может, останемся?
   Она медленно расчесывала волосы - рукой отводила пряди от наклоненной
головы и терпеливо, осторожно  продирала  сквозь  них  щетку.  Он  почти
слышал, как бродят мысли в ее голове.  Был  воскресный  вечер.  Надо  бы
запереть дом на взморье и возвращаться в город. Утро выдалось  туманное,
и они весь день ждали, когда развиднеется. Но туман только сгущался. Она
позвонила родителям. Оказалось, что, если верить метеоцентру, туман и  в
городе, и над всем восточным побережьем. И  ехать-то  от  Галлана  всего
миль двадцать, но при такой паршивой видимости это долгий  путь.  Андреа
очень не любила ездить в тумане, а  он,  по  ее  мнению,  водит  слишком
быстро, при любой погоде (на права он  сдал  -  на  ее  машине  -  всего
полгода назад и любил быструю езду). В этом году две ее подруги попали в
аварию, обе легко отделались, но факт остается фактом. Он знал, что  она
суеверна: непруха любит троицу и все такое.  И  ее  вдобавок  просто  не
тянет возвращаться, хотя завтра утром у нее семинар.
   Над поленьями  в  широком  зеве  камина  играл  огонь.  Она  медленно
кивнула:
   - Идет. Только я не знаю, хавка-то осталась?
   - По фиг хавка. Дернуть-то есть чего? -  спросил  он,  садясь  рядом,
наматывая на палец прядь ее волос и ухмыляясь.
   Она стукнула его по лбу тыльной стороной ладони:
   - Наркот!
   Он замяукал, повалился на пол, потерся головой о ковер. Видя, что это
не возымело действия - она по-прежнему спокойно  расчесывала  волосы,  -
сел опять, спиной к ножкам кресла. Посмотрел на старую радиолу:
   - Хочешь, опять "Wheels of Fire" поставлю?
   Она отрицательно покачала головой:
   - Не-а...
   - "Electric Ladyland", - предложил он.
   - Лучше что-нибудь старенькое. - Она погрустнела,  глядя  на  складки
коричневых бархатных штор.
   - Старенькое? - Он изобразил отвращение.
   - Ага. Есть "Bringing It All Back Home"?
   - А, Дилан... - Он потянулся  и  провел  пальцами  по  своим  длинным
волосам. - Кажись, не захватили. Хотя - гляну. - (Они привезли  с  собой
целый чемодан пластинок.) -  Гм...  фигушки,  пролет.  Еще  какие  будут
предложения?
   - Сам выбери. Из старенького. У  меня  ностальгия  по  добрым  старым
временам. - Она рассмеялась.
   - Это сейчас добрые старые времена.
   - Когда Прагу давили танками, а Париж -  нет,  ты  совсем  по-другому
пел, - упрекнула она.
   Он глубоко вздохнул, глядя на потрепанные конверты дисков:
   - Да, знаю.
   - И когда избрали этого милашку Никсона, ты  тоже  совсем  по-другому
пел, и когда мэр Дейли...
   - Все, все. Что поставить-то?
   - Ну пусть будет снова "Ladyland", - вздохнула она.
   3азвучала музыка.
   - Хочешь, съездим поедим? - спросила она.
   Голода он вроде бы  не  чувствовал.  Как  и  искушения  покинуть  уют
загородного дома, нарушить интим. Да и эти посиделки в кафе... Неудобно,
ведь платила каждый раз Андреа.
   - Да ладно... - пробурчал он, наклонился  и  сдул  пыль  с  иглы  под
тяжелым бакелитовым тонармом. Он уже перестал шутить насчет этой  старой
радиолы.
   -  Посмотрю  в  холодильнике,  может,  осталось  что-нибудь.  -   Она
поднялась с пола, оправила кимоно. - И в сумке вроде есть заначка.
   - Во, ништяк! - обрадовался он. - Щас кайфовый косячок забью!
   В тот день она позвонила родителям, обещала вернуться  завтра.  Потом
они играли в карты. Потом она взялась  ему  погадать  и  достала  колоду
Таро. Она интересовалась  Таро,  астрологией,  солнечными  знамениями  и
пророчествами Нострадамуса. Всерьез ни во что такое  не  верила,  просто
любопытствовала. Он считал, что это еще хуже, чем  безоглядно  верить  в
такие вещи.
   Своими подковырками он ее наконец разозлил.  Она  плюнула  и  уложила
карты в коробку.
   - Я просто хочу разобраться в том, как это действует, - попытался  он
объяснить.
   - Зачем?
   Она вытянулась рядом с ним на кушетке, взяла конверт от пластинки, на
котором только что раскладывала карты.
   - Зачем? - рассмеялся он. - Да затем,  что  это  единственный  способ
проникнуть в суть явления. Во-первых, действует эта  фигня  или  нет.  А
во-вторых, если действует, то каким образом?
   - Милый, а  тебе  не  приходило  в  голову,  -  лизнула  она  краешек
прямоугольника папиросной бумаги, - что, может быть,  не  все  на  свете
поддается рациональному объяснению? И не все на свете можно перевести на
язык математических уравнений?
   Эту тему они мусолили регулярно: что важнее, логика или  чувства.  Он
верил во что-то вроде единой теории поля применительно к  сознанию.  Все
поддается анализу: и эмоции, и чувства, и логическое мышление. И как  ни
противоречивы составные части, как ни разнятся гипотезы и  результаты  -
действуют они по одним и тем же фундаментальным принципам. Все на  свете
удастся  постигнуть,  это  лишь  дело  времени  и   кропотливого   труда
исследователей. И это казалось таким  самоочевидным,  что  понять  чужую
точку зрения бывало порой выше его сил.
   - А знаешь, - сказал он, - если бы от меня зависело,  я  бы  запретил
всем, кто верит  в  астрологию,  Библию,  чудесное  исцеление  и  прочую
хиромантию,  пользоваться  электричеством,  автомобилями,  поездами,   и
самолетами, и пластмассовыми вещами. Мракобесы втемяшили себе  в  башку,
что вселенная живет по их кретинским законам. Это их дело,  пусть  тешат
себя иллюзиями. Но как они  тогда,  блин,  смеют  прикасаться  к  плодам
чистого человеческого гения, к тому, чего ценой тяжкого  труда  добились
люди несравненно лучше их? Да кто возьмется  перечислить  все  те  вещи,
которых  сейчас  не  было  бы  вокруг  нас,  если  бы  не  нашлись  люди
здравомыслящие и упорные... Да хватит стебаться!