азовых  облаков,  и  эти  облака
кружатся,  роятся,  аккретируют  и  образуют   плотные   небесные   тела
(придумайте что-нибудь покруче, мерзкие (у)мышленные монахи).
   Так что мы - ил, мы - осадки, мы - отстой (сливки и сыворотка), и что
это меняет? Вы - то, что уже было и прошло, всего лишь  очередные  точки
на конце (выходящих за пределы) линий, всего лишь волновой фронт.
   Качает и потряхивает. Машина внутри машины  внутри  машины  внутри...
Можно не продолжать?
   Потряхивает, качает. И приходят сны о чем-то давнем, утонувшем где-то
в глубинах памяти и сейчас робко  движущемся  к  поверхности.  (Снова  -
шрапнель, снова - щепки.)
   Тряхнет - качнет, тряхнет - качнет. Полусон - полуявь.
   Города, Королевства, Мосты, Башни... Я уверен, что движусь к ним,  ко
всем. Нельзя же ехать и ехать и в конце концов никуда не приехать.
   Где же был этот темный мост, черт возьми? До сих пор ищу.
   В тишине разгоняющегося поезда я вижу, как проносятся  мимо  элементы
его конструкции. На такой скорости вторичная архитектура исчезает  почти
полностью. Виден только сам мост, исходное сооружение; мелькают  красные
кресты, освещенные солнцем или мостовыми же светильниками.  А  дальше  -
блестит в лучах нового дня синее речное устье.
   Косые фермы кажутся  бесконечным  забором  из  рубящих  клинков.  Они
закрывают обзор, дробят его, кромсают. И в лучах, и в дымке  нового  дня
я, кажется, вижу другой мост, "выше по течению", - слабое  эхо,  блеклую
тень.  Призрак  моста  выступает  из  тумана  над  рекой,  его   контуры
одновременно и прямей, и кривей, чем у моего моста. Призрак. Когда-то  я
знал его, а теперь не знаю. Когда-то меня с ним что-то связывало...
   С другой стороны, "ниже по течению",  сквозь  мелькающие  перекрестья
ферм я вижу  аэростаты  воздушного  заграждения.  Черные,  они  висят  в
солнечных лучах, похожие на раздувшиеся субмарины,  на  мертвых  морских
тварей, распертых гнилостным газом.
   Тут появляются самолеты. Они летят на одном уровне со  мной  -  вдоль
моего пути - и медленно обгоняют поезд. Они окружены черными  облачками;
впереди, позади, выше и ниже рождаются все  новые  клубы  дыма.  Дробные
сигналы  смешиваются  с  черными  пятнами  разрывов.  Это  ведет   огонь
расконсервированная противовоздушная оборона моста. И без того ни о  чем
не говорившее мне письмо самолетов сейчас уже абсолютно неразборчиво.
   Неуязвимые, невозмутимые серебристые птицы пролетают  сквозь  бешеный
ураган разрывов. Строй  самолетов  безупречен,  дымовые  буквы  исправно
отделяются от хвостов, и солнце блестит на гладких выпуклых  боках.  Все
три  машины  кажутся  совершенно  невредимыми,  от  кока  до  хвостового
костыля. Ни единого пятнышка копоти  или  масла  на  клепаных  пластинах
фюзеляжей.
   Но вдруг, когда машины  уже  так  далеко  впереди,  что  я  с  трудом
различаю их в сузившиеся проемы между фермами, когда я уже уверовал, что
загадочные летательные аппараты и вправду  неуязвимы  или  хотя  бы  что
артиллерия моста стреляет дымовыми шашками, а не шрапнелью или фугасами,
- подбивают средний самолет. Попадание в  хвост.  Аппарат  сразу  теряет
скорость и отстает от товарищей, из хвоста бьет серый дым. Черные  буквы
сигнала  еще  появляются  какое-то  время,  потом  истончаются;   машина
опускается все ниже, и вот уже она на одном уровне с поездом. Летчик  не
пытается отвалить в сторону или как-то иначе выйти из-под  огня.  Машина
движется прежним прямым курсом, но теперь значительно медленнее.
   Хвост исчезает, он съеден дымом. Постепенно уничтожается  и  фюзеляж.
Самолет движется вровень с поездом и не  отклоняется  от  своего  курса,
хотя черные разрывы так и роятся вокруг. Самолет  уже  лишился  половины
фюзеляжа, а хвоста нет и в помине.  Серый  дым  добрался  до  крыльев  и
фонаря кабины. Этот самолет не может  лететь,  он  должен  был  потерять
управление еще в тот миг, когда  лишился  хвостовых  плоскостей.  Но  он
держится в воздухе, он не отстает от несущегося  поезда,  он  больше  не
теряет высоту.  Густое  облако  серого  дыма  съедает  фюзеляж,  крылья,
кабину, а  потом,  когда  они  исчезают,  дым  редеет.  Остались  только
обтекатель капота двигателя и блестящая черточка пропеллера.
   Летающий двигатель! Ни  пилота,  ни  топлива,  ни  крыльев,  ни  руля
высоты. Обтекатель тает, выхлоп за выхлопом. Буквально  считаные  черные
клубы берут за труд ползти дальше. Вот и капот исчез, и пропеллер сгинул
в выбросе плотного серого дыма. Остается лишь  кок,  но  и  он  тает  на
глазах, пропадает. И снова за мелькающими,  размытыми  скоростью  поезда
вертикалями и укосинами лишь синее небо и аэростаты.
   Поезд меня качает и потряхивает. Я в полусне.
   Ложусь досыпать.
   В  пути  я  видел  странный  повторяющийся  сон  о  чьей-то  прежней,
сухопутной жизни. Мне снился один и тот же  мужчина,  сначала  ребенком,
потом юношей. Но на любом из возрастных этапов мне  никак  не  удавалось
его разглядеть толком. Как будто я смотрю на него сквозь  туман  и  вижу
только в  черно-белом  изображении,  и  картинка  вдобавок  загромождена
вещами, не вполне реальными, но это и не просто визуальные  образы.  Как
будто экран, на  котором  воспроизводят  чужую  жизнь,  дает  искаженное
изображение, но при этом я способен видеть еще и то,  что  происходит  в
голове этого человека,  видеть,  как  его  мысли,  связи  и  ассоциации,
догадки и намерения фонтанируют и попадают на экран. Все казалось серым,
нереальным, но  мне  иногда  удавалось  заметить  черты  сходства  между
происходящим в этом странном навязчивом  сне  и  тем,  что  творилось  в
действительности, когда я жил на мосту.
   А  может  быть,  это  и  есть  реальность?   Может   быть,   частично
восстановилась моя поврежденная память  и  теперь  выдает  беспорядочные
фрагменты - то  ли  развлечь  меня  пытается,  то  ли  что-то  сообщить.
Помнится, в одном из снов я видел что-то наподобие моста, только издали,
кажется, с пустынного берега, и к тому же сооружение  было  недостаточно
велико. Позже вроде бы снилось, что я стою под мостом, но снова  он  был
слишком мал и темен. Слабый отголосок, не более того.
   Безлюдный поезд, на котором я укрылся,  сутки  за  сутками  катил  по
мосту, порой замедлял ход, но никогда не останавливался. Раза два у меня
имелась возможность спрыгнуть, но я  не  спрыгнул  из  боязни  разбиться
насмерть. К тому же я решил доехать  до  конца  сооружения.  Я  прошелся
через состав и выяснил, что в нем всего три вагона: два  пассажирских  с
сиденьями, столиками и спальными купе и ресторан. Ни  кухонного  вагона,
ни складского, и двери в торцах первого и третьего вагонов заперты.
   Почти все время я прятался, вжавшись в  откидное  сиденье,  чтобы  не
увидели снаружи, или лежал в спальном купе на верхней  полке  и  смотрел
через щель между занавесками на мост. Дремал или мечтал  о  еде,  пил  в
туалете воду.
   По  ночам  лампы  не  включались,  лишь  установленные  вдоль   путей
желто-оранжевые прожектора шарили призрачными лучами по бегущим вагонам.
День ото дня становилось теплее, солнце за окнами -  ярче.  Облик  моста
нисколько не менялся, чего нельзя было  сказать  о  людях,  которых  мне
иногда  удавалось  разглядеть  возле  путей.  Кожа  у  них  была  других
оттенков, смуглее, - наверное, я уже в южных краях.
   Но через несколько дней снова потемнело. Я ослаб от голода, почти  не
вставал,  елозил  от  качки  туда-сюда  на  откидном   сиденье,   словно
незакрепленный  предмет  по  палубе  судна.  Начинал  верить,  что  свет
нисколько не изменился, просто меня подводит  зрение  и  люди  от  этого
похожи на тени. Глаза все равно болели.
   Однажды ночью я вскинулся: мне снилось,  как  мы  с  Эбберлайн  Эррол
ужинали в ресторане. Кругом была тьма - и в вагоне, и снаружи.
   Ни единого лучика не падало с моста, не  блестела  отраженным  светом
хромированная фурнитура. Я поднес к глазам  руку  -  не  видать.  Закрыл
глаза, надавил на них пальцами и увидел только фосфены - реакция глазных
нервов на нажим. Ощупью добрался до  ближайшей  двери,  опустил  окно  и
выглянул наружу. В вагон ворвался  теплый  воздух  с  незнакомым,  очень
густым и тяжелым, запахом. Сначала я встревожился, не учуяв запаха соли,
водорослей, краски и машинного масла, даже дыма и пара.
   Но тут наверху я заметил  полоску  света;  она  двигалась,  но  очень
медленно. Поезд по-прежнему шел почти на  максимальной  скорости,  ветер
врывался в окно и теребил на мне  одежду.  Но  я  видел,  как  в  вышине
еле-еле ползет свет. Наверное, он очень далеко. Я предположил,  что  это
край облака, освещенный звездами. Тут я сообразил, что вижу эту  бледную
кромку целиком, мне не мешают фермы и перекладины, не рубят  картину  на
мелкие фрагменты.
   Может быть, на этом участке моста несущие основную нагрузку  элементы
конструкции расположены ниже рельсов? Меня снова начало мутить.
   Поезд сбросил ход на каких-то стрелках, шум уменьшился, и, прежде чем
состав опять набрал скорость, я успел расслышать далекие  ночные  голоса
дикого темного леса и понять, что световая  полоска,  ошибочно  принятая
мной за край облака, - это неровно поросшая лесом горная  гряда  в  паре
миль от меня. Я рассмеялся, безумно и восторженно, сел у окна и сидел до
рассвета, когда начало пригревать солнце и в  зарослях  появились  очаги
тумана.
   В этот день поезд замедлил  движение  и  въехал  в  пределы  довольно
крупного города. Неторопливо  петляя,  состав  миновал  сортировочную  и
приблизился к длинному,  приземистому  зданию  вокзала.  Я  спрятался  в
кладовке для постельного белья. Поезд остановился.  Послышались  голоса,
урчание каких-то машин внутри вагонов,  затем  наступила  тишина.  Хотел
выбраться из шкафа, но тот, оказывается, заперли снаружи.  Я  задумался,
что делать  дальше.  Снова  через  металлическую  дверь  шкафа  проникли
голоса, и у меня возникло впечатление,  что  поезд  наполняется  людьми.
Через несколько часов он тронулся. Ночь я провел  в  запертом  шкафу,  а
утром меня обнаружил проводник.
   Поезд и впрямь был полон пассажиров. Хорошо одетые дамы и господа  не
отличались от тех, рядом с кем я жил на мосту. Я видел летние костюмы  и
платья.  Пассажиры  сидели  за  столиками  в  застекленных  вагонах  для
туристов и потягивали коктейли со льдом. Кажется,  в  их  взглядах  было
легкое отвращение, когда меня вели по составу. На мне  мятая  и  грязная
одежда; железнодорожный полицейский больно заломил мне  руку  за  спину.
Снаружи мелькала гористая местность, уйма туннелей  и  высоких  виадуков
над бурными потоками.
   Меня допрашивал кто-то из начальства поездной  пожарной  бригады.  Он
был молод и одет в снежно-белый мундир, без единого пятнышка.  Меня  это
удивило - по идее форма пожарника не должна бояться сажи и  копоти.  Его
интересовало, как я оказался в поезде. Отвечал я  правдиво.  Меня  снова
провели через весь состав и заперли в пустом  отсеке  багажного  вагона.
Кормили меня хорошо, остатками еды с кухни. Одежду  мою  забрали,  потом
вернули выстиранной. Платок, на котором Эбберлайн Эррол приказала вышить
монограмму, а потом оставила красный след своих  губ,  я  получил  назад
идеально чистым.
   Поезд катил среди гор, потом по травянистой равнине на возвышенности;
вдали мелькали стада  каких-то  пугливых  животных,  и  непрестанно  дул
сильный ветер. За равниной - подножие другого кряжа. Поезд добрался и до
него и снова принялся петлять, и  опять  виадук  следовал  за  виадуком,
туннель - за туннелем. Теперь мы ехали вниз,  делая  остановки  в  тихих
городках,  среди  лесов,  возле  зеленых  озер  и  каменных  шпилей   на
постаментах из щебня. В моей грохочущей одиночке не было никакой мебели,
а единственное оконце  имело  размеры  два  фута  на  шесть  дюймов,  но
видимость была вполне  удовлетворительная,  а  из  конца  вагона,  через
большую дверь для погрузки багажа, текли свежие, разреженные запахи скал
и альпийских лугов, и окутывали меня, и дразнили  ложными  надеждами  на
возвращение памяти.
   Мне и здесь снились  сны,  другие,  не  только  о  жизни  человека  в
красивом строгой красотой городе. Однажды ночью мне привиделось,  что  я
проснулся, и подошел к оконцу, и гляжу на усеянную валунами  равнину,  и
вижу две пары слабых огней, приближающихся друг  к  другу  по  озаренной
луной пустоши. Но едва они сошлись и остановились, поезд с ревом  влетел
в туннель. Потом был сон, как я выглядываю из окна днем, когда поезд шел
над высоким  обрывом  и  искрящимся  синим  морем.  Край  обрыва  унизан
пушистыми белыми облачками. Мы врываемся в них и тут  же  выскакиваем  в
участки чистого, лишь слегка тронутого знойной дымкой пространства, и  в
такие минуты далеко внизу виднеется лакированное солнцем море. И однажды
я как будто углядел два судна под парусами, борт о борт,  и  между  ними
клубился серый дым и выстреливали языки пламени. Но это была греза.
   В конце концов меня высадили - за  горами,  холмами,  тундрой  и  еще
одной,  низко  лежащей  над  уровнем  моря,  холодной  равниной.   Здесь
находится Республика, студеная концентрическая территория,  называвшаяся
раньше, как мне сказали, Оком Господним. С голой равнины туда можно было
попасть по длинной  дамбе,  которая  разделяла  воды  громадного  серого
внутреннего моря. В плане море имеет почти  идеально  круглую  форму,  и
большой остров посреди него тоже  очень  напоминает  эту  геометрическую
фигуру.  Для  меня  знакомство  с   Республикой   началось   со   стены,
грандиозного сооружения, окаймленного  пенистым  прибоем  и  увенчанного
низкими башнями. Стена изгибалась и  казалась  бесконечной,  исчезала  в
далеких завесах ливня. Поезд с грохотом одолел длинный туннель, глубокий
ров с водой и еще одну стену. Дальше лежал  остров,  Республика,  страна
пшеничных нив и ветров, низких  холмов  и  серых  зданий.  Она  казалась
одновременно изнуренной и полной энергии; серые дома часто  чередовались
с ухоженными дворцами и храмами, явно принадлежащими прежней  эпохе;  их
тщательно восстановили, но, похоже, применения им не нашли. Еще я увидел
кладбище, очень большое, в  несколько  миль  протяженностью.  Над  морем
зеленой травы высились идеально ровными  шеренгами  миллионы  одинаковых
белых столбиков.
   Меня поселили в бараке, где живут сотни людей. Я сметаю палую  листву
с широких  тропинок  парка.  По  его  сторонам  -  высокие  серые  дома,
квадратные громады  на  фоне  зернистого,  пыльно-голубого  неба.  Крыши
зданий увенчаны шпилями с развевающимися флажками, но рисунков  на  этих
флажках мне не разобрать.
   Я подметаю, даже когда листьев нет. Правила есть правила. Как  только
я здесь очутился, возникло впечатление, что это тюрьма. Но  я  ошибался.
То есть, может, это действительно тюрьма, только не в  привычном  смысле
слова. Каждый встречный мне казался либо заключенным,  либо  охранником,
и, даже когда меня взвесили, измерили, осмотрели, и выдали мне  робу,  и
привезли на автобусе в этот огромный безымянный город, почти  ничего  не
изменилось. У меня была возможность поговорить с очень немногими людьми.
В этом, конечно, нет ничего удивительного. Те, к  кому  я  обращался,  с
живым интересом прислушивались к моему выговору, но сами о  своих  делах
рассказывали очень осторожно. Я спрашивал, слышали ли они  что-нибудь  о
мосте. Некоторые слышали, но восприняли как шутку мои слова, что  я  сам
оттуда. А может быть, приняли меня за психа.
   Потом мои сны изменились, были захвачены, порабощены.
   Однажды ночью я проснулся в бараке. Сладко до тошноты пахло  смертью,
со всех сторон раздавались крики и стоны. Я выглянул в разбитое  окно  и
увидел  сполохи  далеких  разрывов,  ровное  свечение  больших  пожаров.
Услышал приглушенный грохот снарядов и бомб. В бараке я был один,  звуки
и запахи проникали снаружи.
   Я чувствовал слабость и жуткий голод - хуже, чем в поезде,  что  увез
меня с моста. Оказывается, за эту ночь я потерял половину своего веса. Я
ущипнул себя, укусил  за  внутреннюю  сторону  щеки,  но  не  проснулся.
Оглядел безлюдный барак: оконные  стекла  укреплены  липкой  лентой,  на
каждой прямоугольной пластине черный или  белый  икс.  За  окнами  пылал
город.
   Там, где раньше хранилась моя  роба  стандартного  образца,  я  нашел
чьи-то неудобные ботинки и старый  костюм.  Оделся,  обулся  и  вышел  в
город. Увидел парк, который мне полагалось подметать,  только  сейчас  в
нем повсюду стояли палатки, а здания вокруг превратились в руины.
   В небе то и дело появлялись самолеты - одни ровно  гудели,  пролетая,
другие с воем падали из ночных облаков. Земля и  воздух  сотрясались  от
взрывов, пламя взлетало ввысь; кругом - руины и запах смерти.  Я  увидел
тощую клячу, убитую прямо в упряжке; повозка была  наполовину  погребена
под обломками здания.  Тощие  мужчины  и  женщины  с  безумными  глазами
аккуратно разделывали конягу.
   Облака  казались  оранжевыми  островами  в  чернильном  небе;  пожары
отражались в летучем паре и посылали навстречу колонны своей собственной
мглы. Над пылающим городом кружили самолеты,  как  вороны  над  падалью.
Иногда какой-нибудь из них попадался в луч прожектора, и небо вокруг еще
сильнее затмевалось комками черного дыма. В остальном же  город  казался
беззащитным. Несколько раз над моей головой  свистели  шальные  снаряды,
два легли поблизости, вынуждая меня  бежать  в  укрытие;  вокруг  дождем
сыпались пыльные осколки кирпича и камня.
   Несколько часов я блуждал в  этом  бесконечном  кошмаре.  К  рассвету
решил вернуться в барак и увидел впереди старика со старухой. Они шли по
улице, поддерживая друг друга; внезапно  мужчина  скорчился  и  упал,  и
женщина тоже не удержалась на ногах. Я поспешил  к  ним  на  помощь,  но
старик был уже мертв. Несколько минут не падало ни бомб, ни снарядов,  и
хотя я слышал треск стрелкового оружия, доносился тот издалека. Женщина,
почти такая же седая и тощая, как покойник, кричала, рыдала  и  стонала,
уткнувшись лицом в потрепанный  ворот  его  пальто,  и  медленно  качала
головой, и повторяла какие-то непонятные мне слова.
   Я и не подозревал, что в иссохшей старухе может быть так много слез.
   Я вернулся в барак и увидел, что там  полным-полно  убитых  солдат  в
серых мундирах. Одна койка была не занята. Я лег на нее и проснулся.
   Никакой войны; я по-прежнему в мирном, невредимом городе. Все  те  же
деревья, дорожки и высокие серые  дома.  Оглядевшись,  я  убедился,  что
вокруг те самые здания, которые только что лежали в руинах. Присмотрелся
и обнаружил, что не все их  блоки  должным  образом  отреставрированы  -
некоторые  хранят  различимые,  хоть  и  подтертые  выветриванием  следы
шрапнели и пуль.
   Такие сны преследовали меня неделями кряду, похожие,  но  никогда  не
повторяющиеся точь-в-точь. Почему-то я не очень удивился,  когда  узнал,
что подобное тут снится всем. Удивлялись они - тому, что со  мной  такое
происходит впервые. Непонятно, почему они так боятся этих видений.  Ведь
это в прошлом, говорил я им,  а  будущее  может  быть  лучше,  зачем  же
обязательно должно повториться прошлое?
   Однако они считают, что угроза есть. Я им говорю, что нет, но к  моим
доводам не прислушиваются. Некоторые даже стали меня избегать. Тем,  кто
слушает, я говорю, что они в тюрьме, только это не простая тюрьма, она -
у них в головах.
   Этой ночью я пил спирт с товарищами по бараку. Я им  рассказывал  про
мост и про то, что ничего опасного для  них  по  пути  сюда  не  увидел.
Большинство работяг обозвали  меня  чокнутым  и  разошлись  спать.  А  я
засиделся допоздна и слишком много выпил.
   Утром я страдаю похмельем, а ведь  рабочая  неделя  только  началась.
Беру на складе метлу и  выхожу  в  прохладу  парка,  где  лежат  листья,
мерзлые или оттаявшие  -  в  зависимости  от  того,  куда  падают  снопы
солнечных лучей. В парке меня уже поджидают  четверо  в  большом  черном
автомобиле.
   В машине двое бьют меня, а двое други