так  и  не
узнал, сколько длился этот миг. В мозгу отпечаталось только, что  машина
впереди - "MG", что в ней никого нет (трепет облегчения на гребне цунами
ужаса), что столкновения не избежать и  что  мало  не  покажется.  Успел
заметить номер: VS - и какие-то цифры. Наверно, с  западного  побережья.
Восьмиугольный значок "MG" на багажнике сломавшегося автомобиля наплывал
на голую, без серебристой фигурки, морду "ягуара",  который  прильнул  к
полотну, завизжал тормозами и пошел юзом, и все это -  одновременно.  Он
попытался обмякнуть, предельно расслабиться, и будь что будет, но,  пока
нога вжимала в пол педаль тормоза, это было невозможно. "Вот идио..."  -
подумал он.
   Белый,  ручной  доводки,  "ягуар",  регистрационный  номер  233   FS,
врезался в зад "MG" и перекувыркнулся. Водителя бросило вперед и  вверх.
Ремень  безопасности  выдержал,  но  баранка,  точно  кувалда   круглого
сечения, ударила навстречу, по грудной клетке.
   Невысокие  покатые  холмы  под  темным  небом.   Кажется,   подбрюшья
красноватых низких облаков зеркально отражают плавные  линии  ландшафта.
Воздух тяжел и густ, и сильно пахнет кровью.
   Под ногами чавкает, но не вода тому причиной. Здесь, на этих  холмах,
которым,  кажется,  несть  числа,  разыгралась  великая  битва  и  земля
пропитана кровью. Куда ни глянь, лежат тела - и всевозможных  зверей,  и
людей всех существующих рас и цветов кожи. И  иных  тварей,  неизвестных
мне. В конце концов  я  обнаруживаю  среди  трупов  живого  низкорослого
человечка.
   На нем лохмотья. Мы с ним  уже  встречались.  Как  же  называлось  то
место?.. Мокка? Оккам? Что-то вроде этого... Тогда он  избивал  чугунным
цепом волны. А теперь удары достаются телам.  Мертвым  телам.  По  сотне
ударов каждому, - конечно, если осталось, куда бить. Некоторое  время  я
наблюдаю за горбуном.
   Он работает спокойно и методично. Над очередным покойником взмахивает
цепом ровно  сто  раз  и  переходит  к  следующему.  Похоже,  не  отдает
предпочтения какому-нибудь виду,  или  полу,  или  размеру,  или  цвету.
Одинаково  энергично  бьет  всех:  если  возможно,  по  спине,  а   если
невозможно, то куда придется.  Только  если  труп  целиком  в  доспехах,
карлик возится с ним: неуклюже нагибается,  чтобы  поднять  забрало  или
расстегнуть лямки на груди.
   - Здравствуйте, - вдруг говорит он мне. А я из  осторожности  держусь
поодаль - что если ему приказано отлупить всех, кто  находится  на  этом
поле, не отделяя живых от мертвых?
   - Вы меня помните? - спрашиваю. Он знай себе орудует кровавым цепом.
   - Не могу сказать с уверенностью, - отвечает.
   Я ему рассказываю о городе у моря. Он мотает головой:
   - Нет, это не я был. - Секунду-другую он роется то ли в складках,  то
ли  в  карманах  своих  лохмотьев,  затем  достает  маленький   бумажный
прямоугольник. Протирает его  истрепанной  полой  и  протягивает  в  мою
сторону руку. Я осторожно делаю шаг  навстречу.  -  Возьмите.  Мне  было
сказано передать это вам. Вот... Это игральная карта, тройка бубен.
   - Что это значит? - спрашиваю. Он лишь плечами  пожимает  и  обтирает
рукоятку цепа о дырявый рукав.
   - Не знаю.
   - Кто вам ее дал? И откуда они знали...
   - К чему все эти вопросы? - говорит он и сам же мотает  головой.  Мне
стыдно.
   - Наверное, ни к чему. - Я забираю игральную карту. - Спасибо.
   - Пожалуйста.
   Я успел забыть, насколько мягок его голос. Поворачиваюсь, чтобы уйти,
но тут же оглядываюсь.
   - Еще только одно. - Кивком указываю на тела, лежащие  кругом,  точно
палые листья. - Что тут произошло? Что случилось со всеми ними?
   Карлик пожимает плечами.
   - Они не прислушивались к  своим  снам,  -  ответствует  он  и  вновь
берется за работу.
   А я иду своей дорогой - к далекой полоске света.  Она  точно  длинный
слиток белого золота на горизонте.
   Я покинул город на дне высохшего моря и удалялся от него  по  шпалам.
Шел тем же курсом,  что  и  поезд  фельдмаршала  перед  роковым  налетом
авиации. Никто меня  не  преследовал,  но  из  города  доносились  звуки
стрельбы.
   Постепенно менялся, выравнивался рельеф местности. Я нашел  пригодную
для питья воду, а чуть позже и деревья с фруктами на ветвях. В этом краю
климат был уже не столь суровым.
   Кое-где я замечал людей, кто-то, подобно мне, шел в одиночку,  другие
- группами. Я держался особняком, они избегали встречи со  мной.  С  тех
пор как я понял, что могу идти без опаски, и нашел воду и фрукты, сны  у
меня бывали каждую ночь.
   И во всех - один и тот же безымянный человек, один и  тот  же  город.
Сны приходили и уходили, повторялись  и  повторялись.  Я  видел  столько
всего, но каждый раз - нечетко. Дважды казалось, что еще чуть-чуть, и  я
узнаю имя этого человека. Бывало, я начинал верить, что  сон  -  это  на
самом деле явь, а утром, пробуждаясь под деревом  или  в  тени  валунов,
серьезно рассчитывал очнуться в  иной  реальности,  в  иной  жизни;  для
начала хотя бы на чистой, удобной постели в больничной палате...  Но  не
тут-то было. Вокруг простиралась та же  холмистая,  с  мягким  климатом,
равнина, перешедшая наконец в поле боя,  где  я  только  что  повстречал
коротышку с цепом. И - свет в конце горизонта.
   Я шагаю к этому свету. Он похож на подбрюшье сырого облака, на узкий,
прикрытый веком золотой глаз. С макушки холма оглядываюсь на  уродливого
коротышку. Он никуда не делся - молотит какого-то павшего воина.  Может,
надо  было  лечь,  чтобы  карлик  и  меня  отдубасил?  Может,  смерть  -
единственный способ очнуться от этого страшного колдовского сна?
   Но такие вещи требуют веры, а в веру я не верю. То есть я верю  в  ее
существование, но не верю в ее действенность. Не знаю, по каким правилам
здесь ведется игра, и не могу ставить на карту разом  все,  что  у  меня
осталось. Слишком большой риск.
   Я прихожу туда, где заканчиваются облака и  темные  холмы  ограничены
низким обрывом. Дальше лежат пески.
   "Как тут неестественно", - думаю я, глядя  на  край  хмурого  облака.
Слишком отчетливо все, слишком единообразно. Слишком аккуратно проведена
граница между тенистыми холмами, где полегли армии удивительных существ,
и золотистой песчаной пустыней. И жаркое дыхание песков отгоняет густой,
стоялый смрад побоища. У меня  есть  бутылка  воды  и  немного  фруктов.
Тужурка официанта тонка, шинель фельдмаршала стара и грязна. А  еще  при
мне носовой платок, точно сувенир.
   С  последнего  холма  спрыгиваю  на  раскаленный  песок,  скольжу  по
золотистому склону, вспахивая его ступнями. Воздух сух и  горяч,  в  нем
нет и следа ставшего уже привычным кровавого смрада. Зато ощутим  аромат
другой смерти; ее пророчит каждая пядь этой пустыни, где не  сыскать  ни
воды, ни пищи, ни тени.
   Поднимаюсь на ноги и иду дальше.
   Был момент, когда я решил, что смерть близка. Я  долго  шел  и  полз,
напрасно мечтая найти тень. В конце концов скатился по склону бархана  и
понял, что без воды, без хоть какой-нибудь влаги мне уже  не  подняться.
Добела раскаленное солнце казалось дырой в небе - настолько  синем,  что
оно утратило всякий цвет. Я ждал, когда там сгустятся облака, но  так  и
не дождался. Зато появились темные большекрылые птицы. Они кружили  надо
мной, оседлав невидимые воздушные потоки. Они ждали.
   А я следил за ними сквозь  полусклеившиеся  веки.  Птицы  парили  над
песками по широченной спирали, словно  в  небе  был  подвешен  громадный
невидимый винт, к которому прилипли клочки черного шелка,  и  этот  винт
медленно вкручивался в пустоту.
   И тут на вершине бархана появляется другой человек. Он мускулистый  и
рослый, и на нем какие-то легкие  варварские  доспехи.  Руки  и  ноги  с
золотистой кожей обнажены. У него огромный меч и узорчатый шлем, который
он несет в локтевом сгибе, перед  грудью.  При  всей  своей  массивности
человек кажется прозрачным,  бесплотным.  Просвечивает  насквозь.  Может
быть, это призрак? Под солнцем  поблескивает  меч,  но  тускло.  Человек
стоит и пошатывается. Меня он не видит. Козырьком  приставляет  дрожащую
ладонь ко лбу, а потом вроде говорит что-то своему шлему.  Едва  держась
на ногах, он бредет в мою сторону по  склону,  мускулистые  обутые  ноги
вязнут в горячем песке. Меня он, кажется, по-прежнему не  замечает.  Его
волосы выбелены солнцем, с лица, рук и ног слезает кожа.  Меч  волочится
за ним по песку. Возле моих ног незнакомец останавливается, вглядывается
вдаль, шатается. Зачем он здесь? Чтобы прикончить  меня  своим  огромным
мечом? Что ж, по крайней мере, это будет быстрая смерть.
   А он стоит и шатается, и взгляд устремлен  куда-то  далеко.  Я  готов
поклясться: он находится слишком близко ко мне, слишком близко  от  моих
ног. Такое чувство, что его ноги частью в моих.  Я  лежу  и  жду.  А  он
стоит, напрягает все силы, чтобы не упасть,  и  вдруг  резко  взмахивает
рукой - восстанавливает  равновесие.  Шлем  летит  на  песок.  Навершное
украшение, волчья голова, вскрикивает.
   Глаза воина закатываются, белеют. Скорчившись, он валится на меня.  Я
зажмуриваюсь - сейчас буду раздавлен.
   Ничего не чувствую. И не слышу  звука  падения.  Открываю  глаза:  ни
воина, ни его шлема. Ни следа. Я снова гляжу в  небо,  на  птиц  смерти,
кружащих по невидимой винтовой нарезке, по двойной спирали.
   Остатки моих сил ушли на то, чтобы расстегнуть  шинель  и  тужурку  и
подставить обнаженную грудь небесному  винту.  Какое-то  время  я  лежал
распростершись, и  вот  рядом  опустились  на  песок  две  птицы.  Я  не
шевельнулся.
   Одна птица тюкнула меня в ладонь кривым клювом и тотчас отскочила.  Я
ждал, замерев.
   Когда они нацелились выклевать мне глаза, я схватил их за шеи.  Кровь
у них оказалась густая и соленая, но для меня это был вкус самой жизни.
   Я вижу мост. Поначалу уверен, что это  галлюцинация.  Потом  допускаю
мысль о мираже. В воздухе отражается что-то похожее на  мост  и  в  моих
воспаленных, измученных глазах принимает его форму. Иду  к  нему  сквозь
жар по цепкому, вязкому, жгучему песку.  Носовой  платок  я  приспособил
вместо косынки - худо-бедно защищает макушку от теплового  удара.  Вдали
мерцает мост - длинная неровная линия выпуклых дуг.
   Весь день я медленно приближаюсь к нему; лишь однажды,  когда  солнце
было в зените, я позволил себе короткую передышку. Иногда  забираюсь  на
вершины барханов, убеждаюсь, что мост не исчез. Остается пройти какую-то
пару миль, когда неверящие глаза открывают страшную правду: мост лежит в
руинах.
   Главные секции почти невредимы, но связующие прогоны, эти мостики меж
больших мостов, то ли обрушены, то ли рухнули  сами,  и  вместе  с  ними
пропали   части   крупных   прогонов.   Мост   уже   меньше   напоминает
последовательность горизонтально лежащих  шестиугольников,  а  больше  -
цепочку изолированных восьмиугольников. "Ноги"  остались  целы,  "кости"
по-прежнему вздымаются, но его связки, его сухожилия ушли в песок.
   Я не вижу движения, и хоть бы разок где-нибудь блеснуло. Ветер гоняет
песок по гребням дюн, но ни  единого  звука  не  доносится  от  охряного
скелета  моста.  Он  стоит,  иссушенный,  костлявый,   изломанный,   над
равниной, и золотые волны медленно  плещутся  в  его  гранитные  быки  и
нижние края секций.
   Спасибо хоть на том, что я теперь могу войти  в  тень.  Жгучий  ветер
стенает меж высящихся башнями ферм. Я  нахожу  лестницу  и  лезу  вверх.
Очень жарко, и я вновь схожу с ума от жажды.
   Я узнал это место. Теперь мне известно, где я.
   Кругом ни души. Скелетов не видать, но и выживших  я  не  нахожу.  На
железнодорожном уровне осталось несколько старых  паровозов  и  вагонов,
они намертво приржавели к рельсам, сделались наконец неотъемлемой частью
моста.   Даже   сюда   намело   песка,   рельсы   и   стрелки   оттенены
золотисто-желтым.
   А вот и мое любимое местечко - "Дисси Питтон".  У  него  жалкий  вид:
веревки, на которых была подвешена к потолку мебель, почти все  порваны,
кушетки, кресла и столы валяются повсюду, словно мумифицированные трупы.
Но кое-какие предметы мебели висят на одном-двух тросах - увечные  среди
павших. Я иду в зал с видом (бывшим) на море.
   Когда-то я тут сидел вместе с Бруком. Вот на  этом  самом  месте.  Мы
глядели на океан, и Брук ворчал из-за аэростатов воздушного заграждения,
а потом мимо пролетели самолеты. Солнце сейчас высоко, и пустыня под ним
очень яркая.
   Вот и клиника доктора Джойса.  А  может,  и  нет.  Не  узнаю  мебель.
Впрочем, он же то и дело переезжал. Жалюзи, колеблемые ветром у разбитых
окон, вроде те же.
   Не скоро я добираюсь до заброшенных летних апартаментов семьи  Эррол.
Они наполовину утонули в песке. Дверь отворена,  видны  только  верхушки
все еще прикрытой чехлами мебели. Камин скрылся под  песчаными  волнами.
Та же участь постигла и широкую кровать.
   Я медленно возвращаюсь на железнодорожный уровень и там  стою,  гляжу
на мерцающие вокруг моста пески. Под ногами валяется пустая  бутылка.  Я
беру ее за горлышко и бросаю с яруса. Она летит  по  дуге,  кувыркается,
блестит под солнцем.
   Потом налетает ветер, визжит  в  железных  балках  и  обжигает  меня,
бичует. Заползаю в какой-то угол и смотрю, как вихрь, точно  бесконечный
шершавый язык, слизывает с моста шелушащуюся краску.
   - Сдаюсь, - говорю.
   Кажется,  будто  мой  череп  заполнен  песком.  Не  череп,  а  нижняя
половинка песочных часов.
   - Сдаюсь, - повторяю. - Я не знаю, место или вещь. Скажи ты.
   Кажется, это мой голос. Ветер крепчает. Я уже  не  слышу  собственной
речи, но знаю, что я пытаюсь сказать. Я вдруг обрел уверенность  в  том,
что смерть обладает звуком. Это слово, которое может произнести каждый и
которое может стать причиной его  смерти  и  самой  смертью.  Я  пытаюсь
угадать  это  слово,  но  тут  вдали  что-то  вдруг  проворачивается  со
скрежетом, и руки поднимают меня, уносят вверх.
   Уясним наконец одно, раз и навсегда: все  это  сон.  В  любом  смысле
этого слова. И нам обоим это известно.
   Впрочем, у меня есть выбор.
   Я  в  продолговатом  гулком  помещении.  Лежу  на   кровати.   Вокруг
аппаратура, я под капельницей. Время от времени заходят  люди  взглянуть
на меня. Иногда кажется, что потолок покрыт белой штукатуркой, иногда  -
что он из серого металла,  иногда  я  вижу  только  красные  кирпичи,  а
бывает, я смотрю на склепанные друг с другом, покрашенные в  цвет  крови
листы стали. Наконец приходит догадка, где я нахожусь: на мосту, в одной
из его полых металлических костей.
   Жидкость поступает в меня через нос и выводится через катетер.  Такое
чувство, будто я скорее растение, чем животное,  млекопитающее,  примат,
человек. Я - деталь машины. Все процессы в  моем  организме  замедленны.
Надо  как-то  выбираться:  подкачать  бензин  в   карбюратор,   включить
зажигание; нажать на газ?
   Кое-кого тут я вроде бы знаю.
   Доктор  Джойс  тоже  здесь.  Носит  белый  халат,  делает  пометки  в
блокноте. Уверен, что совсем недавно я видел и Эбберлайн Эррол, но  лишь
мельком... И на ней была форма медсестры.
   Комната длинная и  гулкая.  Временами  я  улавливаю  запах  чугуна  и
ржавчины, краски и лекарств. У меня забрали выданную мне карту и шарф...
То есть носовой платок.
   "Ну что, идем на поправку?" - улыбается мне доктор Джойс. Я смотрю на
него и пытаюсь заговорить: кто я? где я? и что со мной происходит?
   Врач втолковывает мне, как очень  тупому  ребенку,  что  меня  готовы
лечить по новой методике. Хотите, мы попробуем? Хотите? Это  может  дать
хороший результат. Если согласны, распишитесь вот тут.
   Распишемся-подпишемся. Хотите кровью - да ради  бога.  Нате  вам  мою
душу, если, конечно, таковая имеется в природе. Чего еще  изволите?  Как
насчет  транша  в  несколько  миллиардов  нейронов?  Мозги  в   отличном
состоянии, док. Владелец был очень бережлив (кгхм!). Не брал свои  серые
клеточки даже в церковь по воскресеньям...
   Ублюдки! Это же машина!
   Приходится  рассказывать  все,  что  я   могу   припомнить,   машине,
напоминающей стальной чемодан на хрупком сервировочном столике.
   Дело это долгое.
   Снова мы с машиной наедине.  Некоторое  время  в  комнате  находились
какой-то тип с землистым  лицом,  и  медсестра,  и  даже  старый  добрый
доктор, но сейчас никого не осталось. Только я и машина. Она  завязывает
разговор.
   - Ну так вот... - говорит.
   Послушайте, но ведь никто не застрахован от ошибки.  Разве  из  этого
следует, что теперь меня надо... Тьфу, на фиг, забыли. Ладно, я  был  не
прав: виноват так виноват. Грешны, каемся. Прикажете кровью искупать?
   - Ну так вот, - говорит, - под конец твои сны  не  врали.  Последние,
уже после моста. Это и вправду ты.
   - Я тебе не верю.
   - Поверишь.
   - С какой стати?
   - С такой, что я - машина, а машинам ты доверяешь.  Понимаешь  их,  и
они тебя не пугают, даже восхищают. С людьми у тебя совсем не так.
   Поразмыслив над услышанным, решаю задать другой вопрос: где я.
   - Твое подлинное "я", - отвечает машина, - твое настоящее тело сейчас
находится  в  Глазго,  в  неврологическом   отделении   больницы   "Саут
дженерал". Тебя перевели из Эдинбурга, из "Ройал инфёрмэри"... некоторое
время назад. - Кажется, у машины неуверенный голос.
   - Точно не знаешь? - спрашиваю я.
   - Это ты не знаешь, - отвечает она. - Тебя перевезли, вот и все,  что
известно нам обоим. Месяца три назад. А может, и пять или даже шесть.  В
твоих снах это две трети от всего срока.  Тебя  держали  на  лекарствах,
пробовали разную новую терапию, и твое чувство времени сошло с нарезки.
   - А ты... а мы с тобой в курсе, какое нынче число? Долго меня лечат?
   - Ну, это как раз вопрос не очень сложный. Семь месяцев. Когда  здесь
в последний раз была Андреа Крамон, она упоминала о своем дне  рождения.
Дескать, он через неделю и, если ты  к  этому  времени  очнешься,  будет
просто здорово...
   - Ну хорошо, - говорю аппарату. - Выходит, сейчас начало  июля.  День
рождения у нее десятого.
   - Выходит, что так.
   - Гм... Как я догадываюсь, моего имени ты не знаешь?
   - Правильно догадываешься.
   Некоторое время я молчу.
   - Ну так чего? - интересуется машина. - Как насчет проснуться?
   - Ну, не знаю... А какие варианты?
   - Оставайся под водой или всплывай, - говорит  машина.  -  Все  очень
просто.
   - Всплыть? А как? По пути  сюда  я  пробовал,  пока  не  добрался  до
пустыни. Я хотел проснуться в...
   - Знаю. Боюсь, тут я тебе не помощница.  Понятия  не  имею,  как  это
делается. Знаю только, что сможешь, если захочешь.
   - Черт, ведь я даже не знаю, хочу ли.
   - А я знаю не больше твоего, - логично замечает машина.
   Понятия не имею, чем меня накачали, но  все  вокруг  плывет.  Машина,
когда она здесь, кажется реальной, чего не скажешь о людях. Как будто  в
глазах у меня туман, как будто в них потемнела жидкость, как  будто  они
забиты илом. Подобным же образом пострадали и другие чувства. Все, что я
слышу, звучит расплывчато, искаженно. И ни запашка,  никакого  привкуса.
Кажется, даже мысли заторможены.
   Я лежу. Я мелок, я на мели, я мелко дышу, но пытаюсь думать глубоко.
   А потом - ничего. Ни людей, ни машин, ни вида, ни звука, ни вкуса, ни
запаха, ни осязания, ни даже ощущения моего собственного тела. И серость
кругом. Только воспоминания.
   Я ухожу в сон.
   Просыпаюсь в маленькой комнате с одной-единственной дверью. В стене -
экран. Помещение кубической формы, в серых тонах, без  окон.  Я  сижу  в
большом кожаном кресле. Оно мне вроде бы  знакомо  -  такое  же,  как  в
Лейте, в кабинете. На правом подлокотнике должна быть  подпалинка,  туда
из косяка выпал тлеющий комочек марихуаны.  Нету.  Наверное,  это  новое
кресло. Гляжу на свои руки. На правой видна рубцовая ткань. На мне туфли
от "Мефисто", джинсы  "Ли",  рубашка  в  клетку.  Бороды  нет.  Судя  по
самочувствию, я здорово похудел.
   Встаю и оглядываю комнату. Экран темен, кнопок не видать. В  потолке,
по периметру стен, скрытые лампы. Тут