была неформальная вечеринка? - Наливаю вино.
   -  Что-то  вроде  бала-маскарада.  Я   изображала   женщину   легкого
поведения, но так нагрузилась... - Она  прикладывает  ладонь  ко  рту  и
смеется. И, взяв у меня бокал, делает реверанс.
   - Эбберлайн, ты выглядишь просто сногсшибательно, - говорю серьезно и
за это получаю очередной реверанс.
   Она глубоко вздыхает и проводит рукой по  волосам,  поворачивается  и
идет неторопливо, постукивая костяшками по старому  высокому  буфету  из
темного, щедро лакированного дерева, проводит по нему длинными  пальцами
в перчатках. И пьет вино.  Я  смотрю,  как  она  огибает  зачехленную  и
незачехленную мебель, отворяет дверцы, заглядывает в ящики, приподнимает
за углы белые полотнища, стирает ладонью пыль со стекол  и  инкрустации,
неслышно напевая и отхлебывая вино маленькими глотками.  Кажется,  я  на
время забыт. Но я не обижаюсь.
   - Ничего, что я пришла? - Она сдувает пыль с торшера.
   - Ну что ты! Я очень рад.
   Она оборачивается, на лице опять улыбка. Но уже в следующий  миг  она
хмурится и глядит на серое море и  дождевые  тучи  за  окнами  и  кладет
ладони на свои  обнаженные  предплечья,  не  выпуская  ножки  бокала  из
пальцев.  Делает  маленький  глоток.  Есть  что-то   странное   и   даже
трогательное  в  этом  жесте  -  быстром,  вороватом,   почти   детском,
неосознанно кокетливом.
   - Замерзла. - Она поворачивается ко мне, и в серых  глазах,  кажется,
сквозит печаль. - Не закроешь ставни?  Там  так  холодно...  А  я  огонь
разведу. Хорошо?
   - Конечно. - Ставлю бокал и  иду  к  окну.  Со  стуком  отгораживаюсь
высокими деревянными панелями от сумрачного дня.
   Эбберлайн убеждает старый газовый камин зажечься и,  оставаясь  перед
ним на  корточках,  протягивает  руки  в  перчатках  к  огню.  Я  сажусь
поблизости на зачехленное белым кресло. Она смотрит на огонь. Тот шипит.
   Через некоторое время она, словно очнувшись от дремы, говорит,  глядя
в камин:
   - Как спалось?
   - Спасибо, прекрасно. Было очень удобно.
   Ее бокал стоит на изразцовой каминной  полке.  Эбберлайн  берет  его,
прихлебывает вино. На ее чулках рисунок крестиком  -  маленькие  иксы  в
больших иксах, более плотные  строчки  на  просвечивающей  материи,  там
натянутые слабее, тут - сильнее и подсветленные девичьей кожей.
   - Вот и хорошо, -  тихо  говорит  она  и  медленно  кивает,  все  еще
зачарованная  огнем;  платье,   словно   рубиновое   зеркало,   отражает
желто-оранжевые языки пламени. - Хорошо, - повторяет она.
   Ее кожа согревается, в воздухе постепенно крепнет аромат  духов.  Она
делает глубокий вдох, задерживает дыхание, выпускает, не сводя при  этом
взгляда с шипящего камина.
   Я допиваю вино, беру бутылку, подхожу к девушке,  сажусь  и  наполняю
бокалы. У ее духов сладкий и  пряный  запах.  До  этого  она  сидела  на
корточках, а теперь опустилась на пол, согнув ноги в коленях и  опираясь
на руку. Она смотрит, как я наливаю вино. Я ставлю бутылку,  вглядываюсь
в лицо Эбберлайн.  В  уголке  рта  чуть  размазалась  помада.  Эбберлайн
замечает, что я смотрю, у нее медленно изгибается бровь. Я говорю:
   - Помада.
   Достаю из кармана носовой платок, на котором она  вышила  монограмму.
Она наклоняется вперед, чтобы я стер ненужный  красный  мазок.  Чувствую
пальцами воздух из ее ноздрей, когда касаюсь пальцами ее губ.
   - Все.
   - Боюсь, я оставила следы не на одном воротнике.  -  У  нее  тихий  и
низкий голос, почти мурлыканье.
   - Э-э! - Я с притворным, насмешливым неодобрением качаю головой. -  Я
бы не стал целовать воротники.
   Она тоже качает головой:
   - Не стал бы?
   - Не стал бы. - Я наклоняюсь, чтобы осторожно  коснуться  ее  полного
бокала своим.
   - А что стал бы? - Ее голос звучит не тише, но в нем появляется новый
тон, понимающий,  даже  ироничный.  Намек  достаточно  прозрачен;  я  не
набрасывался на нее зверем.
   Я целую ее совсем легонько  и  гляжу  в  глаза  (и  она  отвечает  на
поцелуй, легонько, и смотрит в мои зрачки). У нее слабый вкус вина и еще
чего-то пряного, и немножко чувствуется сигарный  дым.  Я  чуть  сильнее
прижимаюсь губами и кладу свободную ладонь ей на талию и ощущаю ее тепло
через  гладкий  алый  атлас.  За  моей  спиной  деловито  шипит   камин,
пригревает. Я медленно вожу губами по ее губам, дразню ее  губы,  щекочу
зубы. Ее язык встречается с моим. Она шевелится, подается вбок,  на  лбу
возникают складки - неужели отстраняется? Нет,  это  она  смотрит,  куда
поставить бокал. Потом она берет меня за плечи  и  закрывает  глаза.  Ее
дыхание чуть убыстряется, я это  чувствую  щекой.  Я  целую  ее  крепче,
оставив свой бокал на подлокотнике кресла.
   У нее мягкие волосы и пахнут все теми же пряными духами, а  талия  на
ощупь еще изящней, чем на вид. Груди движутся под красным атласом -  там
их поддерживает, не стесняя, какой-то предмет  нательного  белья.  Чулки
гладкие на ощупь, бедра теплые. Она  меня  тискает,  прижимается,  затем
отталкивается, кладет ладони мне на виски и смотрит блестящими глазами в
упор, зрачки  в  зрачки.  Ее  соски  приподняли  атлас  в  двух  местах,
получились красные холмики. У нее  влажен  рот,  размазана  помада.  Она
коротко, с дрожью смеется, сглатывает. По-прежнему тяжело дышит.
   - А я и не подозревала, Джон, что ты можешь быть таким... страстным.
   - А я не подозревал, что тебе так легко вскружить голову.
   Чуть позже:
   - Здесь, здесь. Не в постели. Там слишком холодно. Здесь.
   - А тебе перед этим ничего не надо?..
   - Что? А, нет. Только... Ладно, Орр, давай, снимай пиджак.  Можно,  я
это на себе оставлю?
   - Почему же нельзя?
   Тело Эбберлайн Эррол заключено в клетку мглы, обвязано  и  обрешечено
обсидиановыми шелками. Ее чулки пристегнуты к чему-то похожему на корсет
из шелка, с кружевами впереди, - опять узор из иксов, только  этот  идет
от лобка почти до нижнего края отдельного лифчика,  прозрачного,  как  и
чулки, вмещающего в свои чаши крепкую, красивую грудь. Расстегивается он
спереди - Эбберлайн показывает где. Женский гарнитур  отходит  от  тела,
пуская меня к черным завиткам. Мы сидим в обнимку, неторопливо целуемся.
Я уже вошел, но мы пока не двигаемся. Она сидит на мне,  ноги  в  чулках
сжимают мои ягодицы,  руки  в  длинных  перчатках,  пройдя  у  меня  под
мышками, вцепились в плечи.
   - Синяки, - шепчет она (я совершенно  голый)  и  гладит  места,  куда
пришлись швейцаровы удары. От этих восхитительно нежных прикосновений  у
меня по всему телу волоски дыбом.
   - Ерунда. - Целую груди (соски ярко-розовые, толстенькие и длинные, с
продолговатыми впадинками и красными пупырышками на вершинках; круглые и
гладкие ореолы тоже выступают). - Не обращай внимания. - Я  клоню  ее  к
себе и клонюсь сам, чтобы лечь на нашу скомканную одежду.
   Медленно двигаюсь  под  девушкой,  гляжу  на  нее,  очерченную  огнем
шипящего газового камина. Эбберлайн висит надо мной в воздухе,  оседлала
меня. Ее ладони - на моей груди, голова опущена,  расстегнутый  гарнитур
подлетает, как и ее густые черные волосы.
   Все ее тело заключено в дамское белье, в этот абсурдный капкан,  -  а
ведь ей, чтобы  быть  соблазнительной,  не  нужно  ничего.  Она  сама  -
соблазн, эта движущая сила, этот разум, что  обитают  под  ее  плотью  и
костью. Вспоминаю женщин в башне варвара.
   Иксы, эти рисунки в рисунках, покрывают ее  ноги  -  еще  одна  сеть,
поверх той, что дана  ей  природой.  Зигзаги  кружев  на  ее  гарнитуре,
перекрещенные  ленточки,  что  удерживают  шелк  на  теле,   лямочки   и
тесемочки, шелк на руках и ногах - все это язык,  все  это  архитектура.
Кронштейны, трубы, раскосы, темные линии подвесок крест-накрест облегают
тугие бедра, идя от трусиков до плотных черных полосок на верхних  краях
чулок.  Это  кессоны  и  строительные  трубы,  только   из   эластичного
материала. Их предназначение  -  вмещать  в  себя  и  частично  прятать,
частично показывать женственную мягкость.
   Эбберлайн  кричит,  выгибает  спину,  запрокидывает  голову.   Волосы
свешиваются между лопаток, пальцы  растопырены,  вытянутые,  напряженные
руки за спиной образуют букву "V". Я поднимаю девушку,  осознавая  вдруг
свое присутствие в ней, в этой конструкции из темных материалов, и в тот
самый момент, когда я напрягаю мышцы, когда толкаю вверх ее  тяжесть,  я
вдруг ощущаю мост над нами, эту громадину, возвышающуюся в сером вечере,
конструкцию со своими узорами, со своими бесчисленными иксами, со своими
опорами и уравновешенными напряжениями, со своим  характером,  со  своим
бытием, со своей жизнью. Он -  над  нами,  надо  мной.  Он  давит.  И  я
сопротивляюсь, тщусь выдержать эту сокрушительную тяжесть. Эбберлайн еще
сильней выгибается, кричит, хватает меня за лодыжки. Потом опускается со
стоном - как будто рушится  здание;  я  в  женском  теле  (и  вправду  -
конструктивный  элемент,  член  уравнения)  сам  содрогаюсь  в  недолгой
конвульсии. Эбберлайн  падает  на  меня,  тяжело  дышит,  расслабляется,
простирает руки и ноги. Надушенные волосы щекочут мне нос.
   Мне больно. Я иссяк. Такое ощущение, будто отымел целый мост.
   Пенис обмяк, но я его не вынимаю. Через некоторое время  она  сжимает
его. Этого достаточно. Мы снова двигаемся, но нежнее, медленней,  чем  в
прошлый раз.
   Потом мы перебираемся в постель. Та и  вправду  холодная,  но  быстро
согревается. Я методично снимаю всю черную ткань (мы решаем, что одна из
составляющих  ее  эффекта  -  четкое  очерчивание  зон  для  уплотненной
программы ласк). Последний заход получается самым долгим и включает, как
и положено лучшим образцам такой работы, множество различных  приемов  и
частую  смену  ритма.  Впрочем,  в  кульминационный  момент  я  остываю,
отчего-то мне, мягко говоря, не радостно. Напротив, даже жутко.
   На этот раз она подо мной. Руками обнимает меня за бока и спину,  под
конец ее стройные, длинные ноги берут меня в замок, давят на  ягодицы  и
копчик.
   Оргазм у меня получается так себе. Машинальная работа  желез,  слабый
сигнал с периферии. Я кричу, но не от удовольствия. И даже не  от  боли.
Меня сокрушают эта хватка, этот нажим, этот плен.  Как  будто  мое  тело
необходимо нарядить, уложить, обернуть бумагой,  перевязать  шпагатом  и
отправить по какому-то адресу. Все это  вызывает  у  меня  воспоминание,
одновременно древнее и свежее, мертвенное и тухлое. Вызывает  надежду  и
боязнь  освобождения  и  плена,  страх  перед  зверем,  машиной,   перед
ячеистыми сооружениями, перед началом и концом.
   Я в капкане. Я  раздавлен.  Маленькая  смерть,  опустошение.  Девушка
держит меня, точно клетка.
   - Мне надо идти. - Она протягивает  руку,  возвращаясь  от  камина  с
одеждой. Я беру ее кисть, пожимаю. - Сама бы хотела остаться, - печально
говорит она, прижимая тонкое белье к бледному телу.
   - Ничего, все в порядке.
   Эбберлайи здесь уже несколько часов. Ее ждет  семья.  Она  одевается,
насвистывает как ни в чем не бывало. Где-то вдали ревет судовая  сирена.
За ставнями совершенно темно.
   Перед  прощанием  -  заход  в  ванную.  Эбберлайн  находит  расческу,
торжествующе ею потрясает. Волосы безнадежно спутаны, и ей, уже надевшей
пальто, приходится терпеливо сидеть на краешке кровати, пока я аккуратно
расчесываю локоны. Она сует руку в карман  пальто  и  достает  коробочку
тонких сигар и спички. Морщит нос.
   - Тут все пропахло сексом, - заявляет она, вынимая сигару.
   - Разве?
   Она, держа в руке коробочку, поворачивается ко мне.
   - Гм... ужасное поведение, - говорит она и закуривает.
   Я расчесываю ей волосы, постепенно устраняя путаницу. Она пускает дым
колечками, серые "О" летят к  потолку.  Она  поднимает  руку,  ведет  ей
вместе с расческой по волосам. Глубоко вздыхает.
   Поцелуй перед уходом.  У  нее  свежее  после  умывания  лицо,  пряное
дыхание, с привкусом табака.
   - Осталась бы, да не могу.
   - Ничего, свой след ты уже оставила. И пришла, кстати, сама, так  что
зачтется. - Я бы еще что-нибудь сказал, но не могу. Во  мне  по-прежнему
сидит  страх,  все  еще  резонирует,  словно  глухое  эхо.  Страх  перед
ловушкой, боязнь быть раздавленным. Эбберлайн Эррол целует меня.
   Когда она уходит, я еще какое-то  время  лежу  в  широкой  остывающей
постели, слушаю гудки в тумане. Один гудок раздается совсем близко; если
туман не  рассеется,  эти  сирены,  чего  доброго,  глаз  мне  не  дадут
сомкнуть. В воздухе витает сигарный дым, но  запах  постепенно  слабеет.
Бесцветные разводы на потолке кажутся отпечатавшимися дымовыми кольцами.
Я глубоко вздыхаю, пытаясь уловить  последние  молекулы  ее  духов.  Она
права, в этой комнате пахнет сексом. Я голоден и хочу пить. А  ведь  еще
даже не ночь. Встаю и принимаю ванну, затем медленно одеваюсь,  чувствуя
во всем теле  приятную  усталость.  Включаю  лампы.  Входная  дверь  уже
отворена, когда я замечаю свечение из дверного  проема  на  той  стороне
загроможденной комнаты. Затворяю дверь и иду на разведку.
   Это бывшая библиотека. Книжные  полки  пусты.  В  углу  -  включенный
телевизор. Сердце хочет выпрыгнуть из груди, но  тут  я  соображаю,  что
ничего знакомого не вижу. Экран бел. Вернее, на нем краповая пустота.  Я
иду выключить телевизор, но не успеваю Что-то  темное  заслоняет  экран,
потом отодвигается. Рука. Изображение дрожит, успокаивается,  и  я  вижу
человека на кровати. Женщина отходит от камеры, останавливается  у  края
кадра, поднимает щетку и медленно  ведет  ею  по  волосам,  глядя  перед
собой.  Наверное,  там  на  стене  зеркало.  Картина  знакома  донельзя,
изменения минимальные: передвинут стул и кровать не  такая  свежая,  как
прежде.
   Вскоре женщина опускает щетку, наклоняется вперед,  прислонив  ладонь
козырьком ко лбу, выпрямляется. Она берет щетку и отходит,  превращается
у самой камеры в темное пятно, а затем и вовсе исчезает из кадра.  Я  не
успеваю толком разглядеть ее лицо.
   У меня пересыхает в горле. Женщина снова появляется возле кровати, на
ней темное пальто. Она стоит, глядя  на  мужчину,  потом  наклоняется  и
целует его в лоб и при этом откидывает с его лба прядь волос.  Поднимает
с пола сумку и уходит. Я выключаю телевизор.
   В кухне на стене есть телефон. Когда я снимаю трубку, слышу  знакомые
звуки. Гудки. Не совсем ровные и, может быть, чуть почаще, чем прежде.
   Я выхожу из квартиры и лифтом спускаюсь на железнодорожный уровень.
   Кругом туман, в этом густом  паре  свет  фонарей  образует  желтые  и
оранжевые конусы. С ревом и лязганьем проходят трамваи и поезда.  Я  иду
подвесной дорожкой вдоль бока моста, веду ладонью  по  высоким  перилам.
Через фермы медленно течет туман, с  невидимого  моря  доносятся  голоса
корабельных сирен.
   Мимо проходят люди, в основном путейцы. Чувствую запах пара, угольной
гари и дизельных выхлопов. Под навесом депо сидят  за  круглыми  столами
люди в спецовках, читают газеты, играют в карты, пьют из больших кружек.
Я прохожу мимо. Вдруг мост под  ногами  содрогается,  откуда-то  спереди
доносится металлический скрежет и треск. Этот  шум  эхом  разносится  по
мосту, отражается от вторичной архитектуры, отлетает в насыщенный влагой
воздух. Я иду в плотной тишине,  потом  один  за  другим  подают  голоса
туманные горны. Я слышу, как поблизости тормозят, останавливаются поезда
и трамваи. Впереди оживают сирены и клаксоны.
   В мерцающем тумане подхожу к самому краю моста. Опять саднят ноги,  в
груди тупая пульсирующая боль, словно ребра сочувствуют ногам.  Я  думаю
об Эбберлайн. Воспоминания о ней должны бы улучшать мое самочувствие, но
этого не происходит. Ведь то, что было между нами, произошло  в  доме  с
привидениями. Призраки того бессмысленного шума и почти  не  меняющегося
изображения присутствовали там все время  -  достаточно  было  протянуть
руку, щелкнуть выключателем. Все это таилось там  еще  в  момент  нашего
первого поцелуя и в тот момент,  когда  меня  сковывали  четыре  женские
конечности и я кричал от страха.
   Поезда теперь молчат, вот уже несколько минут ни один не прошел мимо.
Зато клаксоны и сирены состязаются с воем горнов.
   Да, все было очень приятно и мило,  и  я  бы  с  удовольствием  пожил
свежими воспоминаниями, но что-то во мне сидящее не допускает  этого.  Я
пытаюсь вообразить запах  Эбберлайн,  ее  тепло,  но  удается  вспомнить
только женщину, которая спокойно расчесывает волосы, глядя  в  невидимое
для меня зеркало. Все расчесывает, расчесывает... Я  силюсь  представить
комнату, но  вижу  только  черно-белую  картинку,  причем  в  неизменном
ракурсе, из-под потолка. Вижу лишь постель,  окруженную  аппаратурой,  и
человека на ней.
   Мимо в тумане проносится поезд, горят прожектора. Он едет  туда,  где
все еще надрываются сирены.
   И все-таки, что дальше? Да то же, что и раньше, только будет его  еще
больше, говорит свеженасытившаяся часть моего разума;  дни  и  ночи  все
того же, знакомого, месяцы прежнего, и  побольше,  побольше.  И  тем  не
менее: что  впереди?  Очередная  тупиковая  ветвь  наподобие  затерянной
библиотеки, таинственных самолетов или вымышленных снов?
   В обоих случаях... да во всех случаях я  не  вижу  для  себя  хороших
перспектив.
   Я иду и иду в клубящемся тумане, шагаю в  растущую  какофонию  сирен,
людских криков и дымного зарева на сцене трагедии.
   Сначала я  замечаю  пламя,  его  языки  вздымаются  в  тумане,  точно
дрожащие толстые мачты. Дым раскатывается плотной  тенью.  Кричат  люди,
вспыхивают фонари. Мимо меня проходят, пробегают  железнодорожники,  все
спешат к месту крушения. Я вижу хвост  прошедшего  мимо  меня  несколько
минут назад поезда. Это аварийный  состав  с  кранами,  брандспойтами  и
госпитальными  вагонами.  Он  медленно  идет  по  рельсам,  исчезая   за
товарными вагонами другого поезда, стоящего ближе ко  мне,  через  путь.
Первые несколько вагонов  целы,  стоят  на  рельсах,  но  следующие  три
съехали с рельсов, их колеса угодили в точности в  металлические  желоба
рядом с путем - как и  задумано  строителями  моста  на  случай  аварии.
Дальше наискось через рельсы лежит вагон, а за ним еще и еще,  и  каждый
следующий  вагон  поврежден  сильнее  предыдущего.  По-прежнему  впереди
вздымается зарево. Я уже близок к огням, и сквозь туман мне в лицо пышет
жар. Думаю, не отступить ли; я  здесь  скорее  всего  не  нужен.  Трудно
ориентироваться в тумане, но, похоже,  я  в  конце  секции,  здесь  мост
сужается, как невероятно длинные песочные часы, образуя мост на мосту  -
соединительный пролет.
   Тут по  путям  рассыпаны  вагоны.  В  этом  месте  паутина  разъездов
приводит поезда из главной секции  в  бутылочное  горло  соединительного
пролета; через него лишь несколько путей тянутся в соседнюю  секцию.  По
эту  сторону  рухнувшего  поезда  жар  поистине  жуток,  струи  воды  из
аварийного состава, остановившегося  по  ту  сторону  места  катастрофы,
падают по дуге на горящие товарные вагоны, шипят на обугленных досках  и
раскаленных металлических каркасах. Мельтешат путейцы с  огнетушителями,
другие разматывают брезентовые рукава и  присоединяют  их  к  гидрантам.
Огни дрожат, корчатся, шипят под натиском воды. Я иду дальше,  прибавляя
шаг, спешу миновать жаркий участок. Вода льется  в  колесные  и  сточные
желоба, испаряется в борьбе с огнем; пар смешивается с туманом и  черным
дымом. Над пожарищем,  на  своде  яруса,  что-то  воспламенилось,  капли
жидкого огня падают на разбитые вагоны.
   Я  вынужден  зажать  уши  ладонями,  когда   прохожу   мимо   сирены.
Укрепленная на столбе, она оглашает надрывным воем туман. Меня с криками
обгоняют железнодорожники. Огонь теперь за моей спиной, ревет  в  тесном
пространстве между фермами.  Впереди  разбитый  поезд,  длинная  ломаная
линия на путях - как сброшенная откуда-то сверху дохлая змея. А  каркасы
горящих вагонов - ее сокрушенные кости.
   А впереди еще один поезд, подлиннее,  и  вагоны  у  него  длинные,  с
окнами, - пассажирские вагоны. В них  зияющие  пробо