х болтают о  том,  как  на  этих
выходных пялили своих баб. Мне больно, хотя истязатели не усердствуют, -
похоже, им просто скучно. Один рассадил о мой зуб костяшку пальца и  как
будто осерчал, но, когда он вынимает кастет, другой что-то говорит  ему,
и первый прячет железку и потом только сидит, посасывая  ранку.  С  воем
сирены машина несется по широким улицам.
   На лице сидевшего за столом  худого  седого  человека  я  вижу  почти
виноватое выражение. Лупить  меня  не  полагалось,  но  это  стандартная
процедура. Он говорит, что я просто счастливчик.  Я  вытираю  кровь  под
носом и подбитые глаза платком с монограммой (каким-то чудом он  до  сих
пор не украден) и пытаюсь соглашаться с незнакомцем. "Вот если б вы были
из наших..." - говорит он и  загадочно  качает  головой.  И  постукивает
ключом по поверхности серого металлического стола.
   Я где-то в большом подземном здании. В машине,  по  пути  к  большому
городу (даже не представляю, где он находится), мне  надели  повязку  на
глаза. О том, что мы въезжаем в  город,  я  догадался  по  транспортному
шуму, среди которого автомобиль ехал больше часа, пока наконец не нырнул
в гулкое  подземелье  и  не  покатил  по  спирали  вниз.  Когда  наконец
остановился, меня высадили и бесчисленными кривыми коридорами привели  в
эту  комнату,  где  сидел  худой  и   седой   человек,   постукивал   по
металлическому столу ключом и пил чай.
   Я спрашиваю, как со  мной  собираются  поступить.  Вместо  ответа  он
рассказывает мне о здании, куда меня привезли, - тюрьме,  совмещенной  с
управлением полиции.  Как  я  и  догадывался,  сооружение  располагается
большей частью под землей.  С  неподдельным  энтузиазмом  (и  постепенно
входя в раж) он объясняет,  по  каким  принципам  оно  построено  и  как
действует.   Тюрьма-полиция   представляет   собой   несколько   высоких
цилиндров, врытых в землю.  Этакие  трубчатые  перевернутые  небоскребы,
составленные вплотную друг к другу  в  городских  недрах.  Точное  число
цилиндров он не разглашает, но у меня складывается впечатление,  что  их
от трех до шести. Каждый содержит множество помещений: камеры,  туалеты,
кабинеты, столовые, спальни и тому подобное, и каждый  цилиндр  способен
вращаться независимо от других. Так что можно  почти  непрерывно  менять
пространственную  ориентацию  коридоров  и  наружных  дверей.  Допустим,
сегодня дверь ведет к лифту, или к подземной стоянке автомобилей, или  к
железнодорожной станции; завтра она откроет путь в другой цилиндр или за
ней окажется глухая скала.  Каждый  день,  а  в  условиях  чрезвычайного
положения  даже   каждый   час   эти   циклопические   цилиндры   дружно
проворачиваются - либо наугад, либо по  сложному  секретному  алгоритму;
поэтому заранее планировать побег из тюрьмы совершенно  бессмысленно.  А
информация,  потребная  для  расшифровки  этого  сложнейшего  алгоритма,
поступает к рядовым полицейским и тюремщикам по крупицам,  ровно  в  том
объеме, какой необходим для  выполнения  их  непосредственных  служебных
обязанностей, так что посторонний нипочем не догадается и не  разнюхает,
какую конфигурацию примет в следующий раз мудреный подземный комплекс. К
машинам, которые регулируют и контролируют это  вращение,  имеют  доступ
лишь  самые  честные  и  проверенные  сотрудники,   а   механические   и
электронные мускулы и нервы машин сконструированы таким  образом,  чтобы
никакой инженер или рабочий, привлеченный  к  устранению  той  или  иной
неполадки, не получил возможности увидеть систему целиком.
   Обо всем этом поведал  мне  седой  собеседник,  обладатель  ясного  и
открытого взгляда. У меня болит голова,  перед  глазами  все  плывет,  и
неплохо бы посетить туалет, но я вполне искренне соглашаюсь: да, мол,  в
инженерном деле вы  достигли  немалых  успехов.  "Но  разве  вы  еще  не
догадались, - спрашивает он с лукавой улыбкой, - разве вы еще не поняли,
что послужило прототипом?" "Нет, не понял", - сознаюсь я. В ушах звенит.
   "Замок! - выпаливает он торжествующе, с блеском в глазах.  -  Это  же
песня, симфония металла  и  камня,  абсолютная  реализация  идеи  замка,
надежнейшее хранилище, из которого ни за что не вырваться злу".
   Я понимаю, что он имеет в виду. В голове пульсирует боль, и я  валюсь
без чувств.
   А просыпаюсь уже в другом поезде. Во сне я обмочился.
 
Миоцен 
 
   "Сеются по свету разные правды Роем пластиковой шрапнели, Многим  они
проникают под кожу, Кое-кому задевают нервы. Лишний  симптом  застарелой
хвори, Лишний стигмат  миропорядка;  Расцвет  и  тленье  вашей  системы,
Диабетического материализма. Давайте просите у нас  прощенья.  Ответьте,
ради чего  вся  подлость.  Скажите:  "Хотели  сделать  как  лучше,  Боль
причиняли  для  вашей  же  пользы".  Мы  улыбнемся  в  ответ  притворно,
Припомнив Кровавые Воскресенья Вместе с Черными Сентябрями, - Время, что
вы растратили зряшно.
   Нам это - повод считать  патроны,  Думать,  где  выстроим  баррикады,
Выбрать решительных командиров, Смазать винтовки и ждать сигнала.  А  до
тех пор бормотать согласно: "Да, ну конечно, все так и  было.  Мы  не  в
претензии - понимаем: Вы же всегда хотели, как лучше...""
   - Очень, очень радикально, - кивнул Стюарт. - Сплошь уличные лозунги.
Я всегда говорил, что хороший стих заменяет десяток "Калашниковых". - Он
еще раз кивнул и поднес к губам стакан.
   - Слышь, ты, жопа с ручкой, а как тебе  "диабетический  материализм"?
Не возражаешь?
   Стюарт пожал плечами, потянулся за новой бутылкой "Пильза".
   - Ни в коем разе. Валяй дальше, чувак. Это новые стихи?
   - Старье. Хотя  подумываю,  не  рискнуть  ли  что-нибудь  напечатать.
Просто боялся, ты обидишься.
   Стюарт рассмеялся:
   - Ну и мудила же ты иногда! Сам-то хоть об этом знаешь?
   - Догадываюсь.
   Это было в Данфермлине, в доме Стюарта. Шона с детьми отправилась  на
выходные в Инвернесс.  Он  приехал  оставить  рождественские  подарки  и
пообщаться со Стюартом. Хотелось с кем-нибудь поговорить.  Он  откупорил
новую банку "экспортного" и добавил  пробку  с  колечком  к  растущей  в
пепельнице груде.
   Стюарт  налил  себе  в  стакан  "Пильза"  и  перебрался  к  вертушке.
Последняя пластинка доиграла несколько минут назад.
   - Как насчет тряхнуть стариной?
   - А чего? Давай поностальгируем. - Откинувшись на спинку  кресла,  он
глядел, как Стюарт ворошит большим пальцем коллекцию  дисков,  и  жалел,
что  не  придумал  ничего  оригинальнее,  чем  дарить  детям  пластинки.
Впрочем, они именно пластинки и  просили  всегда.  Одному  было  десять,
другому - двенадцать. Он  вспомнил,  что  первый  сингл  купил  себе  на
шестнадцатилетие. А у детей Стюарта уже свои коллекции альбомов. Что тут
скажешь?
   - О господи, - пробормотал Стюарт, вытягивая и удивленно  разглядывая
голубой с серым конверт. - "Deep Purple in Rock".
   Неужели это я покупал?
   -  Обкурился,  наверное,  в  дупель,  шандарахнуло  в   голову,   как
булыжником, - сказал он.
   Стюарт повернулся к нему и подмигнул, доставая диск из конверта:
   - Что это с тобой? Проблеск остроумия?
   - Крошечная искорка. Да ставь же диск, япона мать!
   - Погоди, сейчас почищу, давно не слушал.  -  Стюарт  протер  диск  и
опустил иглу: "Can't Stand the Rezillos".
   "Так это аж семьдесят восьмого! - подумал он. - Ни хрена себе! Вот уж
правда, трясем стариной".
   Стюарт покивал под музыку, потом сел в кресло.
   - Люблю я эти нежные, мелодичные песни, - прокричал он.
   Проигрыватель оглашал комнату грохотом "Somebody's  Gonna  Get  Their
Head Kicked In Tonight".
   Он отсалютовал Стюарту пивной банкой:
   - Семь лет! Боже Всемогущий! Стюарт наклонился  вперед,  приставил  к
уху согнутую ладонь.
   - Семь лет, говорю. - Он кивнул на хайфай:
   - Семьдесят восьмой...
   Стюарт откинулся в кресле, выразительно покачал головой:
   - Не-а. Тридцать три и одна треть.
   Я понижен в должности, и теперь моя работа - рассказывать истории  из
прежней жизни. Копаюсь в своих снах, выискиваю там лакомые  кусочки  для
привередливого фельдмаршала и его пестрого воинства - банды  отъявленных
душегубов. Мы сидим на корточках вокруг костра; горят музейные знамена и
драгоценные книги, пламя сверкает  на  патронташах  и  штыках.  Мы  едим
человечину и пьем дрянное виски.  Фельдмаршал  хвастает  выигранными  им
битвами, трахнутыми им женщинами, а когда запас его  фантазии  иссякает,
наступает моя очередь. Я  рассказываю  про  мальчика,  у  которого  отец
держал на пустыре голубятню. Мальчик вырос, и  самым  счастливым  в  его
жизни был тот день, когда он предложил своей девушке  руку  и  сердце  и
получил отказ, а случилось  это  на  вершине  громадного  архитектурного
памятника, и там тоже жили голуби.
   Однако  на  фельдмаршала   моя   история,   похоже,   не   производит
впечатления, поэтому я возвращаюсь к самому началу.
   Когда в кабинете худого седоволосого человека,  барабанившего  ключом
по серому столу, со мной по законам мелодрамы приключился обморок,  меня
перенесли на поезд. Пока я лежал без сознания,  тот  доехал  до  границы
Республики, по гребню плотины промчался  на  тот  берег  почти  идеально
круглого моря и углубился в стылую тундру.
   Придя в себя на узкой койке, я обнаружил, что описался.  Самочувствие
было ужасным: голова раскалывалась, туловище ныло в нескольких местах  и
проснулась застарелая круглая боль в  груди.  Вокруг  меня  погромыхивал
поезд.
   Мне дали новый комплект одежды -  форму  официанта.  В  поезде  ехали
престарелые чиновники  из  Республики,  их  отправили  с  миротворческой
миссией, но мне так и не привелось  узнать,  в  каких  таких  должностях
состояли эти люди и какого такого мира они намеревались  добиться.  И  я
вместе  с  опытным  старшим  официантом  должен  был  обслуживать  их  в
вагоне-ресторане, подавать напитки, принимать  заказы,  носить  с  кухни
еду. К счастью, эти дряхлеющие бюрократы почти беспробудно  пьянствовали
и  первые  мои  оплошности  остались  незамеченными,   а   вскоре   меня
поднатаскал  старший  официант.  Иногда   приходилось   стелить   койки,
подметать, стирать пыль и надраивать блестящую фурнитуру в мягких купе и
сидячих вагонах.
   Если это наказание, то очень мягкое, думалось мне. Позже я узнал, что
лишь чудом избежал гораздо худшей судьбы. Дело в том, что для обслуги  и
пассажиров этого поезда я был неграмотным, немым и  глухим.  Ведь  я  ни
слова не понимал в речах окружающих или  в  газетах,  которые  лежали  в
вагонах. Поэтому мне можно было доверять и можно было меня использовать.
Естественно, я кое-чему все же  научился,  но  мой  словарь  представлял
собой  горстку  ресторанных  терминов,  и  меня  хватало  от   силы   на
расшифровку табличек, таких как "Просьба не беспокоить". Но от официанта
большего и не требовалось. Поезд мчался  по  продуваемой  всеми  ветрами
тундре, минуя низкорослые городки,  лагеря  для  заключенных  и  военные
базы.
   Чем  дальше  мы  отъезжали  от  Республики,  тем  быстрее   чиновники
переходили от пьяного расслабления к пьяному  напряжению.  На  горизонте
медленно  поднимались  столбы  черного  дыма,  над   поездом   с   ревом
проносились боевые самолеты.  В  такие  моменты  пассажиры  инстинктивно
пригибались  к  столикам,  потом  смеялись,  расстегивали  воротники   и
одобрительно кивали вслед быстро  исчезающим  в  небе  пятнышкам.  Затем
ловили мой взгляд и властно щелкали пальцами: еще по одной!
   В составе нашего поезда были две платформы с двумя  четырехствольными
зенитными установками: одна перед локомотивом, другая  -  за  вагоном  с
охраной;  позже  перед  ней  вставили  теплушку  для   артиллеристов   и
бронированный  вагон  с  дополнительными  боеприпасами.   Военные   жили
обособленно, в пассажирские вагоны почти не заходили, и меня не посылали
их обслуживать.
   Позже в городке, где вдали  ревели  сирены  и  клаксоны,  а  рядом  с
вокзалом  бушевал  громадный  пожар,  было  отцеплено  два  пассажирских
вагона. Вместо них поставили обшитые бронеплитами,  с  пехотой.  Офицеры
заняли один или два спальных вагона. Но  все  же  среди  пассажиров  еще
преобладали чиновники. Офицеры вели себя прилично.
   Переменилась погода, выпал снег. Мы ехали  вдоль  щебенчатой  дороги;
под разными углами к ней  в  кюветах  валялись  сожженные  грузовики,  а
проезжая часть  и  обочины  были  испещрены  воронками.  Уже  появлялись
воинские колонны и толпы бедно одетых гражданских с детскими  колясками,
груженными домашней утварью.  Войска  двигались  в  обоих  направлениях,
беженцы - в одном,  противоположном  нашему.  Несколько  раз  поезд  без
видимой  причины  останавливался,  и  часто  я  видел  проходящие   мимо
товарняки со щебенкой, а также с разобранными грузовиками,  бульдозерами
и подъемными кранами. Многие мосты над заснеженной тундрой  были  совсем
недавно построены из обломков прежних  мостов;  обслуживали  их  саперы.
Такие участки поезд преодолевал с черепашьей скоростью, я даже выходил и
шагал рядом, разминал ноги, дрожа от холода в тонкой тужурке официанта.
   Прежде чем я понял, что происходит, в вагонах не  осталось  штатских,
только  офицеры  и  поездная  обслуга.  И   все   вагоны   теперь   были
бронированные. У  нас  было  три  обшитых  стальными  плитами  дизельных
локомотива впереди и еще два позади. Через каждые  три-четыре  вагона  -
платформа с зенитными орудиями, в крытых вагонах прятались полевые пушки
и  гаубицы;   и   еще   был   вагон   с   радиостанцией   и   автономным
электрогенератором,   несколько   платформ   с   танками,   джипами    и
артиллерийскими тягачами, а также теплушки, набитые  новобранцами,  и  с
десяток вагонов, груженных бочками с горючим.
   Я теперь прислуживал только офицерам. Они много пили, еще больше, чем
бюрократы, и имели склонность к вандализму, но зато не бросались в  меня
столовым серебром, когда я ронял грязные тарелки.
   Солнце грело  меньше,  ветры  студили  сильнее,  а  тучи  были  здесь
особенно темны и плотны.  Беженцы  нам  больше  не  встречались,  только
развалины городов и деревень, похожие на рисунки углем: чернота покрытых
сажей  камней  и  пустая  белизна  лепящегося  ко  всему  и  вся  снега.
Попадались опустевшие военные лагеря,  разъезды,  забитые  бронепоездами
вроде нашего или поездами с сотнями танков на платформах, с  гигантскими
орудиями на многоосных платформах длиной с полдюжины обычных.
   Мы подверглись атаке с  воздуха.  Наша  зенитная  артиллерия  открыла
сумасшедшую пальбу, вдоль поезда поплыли облака едкого порохового  дыма.
Самолеты били из пушек, вышибали нам окна; бомбы падали в  сотнях  футов
от железнодорожного пути. Мы со старшим официантом лежали на полу кухни,
он прижимал к животу коробку тончайших хрустальных бокалов, а  над  нами
свистели осколки оконного стекла.  Оба  мы  ужаснулись  при  виде  волны
красной жидкости, хлынувшей из-под кухонной двери; подумали,  что  убило
кого-то из поваров. Но это было всего лишь вино.
   Повреждения были устранены, и поезд  двинулся  дальше  между  низкими
холмами, под темными тучами. Местами ветром сдуло с холмов снег, и, хотя
солнце уже не поднималось высоко в небо, стало теплее. Я как будто  даже
чувствовал дыхание  океана.  Иногда  попахивало  серой.  Нам  попадались
военные лагеря, каждый крупнее предыдущего. Холмы  постепенно  сменились
горами, и я однажды вечером, работая в ресторане, увидел первый  вулкан.
По ошибке я принял его за разгорающийся вдали  грандиозный  ночной  бой.
Военные лишь косились за окно и предостерегали, чтобы я не пролил суп.
   Вдали теперь непрестанно грохотали  взрывы  -  частью  вулканические,
частью   рукотворные.   Поезд   с   грохотом   катил   по   только   что
отремонтированному  пути,  полз  мимо  серолицых  людей  с  кувалдами  и
совковыми лопатами.
   Мы бежали от неприятельских самолетов: разгонялись на прямых участках
пути, опасно кренились на  поворотах,  ныряли  в  туннели,  тормозили  с
неистовым визгом, грохотом и треском.  Искры  из  наших  тормозных  букс
освещали стены туннелей.
   Мы выгружали танки и автомобили, принимали раненых. Окрестные холмы и
долины были усеяны следами войны, как запущенный сад - гнилыми фруктами.
Однажды вечером я  увидел  остовы  танков,  охваченные  рубиново-красным
огнем.  Под  нами  по  долине  текла  лава,  словно  пылающая  грязь;  у
попавшихся в эту западню танков расплавились гусеницы, нелепо  задрались
к небу стволы пушек. Беспомощные стальные  махины,  несомые  раскаленным
потоком, казались мертворожденными детищами самой земли или антителами в
адской кровеносной артерии.
   Я все еще прислуживал военным  в  вагоне-ресторане,  хотя  у  нас  не
осталось  вина,   а   продовольствие   ухудшилось   и   качественно,   и
количественно. Многие офицеры, севшие на наш поезд после  того,  как  он
въехал в прифронтовую  зону,  могли  тупо  глядеть  в  свои  тарелки  по
несколько минут кряду, как будто вместо еды мы  предложили  им  гайки  с
болтами.
   Наши прожектора не гасли ни днем, ни ночью.  Темные  тучи,  громадные
расползающиеся клубы вулканического дыма,  низкое  солнце,  которого  мы
порой не видели целыми днями, - все они  словно  сговорились  превратить
обезображенные разрухой горы и долины в страну вечной ночи. Мы ни в  чем
не были уверены. Сгустившаяся на  горизонте  тьма  могла  быть  дождевой
тучей, а могла быть дымом пожара.  Слой  чего-то  белого  на  холме  или
равнине мог быть как снегом, так  и  пеплом.  Сполохи  над  нами  -  как
пожарами в горных крепостях, так и выбросами проснувшегося вулкана.
   Наш поезд, в брызгах застывшей  лавы,  в  корке  спекшейся  пыли,  во
вмятинах и заплатах, двигался через сумрак, пыль и  смерть,  и  какое-то
время спустя мне это стало  казаться  совершенно  нормальным.  Скоро  на
крышах и  стенах  вагонов  накопится  столько  остывшего  вулканического
материала, что мы будем в конце концов неотличимы от скал -  по  крайней
мере, при взгляде сверху. Естественная защитная оболочка,  камуфляж  как
продукт эволюции  -  словно  бы  металлы,  составляющие  корпус  поезда,
спонтанно вернулись в свое природное состояние.
   Нападение застигло нас в гуще огня и пара.
   Поезд спускался по горному перевалу. В неглубокой долине сбоку от нас
бежал  лавовый  поток,  почти  не  отставая  от  поезда.  Когда  мы   по
вырубленной в скале выемке приблизились  к  туннелю,  перед  нами  вырос
громадный  паровой  занавес,  и  звуки,  похожие  на  шум   исполинского
водопада,  медленно  поглотили  стук   колес   поезда.   Проехав   через
заполненный туманом туннель, мы обнаружили,  что  путь  лаве  прегражден
глетчером; ледяной щит выступал из ответвления ущелья, его грязные талые
воды питали широкое озеро. Поток лавы достиг ледяной  воды,  гнал  перед
собой необъятную стену пара.
   Поезд опасливо крался вперед через облако густого тумана. Я заправлял
койки  в  спальном  вагоне.  Когда  начался   камнепад,   я   отошел   к
противоположной стене вагона и через  открытую  дверь  смотрел,  как  по
окутанному паром склону летят булыжники, все крупнее и крупнее, как  они
скачут и врезаются в поезд. Одни камни влетали в окна, другие  бились  о
бока вагонов. Вдруг огромный валун понесся прямиком на меня, и я побежал
по коридору. В шуме камнепада и далекой  пушечной  пальбы  я  чувствовал
содрогание поезда, затем ужасающий грохот стер все  прочие  звуки.  Лава
испарила озеро, канонаду, мелкий камнепад по бокам и крышам вагонов. Мой
вагон резко накренился, швырнув меня на окно. Мигнули и  погасли  лампы;
душераздирающий треск, звон бьющегося стекла исходил, казалось, со  всех
сторон; выпуклая крыша и стены пасовали меня друг другу, как  футбольный
мяч.
   Позже я узнал, что вагон оторвался от состава и покатился по каменной
осыпи к кипящим водам озера.  Бандиты  фельдмаршала,  явившиеся  грабить
поезд и добить уцелевших, наткнулись на меня. Я  сидел  среди  обломков,
бормотал что-то невразумительное и, как они мне сказали (хотя э