все из  серого  бетона.  Вроде  бы
тепло. На стенах ни единого  шва  -  неплохая  заливка.  Интересно,  кто
подрядчик? Дверь обыкновенная, деревянная. Я ее отворяю.
   По ту сторону дверного проема - такая же комната. Правда, в  ней  нет
экрана и кресла, только кровать. Это пустая больничная койка с хрустящим
белым бельем и серым одеялом. У одеяла приглашающе отогнут уголок.
   Из только что покинутой мною комнаты доносится шум.
   Если я туда вернусь и обнаружу старика, похожего на меня  (думаю  я),
надо будет как-то отсюда выбраться, найти машину, подать жалобу.
   С этой мыслью я иду к  двери,  в  комнату  с  креслом.  Я  не  нахожу
загримированного Кира Даллеа. Комната  пуста,  но  засветился  экран.  Я
сажусь в кресло и смотрю.
   Это снова человек на кровати. Только на этот раз изображение  цветное
и все видно гораздо лучше. Кое-что изменилось: он лежит  на  животе,  на
другой кровати, в другой комнате. Это маленькая палата, и в ней еще  три
койки, и на двух - мужчины  с  забинтованными  головами.  Кровать  моего
знакомца огорожена ширмами, но я как бы нахожусь сверху  и  гляжу  вниз.
Очень отчетливо вижу лысину. Касаюсь собственной головы -  плешь.  И  на
моих руках волосы, естественно, не черные, а грязно-бурые. Вот блин!
   А тут вроде гораздо уютнее, чем в той клетушке. В вазе  на  небольшой
прикроватной тумбочке - желтые цветы. В  ногах  у  пациента,  на  спинке
кровати, не висит температурный листок. Наверное, так больше не  делают.
Зато у него  на  запястье  пластмассовый  браслет.  На  браслете  что-то
написано, но я ничего не могу разобрать.
   Доносится отдаленный шум: голоса, женский  смешок,  звяканье  склянок
или  чего-то  металлического,  повизгивание  катящихся  по  полу  колес.
Появляются две медсестры, заходят в огороженное ширмами  пространство  и
переворачивают  больного.  Взбивают  ему  подушки,  устраивают   его   в
положении полусидя, не прекращая болтать друг с дружкой. Я  дико  злюсь,
так как не слышу, что они говорят.
   Медсестры уходят. В  кадре  появляются  новые  люди,  устраиваются  у
соседних коек. Люди как люди - молодая парочка пришла навестить старика,
пожилая женщина  тихо  беседует  с  другим  пожилым  мужчиной.  К  моему
больному посетителей нет. Но ему, похоже, все по барабану.
   И вдруг является Андреа Крамон. Это точно она, хоть и  в  непривычном
ракурсе. На ней белый брючный костюм из грубого шелка, красная  шелковая
блузка, красные туфли на шпильках. Она кладет пиджачок (не тот ли самый,
что я купил ей в прошлом году в  Дженнере?)  в  изножье  кровати,  потом
наклоняется над лежащим, целует его в лоб и легонько - в губы.  Ее  рука
ненадолго задерживается - откидывает ему волосы со лба и заглаживает  на
темя. Потом Андреа садится на стул рядом с койкой,  закидывает  ногу  на
ногу, упирается локтем в бедро, а подбородком - в ладонь  и  смотрит  на
лежащего. А я смотрю на нее.
   На  спокойном,  но  озабоченном  лице  появились   новые   складочки,
зарождающиеся морщинки. Сеточки никуда не делись из-под глаз, но  к  ним
добавились легкие тени. Волосы у нее длиннее,  чем  обычно.  Не  удается
толком разглядеть глаза, но скулы, изящный нос,  длинные  темные  брови,
волевой подбородок и мягкий рот... все это я вижу.
   Она наклоняется вперед, берет его руку. При этом  не  сводит  с  него
взгляда. Почему она здесь? Почему не в Париже?
   ...Пардон, дорогуша. И часто ты сюда кости закидываешь?..
   (А сейчас - это сейчас? Или из прошлого?)
   Она долго сидит, не выпуская его руки и глядя в  бледное,  ничего  не
выражающее лицо. Наконец ее голова клонится к смятой  простыне  рядом  с
рукой мужчины и зарывается  в  крахмальную  белизну.  Плечи  вздрагивают
раз-другой.
   Экран гаснет, а затем и  лампы.  В  соседней  комнате  свет  остается
гореть.
   Я подозреваю, что подсознание пытается мне что-то  сказать.  Увы,  но
утонченность никогда не была его  сильным  местом.  Я  глубоко  вздыхаю,
берусь за подлокотники кресла и медленно встаю.
   Одежду сбрасываю на пол  у  кровати.  Под  подушкой  лежит  короткая,
застегивающаяся сзади ночная рубашка из хлопка. Я ее надеваю и забираюсь
под одеяло. Пора вздремнуть.
 
Кода 
 
   Дурак! Идиот! Ты  хоть  понимаешь,  что  творишь?  Ты  же  здесь  был
счастлив! Власть, развлечения, широкие возможности. Все это у тебя было.
Подумай об этом! И к чему ты хочешь  вернуться?  Из  руководства  фирмой
тебя небось уже выперли, наверняка завели дело за вождение в пьяном виде
(долго еще, приятель, не гонять на шикарных тачках), и ты с каждым  днем
все старее и несчастнее, и вынужден  уступать  свою  подружку  очередной
болезни, очередному прикованному к койке полутрупу. Ты  всегда  поступал
так, как хотелось ей, она тебя использовала, а не  наоборот.  Вы  с  ней
жили, поменявшись ролями: не ты сношал, тебя сношали. И не забывай:  она
тебя отшила. Дала отлуп. Раз за разом она втаптывала  тебя  в  грязь,  а
стоило тебе мало-мальски оклематься, она тотчас  уматывала  за  границу.
Идиот! Не делай этого!
   Да? А что еще мне остается? Между прочим, меня запросто могут  отсюда
вышвырнуть. Какую-то мозговую  деятельность,  какую-то  активность  коры
врачи явно фиксируют, но, если так и буду дальше валяться колодой,  меня
могут счесть безнадежным. Уберут капельницы, перекроют поступление  воды
и питательных растворов, дадут мне умереть.
   Так что я должен позаботиться хотя бы о самосохранении. Разве это  не
важнейший принцип живой природы?
   К тому же нельзя ее вот так бросать. С женщинами подобным образом  не
поступают. Она этого не заслуживает. Да и никто не заслуживает. Ты ей не
принадлежишь, и она тебе не  принадлежит,  но  каждый  из  вас  -  часть
другого. Если сейчас она встанет и уйдет, и уже не  вернется,  и  вы  не
увидитесь до конца своих дней, и ты  проживешь  еще  полсотни  заурядных
лет, то и тогда на смертном одре ты будешь осознавать, что она  -  часть
тебя.
   Вы с ней оставили друг на друге свои  отметины,  помогли  друг  другу
формироваться.  Наделили  друг   друга   отличительными   черточками   -
неизгладимыми, что бы ни случилось.
   Ты сейчас пользуешься преимущественным правом на нее лишь потому, что
так близок к смерти. Если поправишься, она может запросто  уйти  к  нему
снова. Вот незадача. Ты же вроде как-то раз решил, что не будешь держать
на него зла, или это был всего лишь пьяный треп?
   Нет...
   Громче.
   Я говорю, нет, это не был пьяный...
   Приятель, я тебя все еще не слышу. Громче.
   Ладно! Ладно! Серьезно я, серьезно!
   В натуре, серьезно. И вот еще что: она до сих пор считает,  что  беда
повторяется трижды. Ее отец умер в машине. Потом -  Густав,  он  обречен
медленно дегенерировать... Потом я. Очередная машина, очередная  авария;
очередной мужчина,  которого  она  любила.  О,  теперь  я  нисколько  не
сомневаюсь, что мы с Густавом очень похожи и что мы могли бы понравиться
друг другу. И с адвокатом он бы наверняка поладил, как это сделал  я,  и
по той же причине... Но ведь в моих силах не стать третьим, клянусь! Для
этого нужно лишь  одно:  прекратить  поиски  сходства!  (Бледные  пальцы
выступают из черной дифракционной  решетки  экрана,  дрожа  на  вечернем
ветру, как белые клубни... Вот зараза, опять проектор заело. Монохромное
изображение шелушится и лопается, за  ним  -  белый  свет.  Уже  слишком
поздно. Снайпер сперва видит цель, затем ловит ее в  перекрестье,  потом
жмет на спуск, а уж в-третьих...)
   Нет, эта короткая последовательность  закончится  на  второй  жертве,
если от меня хоть что-то зависит. (И опять змейкой прокрадывается  мысль
о том, как мы, наверное, похожи  с  Густавом.  Я  знаю,  что  бы  сказал
Андреа, если б это я медленно угасал и  она  вознамерилась  бы  принести
себя в жертву на алтаре неусыпной заботы...)
   Поеду в тот, другой, город. Честно, я всегда  этого  хотел  и  сейчас
хочу. И хочу встретиться с этим человеком. Япона мать, да я просто  хочу
что-нибудь делать! Путешествовать на транссибирском экспрессе,  побывать
в Индии, постоять на Айерс-рок, промокнуть до нитки в  Мачу-Пикчу!  Хочу
заняться серфингом! Я все-таки куплю дельтаплан. Снова приеду к Большому
Каньону и на этот раз не остановлюсь у обрыва. Я хочу  увидеть  северное
сияние со Шпицбергена или в Гренландии, хочу  увидеть  полное  затмение,
хочу  наблюдать  пирокластические  зрелища,  хочу  пройти  по   лавовому
туннелю, хочу увидеть Землю  из  космоса,  хочу  пить  тибетский  чай  в
Ладакхе, я хочу плыть вниз по Амазонке и вверх  по  Янцзы  и  гулять  по
Великой Китайской стене. Я хочу побывать в Азании! Я хочу снова увидеть,
как с палуб авианосцев сбрасывают вертолеты. Я хочу оказаться в  постели
разом с тремя женщинами!..
   Господи боже! Вернуться в тэтчеровскую Британию, в рейгановский  мир,
ко всему этому дерьму! Жизнь на мосту, при всей своей  странности,  была
по, крайней мере, предсказуема и хоть относительно безопасна.
   А может, и нет. Не знаю.
   Я одно знаю: что как-нибудь обойдусь без машины, которая  расписывает
мне возможные варианты. Выбор не между реальностью и сном, выбор - между
двумя разными снами.
   Первый - мой собственный: мост и все, что  я  вокруг  него  накрутил.
Другой  -  наш  коллективный:  все,  что  мы  навоображали  сообща.   Мы
существуем во сне, как его ни называй: бытием, реальностью,  жизнью.  Уж
не знаю, к добру или к худу, но я - часть одного сна,  и  этот  сон  был
наполовину кошмаром, и я едва не позволил ему свести меня в  могилу.  Но
все-таки я жив. Пока во всяком случае.
   Так что же изменилось?
   Не сон, не суммарный результат наших снов, который мы называем миром,
не  наша  высокотехнологичная  жизнь.  Может  быть,  изменился   я?   Не
исключено. Кто знает. Здесь, "внутри",  возможно  все,  что  угодно.  Не
смогу ни о чем судить, пока не вернусь назад. Пока не начну  снова  жить
общим сном, отвергнув свой индивидуальный: о  вещи,  ставшей  местом,  о
средствах, ставших целью, о маршруте, ставшем  пунктом  назначения...  И
вправду - тройка бубен и высококлассный мост, бесконечный мост, ни в чем
не повторяющийся мост. Его огромный ржавый каркас  вечно  разрушается  и
вечно восстанавливается,  подобно  тому  как  змея  обновляет  кожу  или
подобно метаморфирующему насекомому - оно  в  коконе,  и  оно  постоянно
меняется...
   Ох уж  все  эти  поезда.  То-то  еще  наезжусь  на  них.  Вождение-то
наверняка запретят.  Глупый  ты  ублюдок!  Это  ж  надо  -  перед  самым
Рождеством залил зенки и полез за  баранку.  Стыдобища!  Разбил  свою  и
чужую тачку, сам едва не угробился. Хорошо хоть,  что  больше  никто  не
пострадал. Вряд ли я захотел бы вернуться, зная, что  кого-то  спровадил
на тот свет. Или даже если бы только искалечил. Надеюсь, тот бедолага не
слишком горюет по своему "MG".
   А "ягуар" жалко. Столько времени на него  потрачено,  столько  денег,
столько труда опытных работяг. Хорошо еще, я им владел без году  неделя,
не успел проникнуться сентиментальными чувствами. ("Мистер Икс, вы  были
сильно привязаны к своему автомобилю?" - "Привязан? Да я  три  часа  был
переплетен с этим гадом!")
   А мост...  мост.  Вот  встану  на  ноги  (если  встану),  надо  будет
Совершить к нему паломничество. Пройду над рекой  (если  смогу  ходить),
брошу монетку на счастье. Ха-ха!
   Три  секции,  три  частокола,  эдаким   фертом   за   стенами   форта
(Ферт-оф-Форт).  Теперь  я  вспомнил:  над  автомобильным  мостом   тоже
высились серые иксы. Три громадных "X", одно над  другим,  как  шнуровка
или кружево... И еще... Еще... что еще? Ах  да:  я  еще  не  всю  пленку
Pogues прослушал. Не было "А Man You Don't Meet Every Day". Пятая  тема;
спой,  детка,  не  стыдись...  А  на  другой  сторонке  Eurythmics,  это
контраста ради. Малютка Энни  с  тетушкой  Аретой  наяривают.  Для  души
стараются. Ну а почему бы и нет? Поет "Better To Have Lost In Love (Than
Never To Have Loved At All)". Что это, клише? У клише тоже есть чувства.
   Я хочу вернуться. А вот могу ля?
   Би-ип... би-ип... би-ип... Это  автоответчик.  Сейчас  ваше  сознание
отключено, но если вам угодно оставить... щелк.
   А правда, могу ли? Как бы это узнать? Я хочу  вернуться.  Сейчас  же.
Давай попробуем, а? Сон - явь. Начали!
   Идем назад.
   Очень скоро. Пробуждение. А перед этим - слово  нашим  спонсорам.  Но
сначала три маленькие звездочки:
   Как-то раз дождливым и не очень теплым летом  я  был  на  берегу  под
Валтосом. Я был с ней, и мы поставили  палатку  и  с  помощью  кое-какой
химии изменяли реальность. По  палатке  тихо  барабанил  дождь.  Она  не
хотела выходить. Сидела, просматривала альбом  Дали.  Но  если  я  решал
выйти, она не возражала.
   Я  бродил  по  извилистой  кромке  берега,  где  волны   разглаживали
золотистые песчаные горбы. Там мы были втроем с теплым влажным бризом  и
милей-другой пляжа, да еще дождь накрапывал с серых  клубящихся  туч.  Я
находил острые ракушки - осколки радуги; я видел, как дождинки падают на
еще сухие пятна песка и как их овевает ветер. И казалось, что весь  пляж
шевелится, течет; казалось, это живое существо. Я  помню  свой  восторг,
поистине детское восхищение от этого песка и темных крапинок на нем,  от
ощущения бегущих между пальцами крупинок.
   Я находился на дальнем краю Гебрид,  бурное  море  отделяло  меня  от
Ньюфаундленда, Гренландии и Исландии и крутящейся над  северным  полюсом
ледяной ермолки.  Острова  Льюис  и  Гаррис  врезались  в  море  длинной
гористой дугой,  словно  позвоночный  столб,  словно  цветок  мозга  над
центральной нервной системой. Мой разум был островом,  острый  скальпель
наркотика открыл его набегам волн и ветров.
   Тогда я думал, что понял все: как расцветает мозг на конце членистого
стебля; как мы запускаем корни в почву, растем и  крепнем.  Это  значило
все и не значило ничего - как тогда, так и сейчас.
   И я сказал себе, что был далеко-далеко...  Потому  что  я  был  своим
собственным отцом и своим собственным ребенком и  ненадолго  уходил,  но
теперь вернулся. Вот что я  себе  сказал,  собираясь  в  обратный  путь:
"Сынок, твой папа был очень далеко".
   ...Да, конечно, но ведь это  было  очень  давно.  А  как  насчет  дня
сегодняшнего? Я в том смысле, что полгода без выпивки и курева - это вам
не шутки. Наверное, лежа тут  без  сознания,  я  был  здоровее,  чем  на
протяжении всей своей взрослой жизни. Пускай физических  упражнений  кот
наплакал, зато в том, что течет через  мою  ноздрю  в  пищевод,  никаких
токсинов. Непонятно даже, как мое  тело  смогло  пережить  такое  долгое
воздержание от спиртного и дури.
   Может, я перекуюсь, может, я вообще завяжу пить  и  курить,  а  также
нюхать и жевать всякую дрянь. И когда  восстановлю  водительские  права,
скорость превышать - ни-ни! А еще ни разу не скажу худого  словечка  про
наших   законно   и   демократично   избранных   представителей   и   их
стратегических  союзников  и  буду  куда   терпеливей   и   уважительней
выслушивать мнение собеседников даже по самым дурацким вопросам...  Хотя
стоит ли возвращаться, чтобы заниматься такой херней? Черного кобеля  не
отмоешь добела. Буду грешить и впредь, только куда осторожнее.
   Малыш, твой папочка...
   Да, знаю. Это мы уже слышали. Думаю, до нас дошло. Еще кто-нибудь?..
   Кончена  забава  Процедура  завершена  Браммер  пробуждается   Брахма
пробуждается Не за что
   (спасибочки, Билл)
   (и тебе, Мак)
   (а если подумать?)
   (большое спасибо)
   (харе болтать; не томи душу)
   Мгла.
   Нет, не мгла. Кое-что есть. Что-то темно-,  почти  коричнево-красное.
Везде. Пытаюсь оглянуться, но не могу, значит, это не просто цвет  стены
или потолка. Может, это позади моих глаз? Не знаю. И хрен тут выяснишь.
   Звук. Я что-то слышу. Вот на что похоже: когда ныряешь  в  бассейн  и
плывешь обратно к поверхности. Этот звук, такой  булькающий  белый  шум,
постепенно меняется в тоне, от очень низкого до самого высокого, а потом
лопается как пузырь, разлетается на...
   Разговор, женский смех. Позвякивание стекла и металла. Колесный  визг
или скрип ножки стула.
   Запах. Да, очень медицинский. Теперь очевидно, где мы находимся.  Еще
- что-то цветочное. Я чувствую  два  запаха.  Один  резкий,  но  свежий,
другой... Не знаю. Не  могу  описать...  Ага:  первый  -  от  цветов  на
тумбочке у кровати. Второй запах - ее. Похоже, она  не  изменила  своему
пристрастию к духам "Джой". Да, наверное, это она. Так этими  духами  не
пахнет больше никто, даже ее мать. Андреа здесь!
   Сегодня что, день тот же самый? И что,  я  ее  увижу?  О,  только  не
уходи! Останься!
   Ну двинь же чем-нибудь! Давай шевелись!
   Тут полнейший беспорядок. Ни черта не  видать.  Я  похож  на  сонного
кукловода, которого неожиданно разбудили,  и  теперь  он  шарахается  за
сценой и пытается  отыскать  концы  и  распутать  нитки.  Ручки?  Ножки?
Головки? Что тут к чему? И где инструкция?.. О  господи,  только  бы  не
пришлось учиться всему этому по новой.
   Глазки! Откройтесь, блин!
   Дерг! Ручки!
   Ножки! А ну-ка вставайте, делайте, что вам положено!
   ...Эй, люди! Кто-нибудь!
   Полегче, полегче. Ложись-ка и думай о Шотландии. Успокойся, приятель.
Дыши глубже, прислушайся к току крови. Ощути тяжесть  заправленного  под
матрас одеяла и простыней, ощути щекотку в  ноздре,  куда  входит  конец
трубки...
   ...Вот  и  все.  Не  слышно  ничьей   болтовни   поблизости.   Только
приглушенный  рокот  здания,  города.  Легким  ветерком  унесло   аромат
"Джой"...  А  может,  его  тут  и  не  было.   Зато   подсохшей   кровью
попахивает...
   Снова потянуло сквозняком. Приятное ощущение на щеке и на коже  между
носом и губой. Со студенческих лет не  ощущал  там  ветра.  Столько  лет
прожил с бородой...
   Я глубоко вздыхаю.
   Я в самом деле дышу. Чувствую сопротивление заправленного под  матрас
одеяла, когда грудь поднимается  выше  обычного.  Трубка  искусственного
легкого скользит по ткани на плече, потом, когда я расслабленно выдыхаю,
скользит обратно. Дышу!
   Я до того потрясен, что открываю глаза. Дрожит  левое  веко;  ресницы
слиплись, но взор проясняется через секунду-другую. Поначалу все  дрожит
и кажется слишком ярким, но вскоре нормализуется.
   Андреа сидит менее чем в метре, подобрав ноги под стульчик. Одна рука
лежит  на  бедре,  другая  держит  у  рта  пластиковый  стаканчик.  Губы
раздвинуты. Я вижу ее зубы. Она изумленно смотрит на меня. Я моргаю. Она
тоже. Я шевелю пальцами ног и  вижу,  как  в  изножье  приподнимается  и
опускается белый пиджак.
   Напрягаю бицепсы. До чего же грубые здесь одеяла! Есть хочется!
   Андреа опускает стакан, чуть  наклоняется  вперед,  словно  не  верит
собственным глазам. Смотрит то в  один  мой  глаз,  то  в  другой,  явно
выискивает в них признаки сознания (и я вынужден  согласиться,  что  это
вполне обоснованная мера  предосторожности).  Кашляю,  чтобы  прочистить
горло.
   Андреа вся обмякает. Когда-то я видел, как  выпадает  из  ее  пальцев
шифоновый шарф, но даже тот не изгибался столь грациозно...  С  ее  лица
вмиг сходит вся  тревога:  раз  -  и  нету.  Андреа  медленно  кивает  и
улыбается:
   - С возвращением.
   - Да ну?
 
Примечания 
 
   "Монти Пайтон и Святой Грааль" (1975) - эксцентричная  комедия  Терри
Гиллиама и Терри Джонса по сценарию Грэма Чапмена,  Джона  Клиза  и  др.
Первый  полнометражный  фильм  группы  "Монти  Пайтон",   прославившейся
сюрреалистическим  сериалом  "Воздушный  цирк  Монти  Пайтона",  который
выходил на английском телевидении в 1969 -  1974  гг.  Американец  Терри
Гиллиам  (прежде   занимавшийся   комиксами,   а   впоследствии   видный
кинорежиссер) отвечал в группе преимущественно за мультипликацию.
   "У/Z" - английский журнал комиксов, выходящий с 1983 г.  Начинался  в
Ньюкастле как малотиражное самодеятельное издание и  сперва  имел  чисто
культовую известность, распространялся в местных  пабах;  однако  уже  к
началу 90-х гг. его тираж превысил миллион экземпляр