обстоятельствах они зародились. Как выяснилось по моем  выходе
из комы, я говорил на языке персонала и администрации - это официальный,
государственный язык моста. Но все остальные, кого ни возьми, знают  еще
как минимум один язык, обычно связанный с их профессией или общественным
статусом; я же этой способности лишен. Когда я выхожу на кишащие народом
главные улицы, добрая половина разговоров для  моих  ушей  звучит  сущей
абракадаброй. Меня такая языковая избыточность лишь немного  раздражает,
а вот тяжелым параноикам из числа пациентов доктора Джойса на этой почве
наверняка должны мерещиться заговоры.
   - Да, но дело не только в этом. Я  искал  сведения  о  постройке,  об
исходном предназначении моста.  Искал  старые  книги,  газеты,  журналы,
звукозаписи и фильмы. Искал информацию о том, что находится за пределами
моста или было здесь до его появления. И ничего не нашел.  Все  исчезло.
То ли потеряно, то ли  украдено,  то  ли  уничтожено,  а  может,  просто
какой-нибудь бардак с каталогами. Вы, кстати, в курсе, что только в этой
секции  ухитрились  потерять  целую  библиотеку?  Потерять!  Библиотеку!
Ничего, а? Как это вообще можно - целую библиотеку потерять?
   Доктор Джойс пожимает плечами.
   -  Читатели  иногда  теряют  библиотечные  книги...  -   успокаивающе
начинает он, но я возмущенно перебиваю:
   - Да господи боже ты мой! Целую библиотеку! Целую библиотеку! А в ней
книг были десятки тысяч, я узнавал. Настоящих книг! И подшивок журналов,
и документов,  и  карт,  и...  -  Я  ловлю  себя  на  том,  что  начинаю
волноваться.  -   Третья   городская   архивно-историческая   библиотека
потеряна, и, судя по всему, потеряна безвозвратно. Она  зарегистрирована
в этой секции моста, она упоминается тысячи раз, и не счесть  ссылок  на
хранившиеся  в  ней  книги  и  документы,  и  есть  даже   свидетельства
посещавших ее людей. Но никто ее не может найти. Никто даже не  знает  о
ней ничего, кроме этих ссылок. Похоже, искать не очень-то  и  старались.
Вы что думаете, доктор, какие-нибудь  библиотекари  там  или  библиофилы
позаботились снарядить поисковую экспедицию? Черта с два! Я  вас  прошу,
позвоните мне, если наткнетесь на любые сведения о Третьей городской.  -
Я откидываю голову на спинку кресла и складываю руки на  груди,  а  врач
знай себе строчит карандашом в блокноте.
   - Вам кажется, что информацию, которую  вы  ищете,  скрывают  от  вас
намеренно? - Он вопросительно поднимает бровь.
   - По крайней мере, будь дело так, моя борьба имела бы какой-то смысл.
Нет, доктор, я не считаю, что здесь кроется чей-то злой  умысел.  Скорей
неразбериха и некомпетентность, апатия  и  бестолковщина.  Бороться  тут
бесполезно, это все равно что месить кулаками туман.
   - Ну хорошо, - натянуто улыбается врач; его глаза точно посиневший от
старости лед. - Так что же вы обнаружили? И  на  чем  остановились,  где
сдались?
   Я отвечаю:
   - Доктор, я обнаружил, что мост очень велик. Он чрезвычайно высокий и
длинный,  уходит  за  горизонт  в  обоих  направлениях.   Я   залез   на
радиобашенку на верхнем ярусе и насчитал пару  дюжин  таких  же  красных
шпилей в  обеих  туманных  далях:  и  по  направлению  к  Городу,  и  по
направлению к Королевству. (Ни того ни другого я  оттуда  не  увидел.  Я
вообще не видел суши с тех пор, как меня прибило волнами к  мосту,  если
не считать островков, на которых  зиждется  каждая  третья  опора.)  Его
высота - минимум полторы тысячи футов. В каждой секции живет  шесть  или
семь тысяч человек, и, возможно, вместительная способность моста этим не
ограничивается.  Думаю,  его  костяк  строился  с  тем  расчетом,  чтобы
выдержать и большую плотность населения.
   Форма? Возьмусь описать мост с помощью букв. В поперечном разрезе,  в
самой  широкой  части,  он  здорово  смахивает  на  букву  "А",   причем
перекладинка  -  это  железнодорожный  ярус.  В  вертикальной   проекции
центральная часть каждой секции - это буква "Н", поставленная на "X".  В
обе стороны от центра друг за другом отходят еще шесть  "X",  постепенно
уменьшаясь  в  размерах,  пока  не  встречаются  с  узкими   межопорными
пролетами, каждый из которых имеет  девять  собственных  маленьких  "X".
Пролеты соединяют друг с другом концы больших "X" и  завершают  черновую
форму нашей конструкции. Алле-оп! Вот вам и мост!
   - И все? - недоуменно моргает доктор Джойс. -  Он  очень  велик  -  и
все?
   - Все, что мне было нужно узнать.
   - Потому вы и сдались?
   - Иначе это переросло бы в манию. Теперь же я собираюсь просто жить в
свое удовольствие. У меня очень недурственная квартира, вполне приличное
денежное пособие от больницы, и я его трачу, как мне  заблагорассудится:
покупаю  красивые  вещи,  посещаю  картинные  галереи,  хожу  в   театр,
концертный зал и кино, читаю. У меня есть приятели, в основном инженеры,
я понемножку занимаюсь спортом, как вы могли уже заметить; надеюсь,  что
меня примут в яхт-клуб... Скучать не приходится. Не  могу  сказать,  что
это отказ от борьбы. Просто я сейчас здесь, с вами,  и  отлично  провожу
время.
   Доктор Джойс на удивление резко встает, бросает  блокнот  на  стол  и
расхаживает  взад-вперед  между  перегруженными   книжными   полками   и
светящимися жалюзи. Он хрустит суставами пальцев.  Я  рассматриваю  свои
ногти. Он качает головой:
   - Орр, мне кажется, что вы относитесь  ко  всему  этому  недостаточно
серьезно. - Он подходит к  окну,  поворачивает  жалюзи,  открывая  ясный
солнечный день: голубое небо, белые облака. - Подойдите.
   Со вздохом и улыбочкой, означающей: "ну если вам так уж  хочется",  я
иду к доброму доктору.
   Впереди, почти в тысяче  футов  внизу,  море.  Сейчас  оно  синее,  в
барашках. Видны крапинки редких яхт и рыбацких суденышек, кружат  чайки.
Но доктор показывает в сторону. Одна из стен его кабинета -  стеклянная,
и через нее виден бок моста.
   Клиника Джойса находится в больничном  комплексе,  который  горделиво
возвышается над основной конструкцией и смахивает на энергично  растущую
опухоль.  Отсюда,  под  таким  острым  углом,  элегантная  грация  моста
несколько размыта, он кажется загроможденным и чересчур массивным.
   Его  покатые  ребристые  красновато-коричневые  бока  вздымаются   от
гранитных цоколей, до которых почти тысяча футов.  Эти  плитчатые  опоры
увешаны, усыпаны гроздьями атрибутов вторичной и третичной  архитектуры:
крытыми переходами  и  шахтами  лифтов,  дымовыми  трубами  и  порталами
кранов,  кабелями  и  трубопроводами,  антеннами,  вымпелами  и  флагами
всевозможных форм, размеров и расцветок. Пристройки есть  и  большие,  и
маленькие: офисы, служебные и жилые помещения,  мастерские,  магазины  -
все они лепятся угловатыми ракушками  из  металла,  стекла  и  дерева  к
исполинским  трубам  и  переплетающимся  балкам,  все   они   выступают,
вылезают,  выпирают  из  первоначальных  элементов  моста,  как   нежные
внутренние органы - через бесчисленные грыжевые ворота.
   - Что вы видите? - спрашивает доктор Джойс.
   Я вглядываюсь, как будто стою перед какой-нибудь знаменитой  картиной
и мне предложили полюбоваться тончайшей работой кисти.
   - Доктор, - отвечаю, - я вижу офигенно здоровенный мостище.
   Доктор Джойс резко дергает за  шнур,  обрывает  его  наверху;  жалюзи
остаются незакрытыми. Он судорожно  всасывает  воздух,  возвращается  за
стол, усаживается и царапает в блокноте. Я подхожу к нему.
   - Видите ли, Орр, - говорит он, строча карандашом, - ваша проблема  в
том, что вы слишком многое принимаете на веру.
   - В самом деле? - невинным тоном откликаюсь я. Интересно, что  это  -
профессиональное мнение или сугубо частная попытка задеть мое самолюбие?
   За окном медленно появляется люлька мойщика  окон.  Доктор  Джойс  не
замечает. Человек в люльке стучит по стеклу.
   - Доктор, кажется, пришла пора мыть ваши окна, - говорю я.
   Врач оглядывается; мойщик поочередно стучит по оконному стеклу  и  по
своим ручным часам. Джойс мотает головой и снова  утыкается  взглядом  в
блокнот.
   -  Нет,  это  мистер  Джонсон,  -  объясняет  он.  Человек  в  люльке
прижимается к стеклу носом.
   - Тоже пациент?
   - Да.
   - Позвольте-ка самому догадаться... Он себя мнит мойщиком стекол.
   - Он и есть мойщик стекол,  причем  отменный.  Просто  он  не  желает
возвращаться в клинику, уже пять  лет  не  вылезает  из  люльки.  Власти
начинают беспокоиться.
   Теперь я взираю на  мистера  Джонсона  с  уважением:  приятно  видеть
человека, влюбленного в свою работу. У него ветхая, захламленная люлька,
в ней полно бутылок, банок, есть чемоданчик, непромокаемый брезент и  на
краю - что-то наподобие раскладушки. С другого конца люлька уравновешена
разнообразными инструментами для мытья. Мистер  Джонсон  постукивает  по
окну Т-образным стеклоочистителем.
   - Он к вам заходит или вы к нему выходите? - интересуюсь у  эскулапа,
приближаясь к окну.
   - Ни то ни другое. Говорим через открытое окно. - (Я  слышу,  как  он
убирает блокнот в выдвижной ящик. Когда я поворачиваюсь, он уже стоит  и
смотрит на часы.) - Однако сегодня он  явился  рановато.  Мне  нужно  на
заседание комиссии.  -  Врач  жестами  пытается  объяснить  это  мистеру
Джонсону, а тот трясет рукой с часами и подносит их к уху.
   - А что с бедным мистером Беркли? Мы тут с вами разговариваем,  а  он
небось так и служит опорой закону.
   - Ему тоже придется обождать. - Доктор  достает  какие-то  бумаги  из
другого ящика и укладывает их в тонкий атташе-кейс.
   - Как жаль, что бедный мистер  Беркли  не  считает  себя  гамаком,  -
говорю я, а тем временем мистер Джонсон уезжает в люльке  прочь  с  моих
глаз. - Тогда они с мистером Джонсоном могли бы зависать тут  у  вас  на
пару.
   Добрый доктор недовольно кривит рот:
   - Увидимся позже, Орр.
   - Ну разумеется, доктор. - Я направляюсь к выходу.
   - Завтра приходите, если что-нибудь приснится.
   - Конечно, конечно. - Я отворяю дверь.
   - А знаете что, Орр?  -  серьезным  тоном  произносит  доктор  Джойс,
возвращая серебряный автоматический карандаш в нагрудный  карман.  -  Вы
слишком легко сдаетесь.
   Я обдумываю эти слова, затем киваю:
   - Ага, док, тут вы совершенно правы.
   В приемной подлиза-секретарь помогает мне надеть сюртук (по  которому
тем временем успел прогуляться платяной щеткой).
   - Итак, мистер Орр, как прошел сегодняшний сеанс? Надеюсь, успешно?
   - Еще как успешно! Прогресс налицо. Семимильные шаги к выздоровлению.
Полезная беседа, что и говорить.
   - О, да это звучит ободряюще!
   - Просто словами не передать, до чего ободряюще.
   Чтобы спуститься на первый этаж, я вхожу в кабину одного  из  главных
лифтов. В ней, огромной, в окружении толстых ковров, хрустальных  люстр,
надраенной бронзы и красного  дерева,  я  беру  у  стойки  бара  чашечку
капуччино, удобно сажусь и внимаю струнному  квартету,  расположившемуся
на фоне прозрачной стены медленно опускающейся кабины.
   Позади  меня,  за  овальным  столом,   внутри   огороженного   шнуром
прямоугольника, заседают десятка два бюрократов  и  их  помощников.  Они
обсуждают  сложную  проблему,  возникшую  в  ходе  совещания,   которое,
согласно афишке на небольшом стенде у самого края ограждения,  посвящено
стандартизации  контрактных  спецификаций  при  объявлении  тендера   на
оснащение локомотивов каналами скоростной  загрузки  топливом  (угольная
пыль, с учетом защиты от случайного возгорания).
   Из лифта выхожу на открытую улицу над главным железнодорожным ярусом.
Это вымощенный металлом проспект для пешеходов, велосипедистов  и  рикш,
сравнительно  прямо  пролегающий  через  основную  конструкцию  моста  и
пристройки  -  кафе,  магазины  и  киоски,  понатыканные  где  попало  и
загромождающие этот кипучий ярус.
   Улица, носящая помпезное название "бульвар Королевы Маргарет",  лежит
близ внешнего края моста; здания с одной стороны бульвара образуют часть
нижней кромки зиккурата вторичной  архитектуры,  вписанного  в  исходный
каркас. С другой стороны бульвара здания примыкают к главным  фермам,  и
чередующиеся проемы открывают вид на море и небо.
   Длинная и узкая улица наводит меня на мысли о старинных городах,  где
наобум построенные здания упираются друг в друга, нависая  над  улицами,
кишащими людскими  толпами.  Здешняя  картина  очень  похожа:  толчея  и
мельтешение пешеходов, велосипедистов; этот тянет за собой тележку;  тот
толкает вперед тачку; эти несут портшез; вон  там  рикша  крутит  педали
трехколесного экипажа. И все тараторят на разных языках. А одеты  -  кто
во что горазд: одни - в форменное, другие - в цивильное.  И  все  вместе
образуют бурный поток уличного движения, с уймой водоворотов и  течений,
поперечных, а то и  противных  основному  потоку.  Картинка  -  точно  в
артерии спятили кровяные тельца.
   Я стою снаружи, высоко над улицей, на платформе перед дверью лифта.
   Шум суетливой толпы, беспрестанное шипение и лязг,  скрежет  и  топот
перекрываются  воем  клаксонов  и  гудками  поездов  с  нижнего  уровня,
напоминающими вопли грешников из механизированной преисподней; то и дело
раскатывается глухой гром,  и  все  более  ощутимая  с  каждой  секундой
вибрация говорит о приближении тяжелого поезда, и вот пробиваются сквозь
перекрытия и взмывают над толпой клубы белого пара.
   Наверху, где положено быть  небу,  смутно  виднеются  вдали  мостовые
фермы,  но  обзору  препятствуют  пар  и  дым,  затмевающие  свет,   что
просачивается между элементами  конструкции,  сквозь  фасеты  зараженных
человечками офисов и квартир. Фермы вздымаются в головокружительную высь
и оттуда с величавостью и чопорностью грандиозного кафедрального  собора
взирают на грубую профанацию - позднейшие пристройки.
   Где-то  сбоку  -  нарастающий  шум;  голоса  клаксонов  сливаются   в
немыслимую какофонию. Расступающийся транспортный поток прорезает черная
повозка,  влекомая  юным  рикшей.  Ну  ясно  -   это   везут   инженера.
Пользоваться рикшами вправе только важные чиновники и  курьеры  основных
гильдий. Просто зажиточным разрешено перемещаться в  портшезах.  Правда,
на самом деле мало кто из них пользуется  этой  привилегией  -  лифты  и
трамваи быстрее носильщиков. Есть еще один  вариант:  велосипед.  Но  на
мосту  все  колесное  облагается  налогом,  исключение  -   только   для
моноциклов. Нередко случаются аварии.
   Опережающие повозку гудки исходят из-под ног ливрейного рикши. У него
под каждой подметкой - клаксончик. Люди  узнают  эти  звуки  и  успевают
посторониться.
   Я нахожу приют в кафе - надо прикинуть в спокойной обстановке, чем бы
заняться после  ленча.  Можно  поплавать  -  есть  весьма  недурственный
малолюдный бассейн,  парой  уровней  ниже  моих  апартаментов.  А  можно
позвонить  инженеру   Бруку,   он   со   товарищи   имеет   привычку   в
послеполуденное время играть в карты,  если  этой  компании  не  удается
придумать занятие поинтересней. Еще вариант: сесть на трамвай и поискать
новые картинные галереи - я уже с неделю не покупал картин.
   Способов  убить  время  хватает,  и  один  другого  лучше;   во   мне
просыпается сладкий зуд предвкушения. Допив кофе с ликером, я выхожу  на
улицу и снова окунаюсь в деловито-суетливую атмосферу городской жизни.
   Возвращаясь в свою секцию моста по внешнему пролету,  кидаю  из  окна
трамвая в  узкий  промежуток  между  опорами  монетку.  Это  традиция  -
сбрасывать с моста мелочь, на удачу.
   Вот и  ночь  приблизилась.  Вечер  удался:  я  поплавал  в  бассейне,
пообедал в теннисном клубе, прогулялся в гавани. Немного устал, но  пока
любовался тихо покачивающимися на волнах высокими яхтами, ко мне  пришла
идея.
   Я вытягиваюсь в  шезлонге  у  себя  в  гостиной  и  во  всех  деталях
продумываю свой очередной сон для доброго доктора.
   Затем подготавливаю письменный стол и направляюсь к вмонтированному в
стену против кресла телеэкрану. Когда он включен, мне лучше  работается.
Большинство  передач  -  барахло,  жвачка  для   безмозглых:   идиотские
викторины, "мыльные оперы" и тому подобное. Но  временами  я  все  равно
смотрю их в надежде увидеть что-нибудь снятое  не  на  мосту.  Сейчас  я
нахожу поздний канал, транслирующий телеспектакль,  вроде  бы  из  жизни
рудокопов на каком-то близлежащем островке. Сбавляю  звук  до  шепота  -
чтобы и слышно было, и не отвлекало. Сажусь за стол, беру авторучку.
   Телевизор вдруг шипит. Я оборачиваюсь. Экран заволокло зеленой мутью,
динамик издает белый шум. Может, настройка сбилась? Собираюсь выключить,
но  тут  изображение  возвращается.  Правда,  звука  нет,  даже  шипение
прекратилось.
   Экран показывает мужчину на больничной койке, в окружении медтехники.
Все - черно-белое и рябое. Я поворачиваю регулятор громкости, но даже на
максимуме только едва слышное шипение. Ко  рту,  носу  и  руке  лежащего
подведены шланги, а глаза у него закрыты. Наверное, он жив,  хоть  и  не
видно, что дышит. Переключаю каналы -  везде  та  же  картина:  мужчина,
койка, аппаратура.
   Камера  опускается,  показывает  кровать,  кусок  стены  и  незанятый
стульчик возле койки. Такое впечатление, будто пациент дышит  на  ладан,
даже в монохромном изображении видно, что  в  лице  ни  кровинки.  Тощие
кисти лежат на белой простыне совершенно неподвижно, а та  рука,  что  с
подведенной к запястью трубкой, почти прозрачна. Лицо худое, в синяках и
ссадинах, словно он побывал в хорошей драке. Волосы мышиного  цвета;  на
макушке  -  заплаткой  -  лысина.  В  общем,  по   виду   -   серенький,
плюгавенький, заурядненький человечишко.
   Жаль беднягу. Снова пытаюсь найти что-нибудь в эфире, но каналы точно
сговорились показывать только эту грустную сцену. А может,  мою  антенну
замкнуло на камеру мониторинга в какой-то больнице? Завтра позвоню  куда
следует, пускай  чинят.  Секунду-другую  я  еще  гляжу  на  неподвижную,
безмолвную сцену и выключаю телевизор.
   И возвращаюсь к  столу.  Надо  же  наконец  сочинить  новый  сон  для
дражайшего эскулапа.  Какое-то  время  пишу,  но  раздражает  отсутствие
привычного звукового фона, и странное чувство появляется,  когда  сидишь
спиной к выключенному телевизору. С авторучкой и бумагой перебираюсь  на
постель. Допишу и усну. А если что и на самом деле приснится,  утром  не
вспомню.
   Вот что я написал.
 
Глава вторая 
 
   Весь  день  мы  сражались  под  топазовым  небом,  а   оно   медленно
затягивалось  облаками,  словно  дымом  наших  пушек  и  бушующих  внизу
пожаров. Закат окрасил эти облака смертным багрянцем, а под ногами у нас
палубы были скользкими от крови. Но все же мы  отчаянно  сопротивлялись,
хоть и мерк свет дня, и таяло наше число, и вот уже осталась четверть от
экипажа. Точно щепки, валялись  кругом  убитые  и  умирающие;  величавые
краски и позолота  нашего  корабля  выгорели  или  закоптились;  рухнули
мачты, а паруса, совсем еще недавно пышные и гордо выпяченные, как грудь
воина-героя, теперь обгорелыми лохмотьями свисали с пеньков,  оставшихся
от мачт, или покрывали заваленные обломками палубы, где  гулял  огонь  и
стонали смертельно раненные. Офицеры наши погибли, шлюпки  были  разбиты
ядрами или изувечены огнем.
   Объятый пламенем корабль тонул, и  характер  его  неминуемой  кончины
зависел лишь от того,  что  раньше  достигнет  крюйт-камер  -  вода  или
прожорливый  огонь.  На  усеянных  крошевом  рангоута  волнах   качалось
вражеское судно - и выглядело оно не намного лучше нашего. У  противника
осталась единственная мачта, и та была надломлена, а одиноко висевший на
ней парус был изрешечен ядрами и картечью.  Мы  изо  всех  сил  пытались
лишить врага остатков  парусного  вооружения,  но  вышли  все  скованные
попарно цепями ядра и не осталось в живых метких пушкарей.  И  порох  на
палубе был на исходе.
   Неприятельский корабль повернулся к нам носом и пошел  на  сближение.
Мы подготовили пушки к последнему залпу, а потом  взяли  кто  абордажную
саблю, кто пистолет. Раненых приходилось бро