кая  и
смуглая; она скромно глядит в  пол.  У  нее  длинные  черные  ресницы  и
идеально  очерченные  щеки.  Спутница  моя  носит  великолепного  покроя
длинную юбку и короткий жакет,  и  я  ловлю  себя  на  любовании  -  как
восхитительно поднимаются и опускаются точеные груди под  белым  шелком!
Ни разу не взглянув на меня, девушка покидает лифт и оставляет за  собой
лишь аромат духов - легкий, мгновенно тающий.
   Я  сосредоточенно  разглядываю  фотографию,  что  висит   на   темной
деревянной  облицовочной  панели  возле  двери  лифта.  Этот  старый,  с
оттенком сепии, снимок  показывает  процесс  строительства  трех  секций
моста. Они стоят порознь, и ничто не связывает  их,  кроме  условного  в
своей незавершенности сходства. Из  них  торчат  трубы  и  балки,  бурые
стальные плоскости испещрены лесами и  массивными  паровыми  кранами;  в
таком виде секции  имеют  почти  шестиугольную  форму.  Дата  на  снимке
отсутствует.
   Клиника пропитана запахом краски. Двое рабочих в  белых  комбинезонах
вносят через двери стол. В приемной пусто, лишь белые полотнища лежат на
полу, и рабочие ставят стол посреди комнаты. Я заглядываю  в  кабинет  -
там тоже пусто и тоже пол накрыт белым.  Со  стеклянной  дверной  панели
убрана табличка с именем доктора Джойса.
   - В чем дело? -  спрашиваю  рабочих.  Они  смотрят  на  меня  как  на
неодушевленный предмет и отворачиваются.
   Снова - лифт. У меня дрожат руки.
   Но, слава Богу, больничная регистратура осталась на месте. Приходится
ждать, пока регистратор объяснит, куда идти, молодой супружеской чете  с
маленьким  ребенком.  Вот  они  отправляются  по  длинному  коридору,  и
наступает моя очередь.
   - Я ищу офис доктора  Джойса,  -  говорю  сидящей  за  столом  полной
суровой тетке. - Он был в офисе тридцать  четыре  двадцать  два.  Я  еще
вчера туда приходил и с ним виделся. Но он, похоже, переселился.
   - Вы пациент?
   - Меня зовут Джон Орр. - Я даю  ей  прочесть  на  браслете  остальные
сведения обо мне.
   - Минуточку. - Она поднимает телефонную трубку.
   Я сажусь на мягкую  скамью  посреди  регистратуры,  которая  окружена
коридорами; они  расходятся,  как  спицы  от  ступицы  колеса.  Те,  что
покороче,  ведут  на  открытый  воздух.  Ветерок  колышет  мягкие  белые
занавеси. Женщина за столом беседует по телефону то с  одним  человеком,
то с другим. Наконец она кладет трубку.
   - Мистер Орр, доктор Джойс теперь находится  в  офисе  тридцать  семь
ноль четыре.
   Она рисует, как мне добраться до нового офиса. У меня  в  груди  тупо
ноет - там живет кольцевидное эхо боли.
   - Мистер Брук шлет вам свои наилучшие пожелания.
   Доктор Джойс поднимает глаза от записей,  моргают  серовато-розоватые
веки. Я рассказываю сон про галеоны и  обмен  абордажными  партиями.  Он
слушает не перебивая, время от времени кивает, изредка хмурится и делает
пометки в блокноте. Потом я умолкаю, и затягивается пауза.
   -  Мистер?..  -  недоуменно  переспрашивает  доктор   Джойс.   Тонкий
серебряный карандаш нависает над блокнотом, точно крошечный кинжальчик.
   - Мистер Брук, - напоминаю. - Поступил из хирургии почти одновременно
со мной. Инженер, страдает бессонницей. Вы его лечите.
   - А-а!.. - говорит через секунду доктор Джойс. - Вот вы о  ком!  -  И
опять склоняется над блокнотом.
   Новые помещения доктора Джойса еще грандиознее прежних: тремя этажами
выше, больше по площади. Все это говорит о том, что дела его  продолжают
идти в гору. У него теперь и референт, и секретарь  в  приемной.  Да,  к
прискорбию моему, это крутое восхождение выдержал и МДР. "Мистер Орр, да
вы прекрасно выглядите! Как я рад вас видеть! Присаживайтесь!  Позвольте
взять ваше пальто. Чашечку кофе? Или чая?"
   Серебряный карандашик отправляется в нагрудный карман.
   - Итак, - разминает кисти врач, - что вы извлекли из этого сна?
   Ну вот, снова-здорово!
   -  Док,  -  говорю,  рассчитывая   фамильярным   тоном   для   начала
подействовать ему на нервы, - хоть убейте, ничего сказать  не  могу.  Не
моя  профессия,  сами  понимаете.  А  как  насчет  вашего  просвещенного
мнения?
   Доктор Джойс секунду-другую спокойно глядит на меня. Затем  встает  и
бросает блокнот на стол. Подходит к окну, стоит, глядит наружу  и  часто
кивает.
   - Орр, я вам выскажу свое мнение, - поворачивается ко мне. - Я думаю,
что оба эти сна, и сегодняшний, и вчерашний, ровным счетом ничего нам не
дали.
   - Да? - спрашиваю. Эх, черт побери, а я так  старался!  Откашливаюсь,
изрядно раздосадованный. - И что теперь делать будем?
   У доктора Джойса странно блестят голубые глаза. Он выдвигает ящик  из
стола, достает большой альбом  с  моющимися  пластиковыми  страницами  и
фломастер, вручает их мне. На страницах альбома в основном незаконченные
рисунки и тесты с чернильными кляксами.
   - Раскройте на последней странице, - говорит добрый доктор.
   Я дисциплинированно листаю до конца.  На  последней  странице  -  два
рисунка.
 
   - Что делать? - спрашиваю. Все это как-то по-детски.
   - Видите короткие черточки? Четыре на  верхнем  рисунке,  пять  -  на
нижнем?
   - Да.
   - Дорисуйте стрелочки, чтобы получились соответствующие векторы силы.
   Я открываю рот, чтобы спросить, но Джойс вскидывает руку:
   - Больше я вам ничего сказать не могу. Не имею права давать подсказки
или отвечать на вопросы.
   Я беру фломастер, пририсовываю, что велено, и отдаю  альбом  доктору.
Он глядит и кивает.
   - Ну что? - спрашиваю.
   - Что "ну что"? - Он достает из выдвижного ящика тряпку  и  протирает
страницу, а я кладу фломастер на стол.
   - Я правильно сделал? Врач пожимает плечами.
   - Что такое "правильно"? - грубовато  спрашивает  он,  пряча  альбом,
фломастер и тряпку обратно в ящик. - Будь это экзаменационный вопрос,  я
бы счел, что вы с ним справились. Но мы не на экзамене  по  физике.  Это
всего  лишь  психологический  тест,  и  он  должен  был  о  вас  кое-что
рассказать. - Он снова  царапает  в  блокноте  серебряным  карандашом  с
выдвижным грифелем.
   - И что же он обо мне рассказал? Джойс опять пожимает плечами,  глядя
в свои записи.
   - Не знаю, - отвечает он ворчливо. - Что-то должен был рассказать, но
что именно - не знаю. Пока.
   Очень хочется садануть по его серовато-розоватому носу.
   - Понятно, - киваю. - Что  ж,  надеюсь,  я  был  чем-то  полезен  для
развития медицины.
   - И для меня. - Доктор Джойс смотрит на часы.  -  Хорошо,  думаю,  на
сегодня все. Запишитесь на завтра, просто на  всякий  случай,  но,  если
никаких снов не будет, позвоните, и мы отменим встречу. Согласны?
   - Ну и ну! Да вы просто мигом  обернулись,  мистер  Орр!  И  как  оно
прошло? Как по маслу? - Безупречно вышколенный секретарь врача  помогает
мне надеть пальто. - Не успели прийти и  сразу  уходите?  А  как  насчет
кофе?
   - Нет, спасибо.
   Я гляжу на мистера Беркли и полицейского  -  они  снова  в  приемной.
Мистер Беркли в позе эмбриона лежит на боку, а охранник сидит в кресле и
попирает своего подопечного стопами.
   - Мистер Беркли сегодня  -  пуфик  для  ног,  -  гордо  сообщает  мне
Молодой-Да-Ранний.
   В просторных помещениях верхнего яруса высокие потолки,  в  безлюдных
коридорах широкие толстые ковры  густо  пахнут  сыростью.  На  стенах  -
панели из тика и красного дерева,  в  окнах  -  бронзовые  рамы;  стекла
голубоватые, как хрусталь с примесью свинца; за ними виднеется окутанное
туманом море. В стенных нишах, точно слепые  призраки,  старые  изваяния
давно забытых бюрократов. Огромные,  потемневшие  от  времени  полотнища
знамен наверху - как тяжелые рыбацкие сети, развешенные на просушку.  Их
легонько колышет прохладный сквозняк, тот  самый,  что  шевелит  древнюю
пыль в сумрачных высоких коридорах.
   В получасе блуждания от клиники я обнаруживаю  старый  лифт  напротив
гигантского круглого окна с видом на море.  Окно  ничто  так  сильно  не
напоминает, как циферблат стеклянных часов без стрелок. Дверь  в  кабину
открыта, внутри на высоком стуле почивает седой старик. На  нем  длинная
бордовая ливрея с блестящими пуговицами, тонкие руки скрещены на животе,
окладистая борода распластана по груди, и в ритме дыхания поднимается  и
опускается седая голова.
   Я кашляю. Старик не просыпается. Я стучу по торцу дверной створки:
   - Эй!
   Он вздрагивает всем телом,  отнимает  руки  от  живота  и,  чтобы  не
полететь со стула, хватается за  рычаги  управления  лифтом.  Щелчок,  и
створки идут навстречу друг другу со стоном и скрипом.  Но  беспорядочно
машущие  руки  снова  ударяют  по  медным  рычагам,  заставляя   створки
расступиться.
   - Простите, сэр! Как вы меня напугали! Решил  вздремнуть,  а  тут  вы
пожаловали. Входите, сэр. На который вам этаж?
   Просторный,  с  целую  комнату  величиной,  лифт  полон  разномастных
стульев, щербатых зеркал и потускневших от пыли гобеленов.  Если  только
это не трюк с зеркалами, то лифт имеет в плане форму  буквы  "L".  Иначе
говоря, таких я еще не видал.
   - К поездам, пожалуйста.
   - Сию секунду!
   Престарелый лифтер цепляется морщинистой дланью за рычаги управления.
Створки двери скрежещут, стучат друг  о  дружку,  но  несколько  толчков
ладонью и точно нацеленных ударов кулаком по медной пластине с  рычагами
помогают лифтеру привести кабину в движение. Она погромыхивает, величаво
идет вниз; дрожат зеркала, дребезжит  мебель,  легкие  скамьи  и  стулья
пошатываются   на   неровно   постеленном   ковре.   Старец    лихачески
раскачивается на высоком стуле и крепко держится за медный поручень  под
пультом управления.  Я  слышу,  как  лязгают  зубы  моего  попутчика.  Я
страхуюсь с  помощью  отполированного  до  блеска  поручня.  Тот  сильно
разболтан - ходит ходуном. Где-то над головой  -  жуткие  звуки,  словно
рвется металл.
   Изображая невозмутимость, читаю пожелтевшую инструкцию на  стене.  На
ней перечислены обслуживаемые этим лифтом этажи  и  находящиеся  на  них
отделы, службы и другие структуры. Один из верхних  пунктов  притягивает
мое внимание как магнитом. Эврика!
   - Послушайте, - говорю старику. Он поворачивает голову, трясясь,  как
паралитик, и глядит на меня. Я стучу по листу на стенке:
   - Я передумал. Хочу вот на этот этаж. На пятьдесят второй.  В  Третью
городскую библиотеку.
   Несколько секунд старик в отчаянии  глядит  на  меня,  потом  берется
дрожащей рукой за дребезжащий рычаг и опускает его до отказа. После чего
судорожно хватается за бронзовый поручень и зажмуривает глаза.
   С воем, скрежетом, стуком, тряской и  боковой  качкой  кабина  меняет
свой курс на противоположный. От ужасающего  толчка  я  чуть  не  падаю,
старик слетает со своего высокого стула.  Валятся  и  остальные  стулья.
Лопается зеркало, с потолка  срывается  лампа  и  повисает  на  проводе,
конвульсивно  дергаясь,  точно  висельник;  это  сопровождается   градом
штукатурки и пыли.
   Мы останавливаемся. Старик сбивает ладонями пыль с  плеч,  поправляет
ливрею и шляпу, поднимает стул и нажимает какие-то кнопки.  Мы  движемся
вверх, причем довольно гладко.
   - Простите! - кричу лифтеру. Он дико смотрит на меня,  затем  так  же
дико озирается, словно пытается сообразить, вину в каком  таком  ужасном
преступлении я только что взял на себя. - Я не ожидал, что  остановка  и
перемена направления будут столь... драматичными, - выкрикиваю.
   Он таращится на меня в полном недоумении, затем  озирает  дребезжащий
пыльный интерьер своего крошечного  царства.  Лифтер  явно  не  в  силах
понять, что меня так взволновало.
   Мы останавливаемся. Лифт по прибытии не звенит, нет, -  его  колокол,
чьи мощь и тон уместней были бы в кафедральном соборе, сотрясает  воздух
в кабине. Старик в страхе глядит вверх.
   - Приехали, сэр!
   Он открывает двери и отскакивает назад перед сценой кромешного хаоса.
Я несколько секунд  изумленно  пучу  глаза,  затем  медленно  выхожу  из
кабины. Старый лифтер пугливо выглядывает из дверного проема.
   Похоже, здесь произошла ужасная катастрофа. Огромный вестибюль усыпан
обломками, виден огонь, поваленные фермы, вперемешку -  трубы  и  балки.
Грудами лежит битый кирпич, свисают порванные  кабели.  Мечутся  люди  в
форме, с пожарными  шлангами,  носилками  и  другими,  неизвестными  мне
инструментами. Повсюду висит густой дым. Взрывы, завывание  сирен,  визг
клаксонов, мегафонные вопли... Даже  для  наших  несколько  оглохших  от
колокола ушей этот шум-гам невыносим. Что же тут происходит?
   - Силы небесные! - Старый лифтер кашляет. -  Не  очень-то  похоже  на
библиотеку, а, сэр?
   - Да уж... - соглашаюсь, наблюдая, как перед нами десяток  пожарников
толкают какую-то штуковину вроде насоса по заваленному обломками полу. -
А вы уверены, что это тот самый этаж?
   Лифтер сверяется  с  указателем  этажей,  бьет  по  защитному  стеклу
артритным кулачком.
   - Еще как уверен, сэр! - Он извлекает откуда-то  очки,  водружает  на
нос и снова разглядывает указатель. Снаружи,  в  гуще  проводов,  что-то
взрывается с  черным  дымом  и  фонтаном  искр;  ближайшие  люди  спешат
укрыться. Некто в высокой шляпе и ярко-желтой форме замечает нас и машет
мегафоном. Мы остаемся на месте. Он  направляется  к  нам,  перешагивает
через несколько носилок с человеческими телами.
   - Эй, вы! - кричит он. - Кто  такие  и  кой  черт  вас  сюда  принес?
Мародеры? Некрофилы? А? Чего вам тут надо? А ну пошли вон!
   - Я ищу Третью городскую архивно-историческую библиотеку,  -  отвечаю
хладнокровно.
   Он машет мегафоном себе за спину, указывая на картину разрушения:
   - А мы, по-твоему, чем  занимаемся?  Понял,  кретин?  А  теперь  вали
отсюда! - Он тычет мегафоном мне в грудь и уносится,  словно  ураган.  Я
вижу, как он спотыкается о носилки с пострадавшим, а затем  направляется
к расчету громадного насоса. Мы с лифтером переглядываемся. Он закрывает
двери.
   - Хамло и скотина. Верно, сэр? -  Похоже,  он  немного  расстроен.  -
Теперь куда, сэр? К поездам?
   - Гм... Ну да... Пожалуйста. - Снова берусь за держащийся на  честном
слове медный поручень, и кабина несет нас вниз.  -  Интересно,  что  там
случилось-то?
   Старик пожимает плечами:
   - А бог его знает, сэр. На верхних уровнях чего только не  случается.
Иногда такое увидишь... - Он качает головой, присвистывает сквозь  зубы.
- Вы бы, сэр, наверное, не поверили.
   - Да уж, - соглашаюсь уныло. - Мог бы и не поверить.
   В полдень я выигрываю  гейм  в  теннисном  клубе,  потом  проигрываю.
Единственная тема разговора - самолеты и их дымовая тайнопись.
   Большинство посетителей клуба - технократы и бюрократы  -  восприняли
загадочный полет  как  возмутительную  выходку,  "с  которой  необходимо
что-то делать". Я спрашиваю  корреспондента  газеты,  не  слышал  ли  он
что-нибудь о страшном пожаре на  этаже,  где  должна  находиться  Третья
городская библиотека, но он даже о такой библиотеке не слышал,  а  уж  о
какой-то аварии на верхних ярусах - и подавно. Но он попробует выяснить.
   Из клуба я звоню в "Ремонт и техобслуживание" и рассказываю  о  своем
телевизоре и телефоне. Обедаю в клубе, а вечером иду в театр на какую-то
муть: дочка сигнальщика  влюбилась  в  туриста,  а  тот  оказался  сыном
железнодорожного начальника  да  вдобавок  обрученным  -  это  он  перед
свадьбой решил гульнуть "на стороне". После второго акта я ухожу.
   Дома,  когда  я  раздеваюсь,  из  кармана  пальто  выпадает  бумажный
комочек. На  нем  смазанный  рисунок  -  это  регистраторша  в  больнице
показывала,  как  добраться  до  клиники  доктора  Джойса.  Вот  как  он
выглядит: Ошибка! Указано неверное имя файла.
   Рассматриваю, и чем-то он мне не нравится. Голова кружится, и комната
будто бы накренилась, словно я все еще в ветхой L-образной кабине  лифта
рядом со стариком в ливрее,  который  совершает  очередной  опасный,  не
предусмотренный  инструкциями  маневр.  Мысли  на  миг  расплываются   и
смешиваются, как те дымные сигналы загадочных  самолетов  (и,  обморочно
пошатываясь,  я  сам  на  мгновение  кажусь   себе   чем-то   дымным   и
бесформенным, хаотичным и зыбким, как туманы,  что  клубятся  у  верхних
ярусов моста-исполина, покрывая влагой, точно потом, слои старой  краски
на его фермах и балках).
   Из этого  странного  ступора  меня  выдергивает  звонок  телефона.  Я
поднимаю трубку, но слышу только знакомые регулярные гудки.
   - Алло? Алло?
   В ответ  -  гудки.  Опускаю  трубку.  Телефон  звонит  снова,  и  все
повторяется. На сей раз я кладу трубку  рядом  с  аппаратом  и  накрываю
подушкой. Включать телевизор даже не пытаюсь, знаю, что я там увижу.
   Уже идя к кровати, замечаю, что все еще держу клочок бумаги. Я бросаю
его в мусорное ведро.
 
Глава третья 
 
   За моей спиной лежит пустыня, впереди - море. Пустыня - золотая, море
- синее; они  встречаются,  как  соперничающие  времена.  Море  живет  в
настоящем, оно сверкает барашками, вздымается  белыми  валами,  и  ухает
вниз, и бьется в песчаный берег, и его прилив - как  дыхание...  Пустыня
движется медленно, но верно, ее  высокие  рассыпчатые  волны  ползут  по
безжизненной земле под гребенкой невидимого ветра.
   Меж пустыней и морем, утонув наполовину и в той, и  в  другом,  лежит
древний город.
   Он изъеден ветром, песком и водой. Подобно зернышку,  он  угодил  меж
крутящимися мельничными жерновами - каменные строения не  устояли  перед
разрушительной силой ветра.
   Я был один, я бродил в полуденной жаре, белым призраком  витал  между
грудами обломков. Тени своей я не видел, она тянулась назад от ног.
   Темные с розовым оттенком камни лежали кругом в полнейшем беспорядке.
Сгинуло большинство улиц, их  давным-давно  погребли  крадущиеся  пески.
Склоны   барханов   были   испещрены   ветхими   арками,   вывалившимися
перемычками, кусками  поверженных  стен.  У  бахромчатой  кромки  берега
разрозненные останцы каменной кладки противостояли  набегам  волн.  Чуть
дальше из моря выступали накренившиеся башни  и  фрагмент  арки,  словно
кости давно утонувшего чудовища.
   Над пустыми дверными проемами и забитыми песком окнами я видел резные
фризы. Я рассматривал удивительные полусточенные  фигурки  и  символы  и
пытался разгадать их смысл. Несомый ветром песок истончил иные  стены  и
балки до ширины вытесанных на них  знаков;  сквозь  кроваво-алый  камень
просвечивало голубое небо.
   - А ведь мне знакомо это место, - ни к кому не обращаясь,  проговорил
я. - Я вас знаю, - сказал я безмолвным развалинам.
   В стороне от городища стояла исполинская статуя. Изваяние  с  могучим
торсом и мужской  головой,  высотой  в  три-четыре  человеческих  роста,
располагалось  между  пеной  прибоя  и  кромкой   молчаливых   руин.   В
незапамятные времена у него отвалились или были  отбиты  руки.  Ветер  и
песок чуть ли не до блеска отшлифовали сколы на  культях.  Одна  сторона
массивного туловища и головы накопила следы бесчинств ветра,  но  другая
половина осталась узнаваемой:  большой  обнаженный  живот,  на  груди  -
всевозможные украшения, в  том  числе  ожерелья  толщиной  с  манильский
канат. На широкой плеши - корона, ухо оттянуто тяжелыми кольцами, в носу
тоже кольцо. Как и смысла резных символов, я не смог разгадать выражения
изъязвленного временем лика: то ли  жестокость,  то  ли  горечь,  то  ли
равнодушие очерствелой души ко всему кроме песка и ветра.
   Я поймал себя на том, что шепчу, глядя в выпученные каменные глаза:
   - Мох? Мокко?
   Но от великана - никакого содействия.  Имена  тоже  ветшают,  хоть  и
медленно. Сначала искажаются, потом сокращаются, наконец забываются.
   На пляже перед городом, в некотором отдалении от каменного  истукана,
я заметил человека. Он был низок, хром и горбат, он стоял  по  колено  в
прибойной пене, омывавшей его темные лохмотья, бил по воде тяжелой цепью
и громко проклинал все и вся.
   Тяжелый горб клонил его голову книзу, грязные  патлы  тугими  жгутами
свисали до самой воды; иногда  словно  седой  волос  выбивался  из  этой
темно