ти соврут
- недорого возьмут), все прикладывал голову старшего официанта  к  тому,
что осталось от его туловища. Я даже засунул яблоко ему в рот.
   Меня снова спас мой язык. На нем говорят и эти  люди,  и  они  отвели
меня к фельдмаршалу. Он находился  в  небольшом  поезде,  стоявшем  чуть
дальше по железнодорожному пути.
   Фельдмаршал очень высок и плотен, с непропорционально длинными ногами
и безразмерным задом, с широким круглым лицом и  покрашенными  в  черный
цвет волосами. Он любит пышные мундиры с высоким  альбедо.  Он  сидел  в
своем вагоне за столом, слушал музыку по радио и ел засахаренную айву  с
десертной тарелки. Когда меня, полуживого, притащили к нему, он спросил,
откуда я такой взялся. Смутно помню, что я рассказал правду, которая ему
показалась крайне забавной. "Будешь моим слугой, - сказал он. - Люблю за
обедом слушать интересные байки". Меня заперли в тесном отсеке багажного
вагона, и там я ждал, когда банда  фельдмаршала  дограбит  наш  поезд  и
добьет последних пассажиров.  Меня  обыскали,  забрали  носовой  платок.
Через несколько дней я увидел, как в него сморкается фельдмаршал.
   Наконец вернулись  перепачканные  кровью  боевики,  принесли  добытое
оружие и ценные вещи. Налетел ветер, принялся гонять пар в долине. Озеро
уже почти высохло, но лава все  текла.  И  вот  ее  поток  встретился  с
глетчером, это вызвало серию ужасающих взрывов,  обломки  льда  и  камня
взлетели на сотни футов. Наш маленький состав успел улизнуть,  лязгая  и
громыхая, от этого стихийного бедствия. Поезд фельдмаршала  был  короче,
чем попавший к нему в засаду, да и оснащен хуже. Ехали мы ночами, а днем
только под прикрытием густого тумана; когда его  не  было,  прятались  в
туннелях или растягивали  камуфляжные  сети.  Первые  несколько  дней  в
вагонах царила напряженная атмосфера, но  мало-помалу  пестрое  воинство
расслабилось, и этому не помешал даже налет пикирующего бомбардировщика,
от которого мы едва успели сбежать, и страшный проезд  через  длиннейший
извилистый виадук под артиллерийским обстрелом.
   Вулканическая активность снизилась, и теперь только фумаролы, гейзеры
и озерца кипящей  грязи  намекали  на  могучий  огонь,  что  крылся  под
остывающей коркой земли.
   Фельдмаршал вез с собой десяток-другой свиней. Они ехали  в  красивых
купейных вагонах, а пленных людей мы  везли  в  хвосте,  в  двух  полных
навоза  теплушках  для  скота.  Свиней  каждый  день   мыли   в   личной
ванне-джакузи фельдмаршала, занимавшей  большую  часть  его  вагона.  За
хрюшками постоянно ухаживали два солдата,  им  вменялось  в  обязанность
содержать в порядке постели,  которые  животные  норовили  превратить  в
хлев, носить им пищу (свиньи ели то же, что и мы) и вообще следить за их
благополучием.
   Пленных солдат бросали в озера кипящей грязи. Это случалось  довольно
часто и делалось просто так, развлечения ради. Фельдмаршал заметил,  что
на меня это действует угнетающе.
   - Огр, - так он произносил мое имя, - Огр, тебе что, не по душе  наши
невинные забавы?
   И я притворно улыбался.
   Дни удлинялись, на смену дремлющим вулканам  пришли  низкие  холмы  и
саванны.  Фельдмаршал  остался  без  кипящей  грязи  и  придумал   новое
развлечение - привязывать к шее пленника короткую веревку  и  гнать  его
перед поездом. В  таких  случаях  сам  фельдмаршал  управлял  паровозом,
хихикал,  наращивая  скорость  и  догоняя  свою  жертву.  Обычно  сил  у
несчастного хватало  примерно  на  полмили.  Потом  его  размазывало  по
шпалам, или он отпрыгивал в сторону, но тогда  поезд  прибавлял  ходу  и
тащил его вдоль рельсов.
   У последнего грязевого озера фельдмаршал приказал  обвязать  человека
веревкой вокруг пояса и столкнуть с берега, а  когда  бедняга  сварился,
солдаты вытащили его, покрытого  слоем  быстро  подсыхающей  глины.  Они
взяли лопаты и забросали скорченное  тело  глиной.  Она  высохла,  и  на
пепельном  берегу  соленого  зловонного   внутреннего   моря   появилась
уродливая статуя.
   Мы  пересекали  высохшее  море  по  дну,   приближались   к   городу,
воздвигнутому   на   громадном   круглом   утесе,   и   тут    появились
бомбардировщики. Поезд разгонялся,  рвался  к  туннелю  под  разрушенным
городом; несколько зенитных пушек  -  наша  противовоздушная  оборона  -
открыли ураганный огонь.
   Три средних бомбардировщика шли прямо на нас на бреющем полете  -  от
силы пятьсот футов над рельсами. Первым сбросил  бомбы  ведущий,  еще  в
четверти мили от поезда. Я за этим наблюдал из плексигласовой башенки на
крыше вагона фельдмаршала,  куда  явился  откупорить  бутылку  айсвайна.
Машинист  резко  дал  по  тормозам,  нас  бросило  вперед.   Фельдмаршал
промчался  мимо  меня,  пинком  распахнул  дверь  аварийного  выхода   и
спрыгнул. Я кинулся вслед, ударился о пыльную насыпь, а состав погиб под
бомбами, как гибнет игрушечный поезд под солдатскими подметками.  Насыпь
подбрасывала меня, точно батут, с неба сыпались камни и обломки вагонов.
Я свернулся в клубок и заткнул пальцами уши.
   Мы в покинутом людьми городе: фельдмаршал, я и  еще  десять  человек.
Больше никто не спасся. В отряде есть кое-какое оружие и одна свинья.  В
разрушенном городе много просторных, гулких, увешанных флагами  залов  и
каменных башен. Мы разбили лагерь в библиотеке, потому что только в  ней
удалось найти  топливо.  Город  построен  частью  из  камня,  частью  из
тяжелого темного дерева, которое еле тлеет в очаге, даже если  разжигать
с помощью пороха. Мы берем воду из ржавой  цистерны,  стоящей  на  крыше
библиотеки, ловим и едим бледнокожих жителей, которые ночью  шмыгают  по
развалинам, точно призраки в поисках того, что им уже  вовек  не  найти.
Солдаты ворчат: мол, эти робкие, но доверчивые существа будто специально
созданы для нерадивого охотника. После  еды  бойцы  ковыряются  в  зубах
штыками. Один подходит к библиотечным стеллажам и  сбрасывает  несколько
старинных томов. Возвращается с ними к огню, мнет, корежит  их,  ворошит
страницы, чтобы лучше горели.
   Я рассказываю фельдмаршалу про варвара  и  заколдованную  башню,  про
говорящую зверушку и волшебника, про ведьму-королеву и  увечных  женщин.
Ему нравится.
   Позже фельдмаршал с двумя солдатами и последней свиньей уходит в свою
комнату. Я мою тарелки и слушаю жалобы на скуку  и  однообразную  диету.
Наверное, солдаты скоро взбунтуются: их командир  имеет  крайне  смутное
представление, что делать дальше.
   Меня зовут к фельдмаршалу. Похоже, раньше здесь был  рабочий  кабинет
или мастерская - несколько столов, одна  кровать.  Оба  солдата  уходят,
ухмыляясь и подмигивая мне. Запирают  дверь.  "Надень-ка",  -  улыбается
фельдмаршал.
   Это платье. Черное платье. Он встряхивает его передо  мной,  вытирает
нос моим платком. "Надень", - повторяет он.
   Свинья лежит в его постели на  животе,  хрюкает  и  повизгивает;  она
привязана веревками за копыта к четырем стойкам  кровати.  Слышен  запах
духов. "Надень", - требует фельдмаршал. Я смотрю, как он прячет  носовой
платок. Надеваю платье. Свинья хрюкает.
   Фельдмаршал раздевается, бросает свой  мундир  в  старый  сундук.  На
столе лежат книги и тяжелый пулемет, фельдмаршал берет его и сует мне  в
руки. Он держит длинную пулеметную ленту, словно это  массивное  золотое
ожерелье, которое должно подойти к черному платью. "Ты глянь на патроны.
- (Я гляжу на патроны.) - Они боевые; видишь, Огр, как я тебе доверяю, -
говорит фельдмаршал, - делай, что я скажу". Его широкое лицо все в поту,
изо рта гадко пахнет.
   Я должен засунуть  ему  ствол  пулемета  между  ягодицами,  когда  он
залезет на свинью, вот чего он хочет. Он уже возбужден - от  одной  этой
мысли. Он намазывает руку ружейным маслом и карабкается на  кровать,  на
визжащую свинью, и хлопает ее меж задних ног намасленной ладонью. Я стою
в изножье кровати с пулеметом наперевес.
   Мне не нравится этот человек, но мы оба не дураки. На плечиках медных
гильз заметны царапины -  патроны  побывали  в  челюстях  тисков,  порох
извлечен. А может, и капсюли выжжены.
   Рядом с головой свиньи лежит  подушка.  Фельдмаршал  вытягивается  на
животном, оба хрюкают. Одна ладонь все время рядом с подушкой. Там  тоже
ствол, думаю я.
   - Давай, - командует он и хрюкает.
   Я обеими руками берусь за ствол пулемета, одним движением вскидываю и
опускаю, как кувалду, на голову фельдмаршала. Мои  кисти,  предплечья  и
уши раньше глаз сообщают мозгу, что фельдмаршал мертв. Я ни разу до  сих
пор не слышал и не  чувствовал,  как  раскалывается  череп,  но  сигнал,
проходящий через металл пулемета и надушенный воздух, совершенно четок.
   Тело фельдмаршала еще движется, но лишь потому, что дергается свинья.
Я заглядываю под подушку, перепачканную  человеческой  кровью  и  слюной
животного, и вижу длинный, очень острый нож.  С  его  помощью  взламываю
сундук, в который фельдмаршал запихал свою форму, там нахожу револьвер с
перламутровой рукоятью  и  патроны.  Убеждаюсь,  что  дверь  заперта,  и
переодеваюсь в привычную форму официанта. Прихватываю и одну из  шинелей
фельдмаршала, иду к окну.
   Ржавая рама визжит, но не громче,  чем  свинья.  Я  уже  стою  обеими
ногами на подоконнике, как вдруг вспоминаю о носовом платке. Вынимаю его
из кармана на мундире убитого.
   Город темен, а обитающие  в  нем  робкие,  неприкаянные  души  спешат
укрыться, когда я тихо бегу по развалинам.
 
Плиоцен 
 
   Она вернулась. Так же поступила и миссис Крамон, заметно  постаревшая
и как будто даже потерявшая в росте. Вопреки его ожиданиям миссис Крамон
не стала расставаться с домом. Андреа переехала к  ней,  а  квартиру  на
Камли-бэнк, которая все это время сдавалась студентам, продала.  Мать  с
дочерью ладили  прекрасно,  места  в  особняке  хватало  обеим.  Большой
цокольный этаж они продали со скидкой как отдельную квартиру.
   Для него после ее возвращения наступили счастливые дни.  Он  перестал
беспокоиться из-за лысины, и работа пошла на  лад,  он  еще  не  оставил
мысли о партнерстве со  своими  двумя  приятелями,  и  отец,  живший  на
западном побережье, был как будто вполне доволен судьбой, проводя  досуг
в клубе для пенсионеров, где уже успел приглянуться нескольким вдовушкам
(старик очень плохо поддавался на уговоры провести выходные в Эдинбурге,
а потом сидел сиднем, глядел на часы и брюзжал - то ему не хватало  игры
в карты с дамами, то  бинго,  то  старых  танцев;  он  куксился  даже  в
ресторанах, где, подавали лучшие яства лучших  эдинбургских  поваров,  и
громогласно тосковал по привычным тефтелям с картошкой).
   А Эдинбург, возможно, снова превращался в столицу, хоть и не в полном
значении этого слова. В  воздухе  витала  идея  дележа  административных
функций.
   Он заметил, что  полнеет:  когда  взбегал  по  лестницам,  колыхались
грудные мышцы, и на талии появился жирок. Разумеется, пустяки, но все же
пора было что-то предпринять. Он решил играть в  сквош.  Впрочем,  спорт
этот ему не нравился - он говорил партнерам, что предпочел бы  иметь  на
поле собственную территорию. К тому же Андреа всегда его обыгрывала.  Он
переключился на бадминтон и два-три раза в  неделю  плавал  в  бассейне.
Впрочем, от бега трусцой он категорически отказался  -  должны  же  быть
какие-то рамки.
   Бывал он и на концертах. В  Париже  Андреа  приобрела  самые  широкие
вкусы и теперь тащила его в Ашер-холл слушать Баха и Моцарта, в доме  на
Морэй-плейс она ставила ему пластинки Жака Бреля, а в  праздники  дарила
альбомы Бесси Смит. Он же предпочитал Moteh и Pretenders, ему нравилось,
как  Марта  Дэвис  поет  "Total  Control",  а   Крисси   Хайнд   говорит
"пшшелнахххуй". Считал, что классика не для него, пока однажды не поймал
себя на том, что насвистывает увертюру к  "Женитьбе  Фигаро".  Понемногу
пристрастился к сложным пьесам  для  клавесина  -  самое  то  за  рулем,
особенно если погромче. Впервые услышав  "Warren  Zevon",  пожалел,  что
слушает альбом с таким опозданием. А на вечеринках он, точно  мальчишка,
прыгал и слэмовал под Rezillos.
   - Чем, чем ты решил заняться? - спросила Андреа.
   - Дельтапланом.
   - Шею свернешь.
   - А и хрен-то с ней. Зато как кайфово!
   - Что "кайфово"? В койке на растяжке валяться?
   Дельтаплан он не купил, решив, что это и вправду пока небезопасно. Но
зато записался в клуб парашютистов.
   Андреа пару месяцев  переделывала  дом  на  Морэй-плейс,  следила  за
малярами и плотниками, да и сама много работала  кистью.  Приятно  было,
нарядившись в перепачканное краской старье, помогать ей, работать иногда
допоздна,  слушать,  как  она  насвистывает  в  соседней  комнате,   или
разговаривать, если она была  рядом.  Однажды  он  здорово  перепугался,
нащупав плотный комочек у нее на груди, но оказалось, ничего  страшного.
Порой  у  него  от  чертежей  и  эскизов  уставали  глаза,  но  визит  к
офтальмологу он упорно откладывал - боялся, что врач пропишет очки.
   У Стюарта случилась интрижка  со  студенткой  университета.  Об  этом
прознала Шона. Говорила, что собирается развестись,  фактически  выгнала
его из дому. Полный тревоги и раскаяния, Стюарт приехал к нему. Он сел в
машину и отправился в Данфермлин к Шоне - мирить;  готовился  пустить  в
ход все свое красноречие, - мол, Стюарт глубоко переживает,  места  себе
не находит, а сам я вас обоих всегда любил и завидовал вашей спокойной и
верной привязанности друг к другу. Странноватое это было чувство,  почти
нереальное, подчас даже комическое, когда он сидел у Шоны  и  уговаривал
не бросать мужа из-за мимолетного  романа  "на  стороне".  Да,  ему  это
казалось смехотворным. В те выходные Андреа была в Париже, как пить дать
с Густавом, а сам он намеревался вечером в Эдинбурге затащить в  постель
долговязую  блондинку-парашютистку.  Неужели   все   дело   в   какой-то
бумажонке?  Неужели  только  свидетельство  о  браке   все   определяет:
совместное житье, детей? Или главное - вера в клятвы, обычай, религию?
   Супруги в конце концов помирились, и вряд ли  тут  сыграла  роль  его
миротворческая миссия. Шона вспоминала о размолвке лишь  изредка,  когда
напивалась, и мало-помалу из ее воспоминаний выветрилась горечь. Но  ему
это послужило уроком: даже самые прочные на вид отношения  между  людьми
способны  порваться  вмиг,  если  идти  против  правил,   которые   сами
установили.
   "Ну а правда, какого черта?"  -  подумал  он  наконец  и  решился  на
партнерство с двумя своими друзьями. Они нашли в Пильриге помещение  для
офиса, а ему выпала  задача  нанять  бухгалтера.  Он  вступил  в  партию
лейбористов;  принимал  участие   в   кампаниях   по   сбору   подписей,
организуемых  "Международной  амнистией".  "Сааб"  он  продал  и   купил
годовалый "гольф Gti". Полностью расплатился по ипотечному кредиту.
   Он помыл "сааб", прежде чем отогнать его  к  дилеру,  и  обнаружил  в
салоне белый шелковый шарф - тот  самый,  который  пригодился  тогда  на
башне. Жалко было оставлять шарфик неизвестно кому,  поэтому  он,  когда
спустился, прополоскал его в ручье. И  потерял  -  думал,  он  выпал  из
машины.
   А шарф - вот он,  все  это  время  пролежал,  мятый  и  грязный,  под
пассажирским сиденьем. Он его постирал - удалось  избавиться  от  следов
ног, а кровь, засохшая неровным кругом, точно чей-то  неумелый  рисунок,
исчезать упорно не желала. Но все равно он решил отдать шарф Андреа. Она
сначала отказалась,  -  дескать,  сохрани  на  память,  но  затем  вроде
передумала и взяла. А через неделю вернула - без единого пятнышка, почти
как новенький, и даже с ее вышитыми инициалами. Это было  эффектно.  Как
ей с матерью удалось вычистить шарф, она не призналась. Фамильная тайна.
Он бережно хранил подарок, не надевал, если знал, что может возвращаться
домой в крутом подпитии, - боялся потерять вещицу в каком-нибудь кабаке.
   - Фетишист, - упрекнула его Андреа.
   Знаменитый референдум под  лозунгом  "Думай  своей  головой"  был,  в
сущности,   фальсифицирован.    Столько    оформительского    труда    в
Сент-Эндрюс-Хаус - и все псу под хвост.
   Андреа переводила с русского и печатала в журналах статьи  о  русской
литературе. Об этом он не ведал ни сном ни духом, пока  ему  в  руки  не
попал номер "Эдинбург-ревью" с длинным очерком о Софье Толстой и Надежде
Мандельштам. У него даже голова пошла  кругом.  В  авторстве  -  никаких
сомнений, та  самая  Андреа  Крамон:  она  пишет,  как  говорит,  и  он,
вчитываясь в печатные слова, будто улавливал ритм ее речи.  "Почему  мне
ничего не сказала?" - уязвленно спросил он.  Андреа  улыбнулась,  пожала
плечами, ответила, что хвастать тут особо нечем. В парижских журналах  у
нее тоже выходило несколько статей. Так, побочное  занятие.  Она  теперь
снова брала уроки игры на пианино (когда-то занималась музыкой в средней
школе, но бросила), а еще училась рисовать.
   Андреа тоже стала партнером в предприятии,  если  можно  так  назвать
книжный магазин  с  феминистским  уклоном.  Лавочку  открыли  ее  давние
подруги, а она позднее внесла  денежный  пай.  Присоединились  и  другие
женщины, и число учредителей  достигло  семи.  Брат  Андреа  назвал  это
финансовым безумием. Иногда она помогала в магазине  товаркам.  Он  туда
заходил,  когда  возникала  нужда  в  какой-нибудь  книге  из  тамошнего
ассортимента, но задерживался редко, так как всякий раз чувствовал  себя
не в своей тарелке. После того как Андреа его  поцеловала  на  прощание,
одна из подруг выступила на собрании с резкой критикой.  Андреа  подняла
ее  на  смех,  но  потом  раскаивалась  -  очень  уж  не   по-сестрински
получилось. За смех она  попросила  прощения  -  но  не  за  поцелуй.  А
впоследствии рассказала об этом ему, и с тех пор он, приходя в  магазин,
не целовал ее и даже не прикасался к ней.
   - О-о-о, су-уки, что ж вы творите-то?! - простонал  он  однажды  чуть
позже полуночи, сидя на постели  перед  телевизором  и  следя  за  ходом
голосования.
   Андреа укоризненно  покачала  головой  и  потянулась  к  прикроватной
тумбочке за бутылкой "Блэк лейбл".
   - Малыш, не бери в  голову.  Хлопни-ка  лучше  виски  и  не  думай  о
грустном.  Думай  лучше  о  максимальной  налоговой  ставке  для  твоего
предприятия.
   - На хрен! Лучше чистая совесть, чем крепкий банковский баланс.
   - Цыц! Твой бухгалтер, услышь такое, в каталожном шкафу перевернется.
   Глава  очередного  избиркома  сообщил  об  очередной   победе   тори.
Поклонники консерваторов ликовали. Он возмущенно мотал головой и  горько
вопрошал:
   - Куда страна катится, а? Какому псу под хвост?
   - Тогда уж какой суке, - поправила Андреа,  круговым  движением  руки
всколыхнув виски в стакане. Она тоже смотрела на экран. На лбу  пролегли
складки.
   - Ладно.... По крайней  мере,  она  хоть  женщина,  -  проговорил  он
мрачно.
   - Может, она и женщина, -  отбрила  Андреа,  -  но  не  сестра  наша.
Значит, сука.
   Шотландия проголосовала за лейбористов, на второе место вышла НПШ. Но
в эту бочку меда замешалась  ложка  ядреного  дегтя  -  премьер-министр,
достопочтенная Маргарет Тэтчер.
   Бизнес  процветал,   от   некоторых   контрактов   приходилось   даже
отказываться. Через год бухгалтер посоветовал ему купить дом побольше  и
сменить машину. "Но мне же нравится квартирка-то, привык",  -  жаловался
он Андреа. "Так кто ж тебя вынуждает с ней расставаться, - спросила она.
- Пусть и квартира будет, и дом". - "Не могу же я  одновременно  жить  и
там,  и  там!  И  вообще,  я  всегда  считал,   что   два   дома   иметь
безнравственно, когда столько народу без крыши над головой". Андреа  это
в конце концов достало:
   - Ну так пусти кого-нибудь в квартиру или в дом,  когда  его  купишь.
Только сначала подумай, кому достанутся все твои лишние налоги, если  не
сделаешь, что бухгалтер советует.
   - А-а... - смущенно сказал он на это.
   Квартиру он продал и купил дом в Лейте, рядом с Линксом.  С  верхнего
этажа открывался вид на Ферт-оф-Форт. В доме было пять спален и гараж на