восходе
солнца нетопырь слепнет и забивается на дневку в укромное, темное место.
Можно было забраться под осадистую ель и переждать восход, точнее, проспать
его, что бы дало силы, но он боялся упустить время: волк проявлял крайнюю
степень мужества и отваги, мстил открыто, делал набеги в светлое время
суток, уподобляясь смертнику. Теперь Ражный не сомневался, что матерый
выбрал жертвой конеферму в Красном Береге - там, где его не ждут - и
рискнул оторваться от следа, что позволяло бежать Напрямую, а по
возможности упредить зверя.

Но прежде поискал место, покрутился, как это делают собаки и волки, прежде
чем лечь, и опустился на землю, прижавшись позвоночником от копчика до шеи.

Выход из "полета нетопыря", сопряженного с волчьей прытью, был болезненным
- тошнило, кружилась голова, учащенно билось сердце, и пережить все это на
ходу было трудно, да и опасно.


Отец умер от инфаркта именно в такой миг, когда переходил в "нормальное"
состояние. Ражный тогда еще служил, приехал на похороны по телеграмме и
опоздал на сутки, так что не сидел у постели умирающего, не получил наказов
и распоряжений и в последний путь не проводил. Расстроенный и удрученный,
он отправился на кладбище и по дороге встретил старуху, тогдашнюю соседку,
которая и рассказала, как умирал отец. В больницу он ехать отказался, велел
положить дома на голую лавку, разговаривал до самого последнего момента и
даже письмо написал Вячеславу, будто знал, что тот не поспеет к похоронам,
после чего закрыл веки, и в этот миг на глазах старухи лопнула точеная
ножка старого стола, бывшего рядом с умирающим. Она испугалась, отпрянула,
и в следующий момент у него над головой треснула и разошлась длинной
широкой трещиной потолочная матица.

Дух его был крепок еще, бился, а сердце не выдержало. Чтобы писать свои
картины, он часто взлетал нетопырем и парил над миром, взирая на него
одними сердечными чувствами. И улетал так далеко, что потом, очнувшись,
камнем падал вниз и, толком не приземлившись, хватал кисти.

Бумага была испачкана масляными красками, так что кое-где остались
отпечатки отцовых пальцев, и письмо было совсем коротким: "Жалко, не
свиделись перед моей другой дорогой. Береги Ярое сердце. Я свое утратил, а
когда - не увидел. Взлетай нетопырем, да не забывай приземляться. Но лучше
рыскай серым волком. Схорони ногами на север, с Валдая привези камень, на
котором я всегда грелся на солнце. И поставь на мою могилу. Остальное тебе
все сказал, сынок".

Он прикладывал свои пальцы к отпечаткам отцовских и начинал чувствовать
его, как живого. Судя по цвету краски, он писал свой автопортрет, над
которым уже трудился года полтора, и Ражный потом нашел на полотне свежие
мазки: отец, пожалуй, в сотый раз переписывал свои глаза, соскребая ранее
нанесенную краску. И сейчас не получалось, и умер он, скорее всего, от
отчаяния, прямо у холста, натянутого на круглый подрамник.

Все картины у него были круглыми или овальными...

Вероятно, письмо прочитали и отца схоронили, как завещал, потому Ражный
поехал на Валдай, где прошла вся его юность, но сам не смог отыскать тот
камень. Все Урочище обошел, возле дома, где жили, землю ковырять пробовал -
нет! Но закрывал глаза и сразу же видел отца живым: вот он спускается с
высоченного крытого крыльца, большой и сильный - ступени под ногами
прогибаются и скрипят, идет не спеша по тропинке, трогая руками деревья, и
садится на камень.

Сначала Ражный проходил этот путь мысленно, затем насмелился, взошел на
чужое теперь крыльцо и только стал сходить, как за спиной суровый окрик:

- Эй, отрок! Что тебе нужно здесь?

Он обернулся, хотел ответить, но увидел, что вышедший из дома человек одет
в отцовский кафтан и шапку - наряд, который с юности помнил, хотя видел в
нем родителя очень редко. Потом, когда переехали в свою вотчину - Ражное
Урочище, - все это куда-то пропало, да и вообще забылось со временем. И в
отцовском сундуке их не оказалось, когда Вячеслав разбирал и рассматривал
наследственные вещи...

- Скажи-ка лучше, дядя, ты что так вырядился? - усмехнулся Ражный вместо
ответа. - Кино снимают, что ли?

- А тебе-то что за дело?

- Да есть дело... Одежка на тебе - отца моего! Ты где это взял?

- Отца твоего?-недоверчиво хмыкнул дядя. - А кто твой отец?

- Сергей Ерофеевич Ражный.

Человек спустился пониже, встал вровень с ним, в лицо посмотрел. От кафтана
и шапки остро несло нафталином - только что из сундука добыл...

- Теперь вижу... Ну, здравствуй, Сергиев воин, - оглядел дядя его камуфляж,
орденские колодки на груди. - Здравствуй, араке.

- Здорово, коль не шутишь, - буркнул Ражный, вдруг ощутив смешаное чувство
ревности, ностальгии и разочарования - в общем-то, беспричинного...

- Как тебя отец отвечать учил? - застрожился нынешний хозяин дома. - Или
забыл все?

- Смотря кому отвечать... Откуда батин кафтан?

- На ристалище добыл! С Сергея Ерофеича снял. И шапку вот эту.

- Так ты ему руку изуродовал? Новый хозяин Валдайского Урочища посмурнел,
посмотрел не виновато - с сожалением.

- Случается и такое, брат... И все равно, здравствуй, воин Полка Засадного.

- Богом хранимые... Рощеньями прирастаемые... Здравствуй, боярин.

- Поди, камень ищешь? - спросил тот. - Ну, пошли, покажу тебе камень.

Оказалось, он лежит много ближе от дома и совсем на другой, заросшей
тропинке... И заметить его было не просто - врос в землю, замшел, да и
вокруг все изменилось...

Еще по дороге, когда вез этот камень на подряженном грузовике, ощутил его
тяжесть собственным хребтом, будто на себе тащил. Шофер часто менял
лопнувшие колеса и тихо матюгался, дескать, он что, свинцовый? Вроде бы и
размерами невелик, а рессоры в обратную сторону гнутся.

Все стало ясно, когда в каком-то месте проезжали под низкими проводами ЛЭП:
не от линии - с поверхности серого, мшистого камня собралась в пучок, а
затем стрельнула вверх безмолвная электрическая искра, осветив дорогу и
землю вокруг, как освещают ее осенние хлебозоры.


Приземлившись, он ощутил, как устал за эту ночь, и все-таки двинулся к
Красному Берегу легким, ритмичным бегом, строго выдерживая направление,
даже если приходилось перебредать через многочисленные ленточные болота.
Когда-то хозяйственный Трапезников не пожалел сил и обнес всю свою землю
косым жердяным пряслом, и сейчас труд его не пропал даром: кони паслись за
изгородью.

Но она не спасла от хищника. Ражный опоздал на две-три минуты - из
порванных лошадиных вен хлестала кровь, и один из четырех зарезанных
жеребят еще сучил в агонии мелочно-белыми копытами. Молодняк пасся отдельно
от взрослых коней, и волк взял их поодиночке, отбивая каждого от табуна и
укладывая так, что они образовали круг. Уйти удалось лишь одному,
перескочившему прясло, и теперь белый, в красных пятнах двухлеток,
вернувшись к изгороди, скакал вдоль нее и пронзительно кричал, выдавая свое
присутствие.

Матерый его слышал и вряд бы не искусился соблазном...

Ражный снял тряпку с карабина, загнал патрон в патронник и залег у самого
забора. Пегий жеребенок-приманка не чуял ни человека, ни зверя и рвался. в
загон к своим погибшим собратьям. А волк затаился возле старого остожья, в
полусотне метров и, что-то подозревая, вынюхивал и зондировал пространство.
Ражный не видел его - уловил лишь короткое, как отблеск, движение, и
адреналин сделал свое дело: матерый засек охотника и теперь искал
подтверждение излучаемой им опасности. В тот же миг Ражный закрыл глаза,
сосредоточил внутреннее зрение на картине агонирующего жеребенка и перестал
дышать. Через минуту зверь успокоился, вышел из-за своего укрытия, однако
лег и пополз к жеребенку.

Стерня от скошенной травы почти не мешала, хорошо виделся широкий волчий
лоб с прижатыми ушами, но за забором плясал и колготил обезумевший
двухлеток, и стрелять сквозь его ноги следовало, как сквозь винт самолета,
к тому же карабин без приклада - оружие не совсем удобное для такой цели, а
сменить позицию уже поздно.

Он выбрал момент, когда жеребенок чуть привстал на задних копытах, и
надавил спуск.

Зверь тоже ждал этого и чуть привстал, чтобы сделать прыжок на спину
жертве, поэтому пуля пошла чуть ниже - не в лоб, а в грудь. Волка
опрокинуло навзничь, пороховым зарядом опалило ноги жеребчику, и он в
испуге, с места, перемахнул прясло, которое долго не мог одолеть. И чуть не
наступил на Ражного; землей из-под копыт ударило в затылок...

Смерть матерого была почти мгновенной. Он успел лишь оскалиться, и этот
оскал длился несколько секунд, после чего верхняя губа расправилась, и на
звери-. ной морде отпечатался покой, ибо Ражный в два прыжка оказался
рядом, на ходу выхватил нож, коротким ударом проколол горло и подставил под
струю солдатскую фляжку.

Волчья сила вытекла вместе с кровью...

5

Когда он торопливыми пальцами зажег вторую спичку и поднял над головой,
Молчуна уже не было над Милей, хотя его урчащий голос еще звучал под
потолком "шайбы".

А сама Миля медленно приподнималась, отталкиваясь слабыми руками от
дощатого поддона, и потом, обернувшись на свет, прикрыла глаза ладонью.
Из-за ярко горящей спички, она не могла видеть, кто стоит за спиной, да и
вряд ли узнала Ражного в таком неверном свете, однако судорожно потянулась
к нему, промолвила радостно:

- Это ты! Я знала, ты придешь!.. Мне так зябко. О, как мне холодно!

Он отпрянул, чтобы не достала рукой, поскольку знал, что ее притягивает,
потушил спичку и, выйдя на улицу, плотно притворил дверь.

- Что?.. Что?! - Макс потянулся к нему руками. - Не хочешь? Не хочешь
оживить ее?..

Ражный хотел оттолкнуть его, но непроизвольно получился удар - младший
кубарем укатился в темноту и где-то там затих. Из-за "шайбы" вышел волк,
уставился на вожака, приложив уши.

- Зачем ты это сделал? Кто тебя просил зализывать ей душевные раны? Кто?
Зачем ты вмешиваешься в человеческую жизнь?

Молчун заворчал угрожающе, присел на передние лапы, словно хотел прыгнуть
на Ражного. Тот со всей силы ударил его пинком - волк отскочил, болезненно
поджал живот.

- Я не задавил тебя щенком, - прорычал Ражный. - Задавлю сейчас...

В этот момент Макс очнулся, выполз из травы с разбитым лицом, сказал,
всхлипывая:

- Убей меня, дядя Слава, - ее оживи...

- Послушай меня, пацан... - Ражный опустился на землю, заговорил тихо и
сдержанно. - Я могу ее отогреть, могу. Но нельзя мне этого делать. Я воин,
понимаешь? И если вложу огонь своей души в ее душу, ничего хорошего не
получится. Она станет... яростной, одержимой, станет другим человеком! Она
- женщина, и ей нельзя жить с Ярым сердцем. Ты ее разлюбишь! Ты
возненавидишь ее!

- Нет, никогда!.. Я клянусь!

- Это всего юношеские порывы.

- Ну что мне сделать, чтоб ты поверил?! Волк выполз из темноты и лег рядом
с Максом. Смотрели в четыре горящих глаза...

- Хорошо, - наконец согласился Ражный. - Я согрею ее сердце... Но если ты
когда-нибудь пожалеешь об этом... Убью вас обоих!

Он вошел в "шайбу", запер дверь изнутри и зажег спичку. Девушка лежала в
прежнем положении, запрокинув голову, тело ее подергивалось в такт биению
холодной крови. Ражный поднял Милю на руки, как ребенка, сложил в комочек и
стал дышать на нее, сначала медленно, с глубокими вдохами, каждый раз
вытягивая тепло из своего позвоночника, затем быстрее и жарче, так что
сохнущие волосы начали взлетать от потока воздуха и искриться. Это
продолжалось несколько минут, и когда бесчувственное, безвольное тело
начало слегка светиться и терять свою мертвую тяжесть, он сделал еще один
вдох, из сердца, зажал Миле нос и, приложившись ко рту, бережно, словно
драгоценную жидкость, влил воздух. Грудь ее поднялась, взбугрилась, и когда
Ражный отнял губы, она задышала сама.

Тогда он положил ее на поддоны и отполз к стене, хватая ртом воздух, как
загнанный конь. Ледяной пот стекал по лицу и спине, рубаха прилипла,
точнее, примерзла, и чтобы согреться, он зажег спичку, удерживая ее в
ладонях.

Миля еще не шевелилась, но дышала глубже и ровнее, как во сне, а контуры
тела ее охватывались золотистой, летучей пеленой.

- Подойди ко мне... - через некоторое время прошелестел слабый голос. -
Кажется, ты горячий и светишься.

- Это горит спичка, - проговорил он сухо.

- Нет, я чувствую! В твоей руке холодный огонь... Тепло льется от тебя, а я
зябну...

- Тебе нужно двигаться - и согреешься. Пошевели руками.

Она медленно подняла дрожащие руки и тут же уронила их, потом нащупала
пододеяльник, инстинктивно, как всякий мерзнущий, натянула на себя,
завернулась, знобко съежилась. Спичка погасла...

- Все равно холодно... Почему я здесь? - спросила в темноте. - И что со
мной было?

Всем воскресающим нельзя было говорить о смерти, дабы вновь не высвободить
душу из остывшей плоти, и потому Ражный проговорил успокоительно:

- Случился обморок, по дороге...

- Вот как?.. Странно. Зачем же меня... завернули в простынь? И положили
сюда? Здесь так холодно... Это что, холодильник?

- Нет, просто комната, неотапливаемая комната, - он все еще не мог
приблизиться к ней, поскольку сам был холоднее, а солнечная энергия костей
источалась медленно и была не более, чем огонек спички.

Вообще-то следовало бы немедленно вынести Милю отсюда, чтобы не заподозрила
свою смерть.

- Здесь не живут... Здесь совсем не пахнет жилым! Напротив, чую дух
мертвечины...

- Побудь еще немного, - хотел утешить Ражный. - Придет доктор, и мы пойдем,
где тепло, где топится печь. Только лежи и не вставай. И все время двигай
руками и ногами.

- Не обманывай меня, - перебила она уверенно. - Я вижу... Зачем тут крючья?
И какие-то мешки...

Это кладовая!

Мрак в "шайбе" был полнейший, хоть фотопленку заряжай, и она не успела бы
все увидеть, пока горела спичка.

Кажется, у нее открылось особое зрение...

- Меня положили в склад... потому что мертвая? А иначе... почему не в
постель?.. - она зашелестела тканью - оказалось, встала на ноги. -
Вспомнила!.. Я умерла. Это случилось перед закатом солнца... Максы несли на
носилках, я смотрела в небо... Потом перед глазами кто-то зажег свет, очень
яркий свет... И я ослепла.

- Ты просто лишилась памяти, потеряла сознание, - он прижался спиной к
стене и осторожно двинулся к выходу. - Сюда положили, чтобы скорее пришла в
себя... Не вставай, у тебя еще не окрепли ноги...

- А что здесь делал волк?

- Какой волк, о чем ты?

- Надо мной стоял молодой волк и... вылизывал вот здесь, - она указала на
солнечное сплетение. - А потом завыл...

Ражный оттянул запор и приоткрыл дверь: почудилось, с улицы влетел знойный,
летний вихрь...

- Тебе приснилось...

- Нет, помню... Это не сон.

За спиной Ражного вспыхнул свет, и на пороге "шайбы" очутился младший
Трапезников с фонариком. Полосатый луч, будто шлагбаум, опустился сверху
вниз и уперся в Милю, стоящую в пододеяльнике, как привидение. Она
заслонилась рукой, и на несколько секунд повисла тишина.

- Живая! - страшные шепотом проговорил

Макс и заорал. - Она живая! Живая! Я знал, ты поднимешь!.. Ты сможешь!..

А сам попятился назад и через мгновение выскочил на улицу. Миля стояла,
шатаясь, искала руками опору. Надо было бы подать ей руку, однако Ражный
знал, что делать это сейчас опасно: мертвящий холод жжет сильнее огня, и
только от прикосновения к ней можно выжечь всю энергию, с такими трудами
добытую.

Влюбленный, но дикий по природе младший Трапезников интуитивно почувствовал
это и бежал от страха.

Миля неуверенно шагнула вперед, попыталась дотянуться до крюков, на которые
вешали туши битых зверей, но промахнулась, потеряла едва появившееся
равновесие и плашмя упала на бетон. Боли она не ощутила - не ойкнула, не
застонала, поскольку тело еще оставалось бесчувственным, лишь протянула
руку к Ражному.

- Помоги мне встать...

Макс орал на улице, как ошпаренный, бессвязно, на одной ноте; ему в унисон
орали гончаки в вольере и Люта на цепи.

Ражный тяжело вздохнул и все-таки подхватил Милю на руки, хотел уложить на
поддон, однако ощутил слабое сопротивление ледяного тела.

- Согрей меня... Вынеси на улицу. Хочу к огню... Я мерзну!

- Погоди немного, - сквозь стиснутые, сведенные ледяной судорогой зубы
процедил он. - Еще рано под звезды, душа вылетит. Ты снова умрешь...

Она поняла, сразу же смирилась, намертво обхватила шею, хотя говорила слабо
и казалась немощной.

- Тогда подержи на руках... От тебя идет тепло. Состояние Правила было
близко; еще бы неделю тренировок на станке, и Ражный смог бы взлетать над
землей без помощи веревок и противовесов. И сейчас, накануне решающего,
второго поединка, да еще не в своей вотчине, где проходил первый, а на
чужбине, вот так, бездарно отдавать почти достигнутую подъемную силу,
высокую, космическую энергию было преступно и бессмысленно.

Тем более, перевоплощать ее в тепло, дабы согреть мертвое тело.

Но и у костра, у самого живого огня Милю было не согреть, не разбудить
жизнь в остывшем теле, куда волк загнал почти освободившуюся душу. И она,
эта душа, чувствуя живительную силу, тянулась к ней, заставляла стучать
ледяное сердце, двигаться омертвевшие мышцы.

Она будила, давала ток еще теплеющей крови в жилах...

- Я согреваюсь... Я согреваюсь, - бормотала воскресающая.

Энергия Правила уносилась в трубу, как радужная пыльца, созревшая и теперь
сорванная с цветов сильным ветром. Однако он чувствовал, как горячеет ее
сердце и потеплевшая кровь медленно оживляет плоть.

И это чувство неожиданным образом замещало утрату силы, казалось
восхитительным, так что он держал сжавшееся в эмбрион тельце на руках и,
пользуясь темнотой, улыбался.

Он действительно однажды отогрел замерзшего скворца и подарил девочке с
редким именем - Фелиция...

Тем часом на улице в собачий лай вмешались голоса людей; чудилось, к
"шайбе" бежит огромная, взбешенная толпа. Миля услышала, встрепенулась
по-птичьи.

- Что это?.. Я слышу голос! Знакомый голос!

- Это твой возлюбленный Макс...

- Нет! Это... врач! - она прижалась еще плотнее, и отогретые руки
похолодели. - Не отдавай меня! Не хочу!..

Доктор ворвался первым, захлопнул за собой дверь, поискал запор - за ним
кто-то гнался. Он еще был пьян, однако то, что увидел в "шайбе", мгновенно
его протрезвило.

- Положите труп на место! - луч света запрыгал по Ражному и Миле. - Я
должен осмотреть!

- Она жива, - сказал тот и, отобрав фонарь, осветил Милю на своих руках. -
Смотри.

Она спрятала лицо за его голову, зашептала:

- Я вижу, он некрофил. Он любит мертвецов... В этот момент влетели оба
Макса, запыхавшиеся, перепуганные и агрессивные. Словно забыв о Миле, о
случившемся чуде, они с ходу набросились на доктора, сшибли его с ног,
вернее, уронили, поскольку от переполнявших чувств напрочь забыли, как
следует драться. (А ведь учил!) Один из братьев - в темноте не понять, кто
- навалился сверху и не бил а мял врача, тогда как другой, согнувшись,
ловил момент, чтобы схватить его за голову. Глянув на эту бестолковщину,
Ражный оставил включенный фонарь на поддоне, осторожно отворил дверь и
вышел на улицу.

- Куда ты несешь меня? - спросила Миля.

- На реку, - прошептал он.

Вопросов она больше не задавала, сидела на руках, как пойманная птица,
поблескивая в темноте белками огромных глаз или вовсе их закрывая. И лишь
когда он забрел в воду и обмокнул ее с головой, затрепетала, цепляясь за
одежду, хватая ртом воздух.

- Зачем?.. Я боюсь! Зачем?!

- Хочу смыть смертный пот, - погружая ее вновь, объяснил он.

Потом он уложил ее на отмель, нарвал пучок застаревшей осоки и тщательно
вымыл с головы до ног. Теперь Миля зябла иначе, как живой человек -
покрывалась гусиной кожей, дрожала и стучала зубами. После купания Ражный
снял с себя куртку, завернул в нее девушку и понес домой.

- Вот теперь я ожила, - проговорила она сонным голосом. - Слышу, как стучит
сердце... И есть хочу.

Дома он растер Милю полотенцем и подал свой недавно постиранный камуфляж и
свитер.

- Одевайся... Другого ничего в этом доме нет. Женская