ь на объедки.

Волчонок не шевельнулся, пока продолжалось пиршество. Когда же на бетонном
полу ничего не осталось, он сделал бросок и в секунду успел придавить трех
- остальные скрылись в яме.

Потом снова лег на шкуру, положив тяжелую голову между лап.

Он понял, что сотворил действие, которое вызвало гнев вожака. А причиной
был укус, короткий режущий рывок, нанесенный человеческой самке, причем
всего лишь - в доказательство своей приверженности и соблюдения законов
стаи.

Когда рядом вожак, никто не имеет права прикасаться к волчонку, в том числе
и ласкать: по его представлениям об иерархии стаи, он был вторым после
вожака, и только потом уже все остальные волки - люди, машины, собаки и
прочие твари. Но он почему-то разгневался и обошелся с ним жестко.
Вероятно, в стае, где верховодил этот волк, были несколько иные законы, и
теперь надо исправить положение - отыскать укушенную самку и зализать
рану...

В этот миг он осознал: чтобы вернуть расположение вожака, требуется
искупление вины.

Волчонок выбрался своим ходом из "шайбы", повертелся возле кочегарки,
распутал следы - много было накручено, по нескольку раз истоптано и
перекрещено, так что пришлось проложить несколько кругов по базе, прежде
чем отыскался свежайший. Опустив голову и больше не отрываясь от следа, он
пришел по нему к гостинице и затем к дому вожака и чуть ли не уткнулся в
ноги самки. Та сидела на крыльце, подобрав колени к подбородку, и
находилась в каком-то отстраненном оцепенении, однако же не спала, и глаза
были открыты.

Он обнюхал ее обувь, вернулся и еще раз пробежал по следу; он отлично
помнил запах укушенного им человека, ибо в момент удара клыками испытал
вкус его крови. И ошибиться, спутать след было невозможно, однако перед ним
сидела другая самка, к которой он никогда не прикасался, не рвал ее руки и,
несмотря на это, она имела совершенно одинаковый опознавательный запах с
той, укушенной. Отскочив в сторону, он отфыркался, прочищая нос от всех
посторонних ароматов, еще раз сбегал к кочегарке, вынюхал там след,
повертелся среди человеческих набродов и опять оказался возле дома вожака.
Самка сидела в прежней позе, ничего не замечая вокруг, и тогда волчонок
поднялся на крыльцо и, осторожно приблизившись, обнюхал руки: ран не было
ни на одной, ни на другой.

- Ты кто? - спросила самка, глядя почему-то мимо - Ты ангел? Ты божий
ангел? И пришел за мной?

Он уловил запах ее дыхания и в тот же миг отскочил в сторону: от самки, как
от мертвой, исходил Дух тлена, когда угасает не плоть, а жизненные силы. И
в этом он почувствовал их различие, поскольку вместе с вкусом крови той,
что посмела ласкать его в присутствии вожака стаи, вкусил ее страсть к
жизни.

- Эй, ты где? - самка, как слепая, протянула руку и ощупала пространство
впереди себя. - Почему ты ушел? Возьми меня!

Волчонок отбежал в траву и лег, чтобы не достал источаемый самкой тленный
дух. А она встала и пошла в его сторону с вытянутыми руками.

Она умирала при живой еще плоти. Душа едва теплилась, так что оставляла в
пространстве тонкий, водянистый след, не наполненный ничем, и сохранялся
лишь стойкий запах тела, опознавательный запах самки. Она переступила
дорожку, забрела в траву, как в воду, и нырнула на дно. Насторожившись,
волчонок слушал ее стоны - предсмертные, мучительные, и преодолев страх,
осторожно приблизился к ее изголовью. Самка корчилась, тряслась, будто от
холода, сжималась в комок или вдруг распрямлялась, как пружина,
вытягивалась до хруста костей и жалобно скулила при этом. Сильнейшая боль
сосредоточилась у нее в позвоночнике и темени и теперь прорывалась сквозь
черепную коробку.

Он не видел раны, не знал природы этой боли и потому интуитивно опасался
ее, но мертвеющая на глазах его сила жизни - та сила, что отделяет все
живые существа от неживых, заставила волчонка делать то, что делал бы он,
увидев открытую рану. Приблизившись, он лег и стал вылизывать огненное
темя, как бы лизал раскаленную сковородку, однако боль черным потоком
устремилась ей в затылок и спину, отчего самка выгнулась дугой и закричала.
Тогда волчонок разорвал куртку, блузку и принялся зализывать позвоночник.
Через несколько минут унял крик боли, однако она продолжала корчиться,
ворочать головой и мешать ему. Волчонок отскочил, слегка присел, будто
перед броском, и зарычал, сам того не ведая, какую силу вкладывает в этот
рык. Кажется, на короткий миг сотряслось пространство, замолкли птицы,
перестали звенеть комары и разом оборвался бесконечный стрекот кузнечиков.

Самка замерла, скрючившись, затем медленно стала распрямляться,
конвульсивные движения ее становились слабее, короче, напоминая всхлипы
наплакавшегося человека, и скоро вообще стихли. Тело, наконец,
расслабилось, растеклось, и лишь мелко подрагивали кисти рук.

Спустя несколько минут успокоились и закрылись глаза. Она заснула, задышала
ровно и лишь чуть-чуть постанывала от остывающей боли; волчонок же, вылизав
огонь с головы и позвоночника, принялся за лицо, потом руки и в последнюю
очередь вылизал ступни ног, стащив зубами туфли. Над спящей самкой
забрезжил розоватый свет, словно от невидимой, скрытой тучами зари. И
только после этого, широко разинув пасть и вывалив язык, как запаленный
долгим бегом зверь, он пошел на реку и в несколько приемов долго пил и
срыгивал воду, лежа на сыром песке - так, словно отравился ядом.

Потом он снова вернулся к кочегарке, побродил возле входа в каморку, откуда
в прошлый раз начинал поиск, и только забежав с другой стороны, к другим
дверям, и переполошив гончих щенков за нею, порыскал вдоль тропинки,
наконец почуял настоящий след. Он уже был староватым, плохо уловимым,
иногда терялся, забитый пахучими травами" и вел по бездорожью к сетчатому
забору. В лесу, где было меньше ветра и более застойный воздух, след
оказался ярче, и волчонок потрусил рысью, не поднимая головы. Мало того,
убегающая самка в некоторых местах хваталась за кустарник или высокую
траву, оставляя мазки крови и острый, знакомый запах. Через некоторое время
он "вошел" в след, изучил всякие его проявления и теперь ориентировался на
разные составляющие. Он почти отключился от других запахов, однако ему все
время мешал след кормящего человека, путающийся за следом самки, слишком
знакомый, привычный и потому сбивающий с толку.

Бежал он так около получаса, уже не по лесу, а по старой, зарастающей
дороге, где на искомую, еще довольно слабую нить наложилось много следов
более свежих, в том числе и вожака - целый жгут тянулся по дорожному
просвету до самой реки. И здесь все рассыпалось, разлетелось по сторонам,
волчонок заметался, вынюхивая береговую кромку: несколько человек до него
точно так же рыскали вдоль воды. Трижды он обернулся по большому кругу,
распутывая хаотический клубок запахов, пока снова не перехватил след самки
на торчащих из берега бревнах.

Он вошел в воду и сразу поплыл, будто всю жизнь тем и занимался, выскочив
на другом берегу, отряхнулся и сразу же бросился искать выходной след.
Между тем начало смеркаться, что ему не мешало, а напротив, спадающая жара
меньше раздражала ноздри. И только он подхватил разреженную, прерывистую
нить, как услышал далекие голоса и молчаливое приближение собак, бегущих
впереди. От них исходили усталость и недовольство, притупляющие чутье, и
все-таки волчонок свернул с дороги в лес и затаился. Две гончих пробежали
рядом, ухо в ухо. и скоро исчезли в траве. Они стремились к воде, дышали
тяжело, запа-ленно; казалось, им сейчас ни до чего нет дела, но он ощутил
опасность. Выслушав пространство, он пересчитал идущих людей, сделал
стремительный рывок вперед, обошел и выскочил на дорогу, дабы заслониться
от собак их же хозяевами. И через мгновение услышал тревожное повизгивание:
гончие взяли его след на берегу.

Одну он узнал сразу, впрочем, голос второй собаки тоже был знаком, хотя он
никогда ее не видел, а лишь слышал лай в вольере. Его кормилица Гейша,
привыкшая к волчьему запаху, давно потеряла осторожность и потому
устремилась по следу, изредка взлаивая; кобель же, огрузший за лето от
малоподвижности и плохо вылинявший, затрубил с дороги, но в лес не сунулся.
Люди закричали, отзывая собак, остановились, но Гейша пролетела лесом мимо,
и поймали только кобеля, который особой прыти не проявлял и сдался.
Волчонок мчался изо всех сил, делая высокие прыжки в траве, чтобы
осмотреться, и на какой-то миг полностью сосредоточился на преследующей его
кормилице. Он бы не смог на длинной дистанции оторваться от гончей и потому
выкладывался, чтобы отвести ее подальше от людей и там объявиться Гейше.

И пропустил опасность, ожидающую его на дороге. Один человек отстал, и
волчонок на всем скаку вылетел ему под ноги. Человек отпрыгнул в сторону и
не испугался, сорвал ружье и закричал:

- Волк! Переярок! Эй!!..

Выстрел грохнул ему вслед, дробь ушла выше - обсыпало зрелым семенем травы.
Волчонок тотчас же спрыгнул с дороги в канаву, пробежал ею немного,
продираясь сквозь заросли у самой земли, и резко повернул вглубь леса. А
кормилица, вдохновленная выстрелом, завизжала еще азартнее, затрубил
спущенный с поводка кобель. Люди заорали, ринулись на голоса собак, но
запутались в густом придорожном малиннике. Но тот, что стрелял, уже
прорвался и летел скачками, криком увлекая остальных.

Гейша все время подрезала ему путь в лес и гнала на людей, к дороге, а
оттуда наперехват несся расхрабрившийся кобель. Охотники же затаились,
замерли, рассчитывая встретить его внезапно, когда собаки выгонят на
засады, но они были так близко и так предались азарту добычи, что не волны
- поток агрессивной энергии фиолетовыми сполохами плыл и кружил по лесу.
Они могли сидеть и того тише, и ветерок был им на руку, однако охотничий
азарт - самое древнее и самое сильное чувство из всех, которые испытывает
хищник.

Увести кормилицу далеко не удалось, мешал ее помощник, умело работающий в
паре. И тогда волчонок развернулся к собаке и встал. Увлеченная гоном, она
поздно заметила его и, резко останавившись, пробуравила лапами мягкую
лесную землю, срывая мох.

Только сейчас Гейша узнала его и оторопело, не к месту, тявкнула, склонив
лобастую, вислоухую голову. Волчонок прыгнул ей навстречу и сходу сунулся
под брюхо, так что ввел в еще большее замешательство. Материнская память,
замешанная на страхе и неимоверной тяге к своему прапредку, сдавила ее волю
крепче, чем ошейник. У собаки давно присохло молоко, но повинуясь
бессознательному чувству, она легла на бок и откинула заднюю ногу,
подставляя вымя. Волчонок еще помнил вкус ее молока и это наслаждение: на
короткий миг припасть к сосцам и тянуть не пищу, а обволакивающую,
согревающую и дающую силу жизни энергию.

Он мусолил пустые сосцы, бодал носом вымя, выжимая его, а Гейша, млея и
страшась, повернула к нему голову и стала вылизывать за ушами.

В этот момент с дурным и, в общем-то пустым лаем к ним вылетел гончак и
сразу же замолк, будто подавился. Он запалился от бега и должен был бы
часто и быстро дышать, вентилируя легкие, - не дышал, хотя язык вывалился
длиннее, чем ухо. Он оторопел еще больше, чем Гейша, ибо в его собачье
сознание подобное не укладывалось. Минуты две стояла полная тишина:
охотники слушали собачьи голоса, собаки лишились их, каждая по своей
причине. Наконец, кобель сделал вперед пару шагов и задышал, что не
понравилось волчонку; скосив глаз и не отпуская сосца, он зарычал. Гончак
встряхнул головой, возмутился и залаял, отчего теперь на него ощерилась и
кормилица. Этого он уже вынести не мог - с точки зрения собаки, налицо был
сговор с противником, яростным, непримиримым и смертельным врагом,
откровенное предательство, измена хозяину. Кобель запрыгал возле них,
затрубил, и сейчас же за его спиной послышались голоса, тяжелый бег и хруст
пересохшего от жары лесного подстила.

Волчонок ждал того, что произошло в следующее мгновение: Гейша вскочила,
вырвав сосок из пасти звереныша и с материнской яростью бросилась на
кобеля. Еще через несколько секунд они уже крутились и катались клубком.
Тем временем волчонок отбежал на несколько сажен, забрался под ель и лег.
Прибежавшие люди кинулись растаскивать гончаков, тянули их за хвосты,
орали, пинали обоих и, с горем пополам расцепив, взяли на поводки. Но и
тогда кормилица улучила момент и коварно, без прелюдий, снова кинулась на
кобеля. И когда охотники, наконец, окончательно развели собак в разные
стороны, сами чуть не сцепились, поскольку обвиняли того, который стрелял,
а он оправдывался и кричал:

- Какой заяц?! Волчара! Ты след, следы посмотри! Лапы - во! Ну, всяко
переярок! Чуть, падла, меж ног не заскочил!

- Не мог он тебе яйца оторвать!

- Свои береги! Пока не отстрелили!

- Ну, где? Где твой волчара?!

- Переярок бы по кругу пошел! А этот чешет как по струнке!

Под этот шумок, уже без всякой опаски волчонок вылез из-под ели и потрусил
на дорогу, где простывал на ветру след человеческой самки, из-за которой и
происходил весь сыр-бор...


Первой мыслью было выдрать электронику из кабаньей головы, изломать,
растоптать, растереть в порошок, и это бы даже выглядело естественно, если
"Горгона" отслеживала его по другой камере, однако на такое поведение и был
расчет: ввести его в неистовство, демонстрируя полный контроль.

Подобная видеотехника оказалась в коридоре, в номерах, у крыльца, на
деревьях, в беседке-курилке, в родительском доме чуть ли не в каждом углу,
а в святом месте, на повети, где находилось правило, в запертом, без окон
и, казалось бы, недоступном помещении, Ражный насчитал четыре сильных
источника излучения энергии. Охранная фирма дело свое знала, работала чисто
и незримо - наверняка воспользовались вчерашним вечером, когда Ражный
плавал на моторке искать Каймака - и одновременно допускала явную
небрежность, словно заранее сдавая часть дорогушей аппаратуры в руки того,
за кем наблюдала. У въездных ворот камеру установили на низкорослой,
уродливой липе, так что Ражный спокойно достал рукой, а одну, верно, дающую
общий план, затащили на один из отростков старой березы и довольно объемный
блок питания никак не замаскировали, так что он качался и поблескивал на
солнце. А на повети электронику скрыли тщательно - при самом внимательном
осмотре найти ничего не удалось. Поджаров и в самом деле долго и пристально
изучал его образ жизни и уровень знаний, касаемых оперативных средств
наблюдения, потому "Горгона" часть аппаратуры как бы сдала Ражному, проявив
небрежность. Вся найденная электроника была с мощными передатчиками и
отличного качества, хотя не имела и намека на то, где выпущена, но все
равно радиус приема видеоизображения был ограничен несколькими километрами.
Значит, где-то неподалеку от базы стоит передвижная телестанция или
ретранслятор, наверняка смонтированный в джипе "Линкольн Навигатор", -
другой, более объемной машины у "Горгоны" он не видел. Если не считать
микроавтобуса со стройотрядом.

Все, что Ражный обнаружил, снял, отключил и спрятал, но на березу не полез
- достал ружье и шарахнул дробью. Сначала взвился легкий дым, затем по
белой бересте потекло что-то металлически-серое, и через мгновение бурый,
огненный всполох пронизал дерево до корня и запахло озоном.

Снятой или уничтоженной электроники была малая толика - основная продолжала
отслеживать и снимать его всюду, где бы Ражный ни появился в пределах базы.
Поэтому следовало вести себя так, будто уверен, что ликвидировал все
видеоглаза "Горгоны"...

И хорошо, что в распоряжении "Горгоны" не было приборов, способных
считывать мысли и чувства.

А они были тяжелыми и весьма далекими от чувств и мыслей победителя.
Финансисту удалось нащупать и точно ударить в уязвимое место, и отвлечь его
внимание, увести поединок в другую плоскость позволило лишь умение держать
удар и не выдавать своего внутреннего состояния.

Вероятно, "Горгона" обрабатывала несколько объектов - вольных и вотчинных
араксов, стараясь подобрать ключи, однако Ражного выбрала не зря. Только
сейчас, перемалывая в голове состоявшийся разговор с Поджаровым, он
особенно остро осознал, что действительно утратил ярость сердца. И
произошло это незаметно, возможно, угасание воинского духа как раз началось
с момента, когда Ражный привел в вотчину Героя Витюлю. Совершеннолетнему
араксу позволялось заводить рабов, к которым отношение было
соответствующим, но не тащить в вотчину сирых и убогих мирских людей. В
Урочище могли жить лишь дряхлеющие иноки, бездомные бродячие араксы,
засадники, получившие увечья в поединках. Мир с его болячками и горем
попросту разлагал сердце воина, развеивал по ветру солнечную энергию,
называемую Яростью. Если бы Поджаров почувствовал это - бил бы в болевую
точку до тех пор, пока не уложил Ражного; однако финансист нашел ее
аналитическим путем и от недостатка информации, от приблизительных знаний
не воспользовался своими возможностями.

Жалость - удел рабов Божьих, но не воинов его.

Фраза эта сидела сейчас в сознании, как кованый гвоздь Колеватого в
Поклонном дубе. Он не мог сделать героя рабом, не в состоянии был унизить
пострадавшего от мирской суеты человека. Однако и Кудеяра не сумел
перевести в положение невольника, хотя и пытался: в последний момент его
действительно становилось жаль, а надо было тогда, на волчьей охоте, зарыть
вместе с мертвой волчицей в одну яму.

И тем самым укрепить свой воинский дух. Поджарову удалось накопать кое-что
существенное из таинства бытия араксов. Преподобный Сергий собирал в свои
монастыри не кротких овечек, не послушное стадо рабов Божьих, но воинов,
имеющих от рождения Ярое сердце. Суть Засадного Полка в том и состояла,
чтобы внезапным, неотвратимым и беспощадным ударом нанести сокрушительное
поражение врагу, всадить засапожный нож в самое сердце, перехватить ему
жилы, переломать кости и вышибить мозги. Тут действительно придется идти по
трупам и плавать в крови. Душа мирского человека, рожденного, чтобы жить и
наслаждаться великим даром жизни, даже при особой любви к отечеству и
ненависти к врагам не могла бы остаться чистой и непорочной.

Засадники, принявшие постриг к иной, иноческой жизни, брали на себя все
грехи мира...

Вместе с утратой ярого сердца араке переставал быть араксом - защитником, и
выходил из лона Сер-гиева воинства. Ражный еще не вышел, однако теперь
явственно осознал, что связан с ним не особым состоянием духа, а формально,
по принадлежности к древнему роду засадников. Поджаров заметил это, когда
просматривал видеозапись поединка с Колеватым, где Ражный и на самом деле
снял рубаху лишь потому, что не хватало в сердце воинской ярости...

Оглушенный этими мыслями, он до самого вечера ходил мрачный, пока братья
Трапезниковы не привели Кудеяра. Невзирая на то, что находится под
наблюдением видеокамер, Ражный совершенно адекватно коротким и сильным
тычком выставил ему все передние зубы вместе с клыками. Давний главный и
профессиональный информатор Поджарова в первый миг потерял дар речи, после
чего стал неразборчиво шамкать и пускать кровавые пузыри.

А привели его, как водят настоящих разбойников ли беглых рабов - в поводу,
на длинной веревке, конец которой был привязан к седлу. Он уже не упирался,
вероятно, привык, прошел большое расстояние, наоборот, иногда прибавлял
ходу, чтобы успеть перепрыгнуть препятствие и не упасть. И падал уже много
раз, тащился волоком, поскольку одежда была в грязи и изодрана в клочья,
особенно на плечах и груди.

При этом бандит еще минуту назад кричал братьям бодро, злорадно и внятно:

- Все, пацаны, вы уже не живете! Вы покойники! Все! И хутор ваш сгорел!
Папашу бы своего чокнутого пожалели!..

Братья остановились возле беседки, спешились, не сговариваясь, подошли к
Кудеяру и рывком поставили его на колени. Тот не унывал, выразил радость
при виде Ражного.

- Какая встреча! Давно не виделись, президент, Отлично выглядите. Скажите
пацанам, чтобы развязали! Пока я добрый.

- Поймали возле мельницы! - доложил старший Макс. - Отстреливался