его испуг перед могучей
Россией, которая выйдет из войны. Он говорил открытым текстом, что
разбуженная энергия народа уйдет на восстановление разрушенного хозяйства,
на восполнение населения и через двадцать-тридцать лет воинственный дух
усмирится. Западу нечего бояться, и страх их происходит от невежества,
упорного нежелания знать историю и характер русских людей - этих медведей,
спящих в берлоге: если не трогать, не дразнить, не шуметь громко, они
совершенно безопасны.

- Как вы можете судить об этом народе, если вы сам - не русский? -
недоуменно спросил Рузвельт.

- Я - русский, - ответил на это Верховный с явным грузинским акцентом. -
Русский - это даже не национальность, господин президент, это образ жизни.

Рузвельт понимал, что такое советский образ жизни, пронизанный марксистской
ложной концепцией, и отказывался понимать то, что слышал.

- По крови и рождению я грузин, - толковал ему Сталин. - Но русским может
стать человек... всякой национальности, и потому название всех наций в
русском языке звучит как имя существительное. И только "русский" -
прилагательное. Чтобы быть русским, надо жить в России, в совершенстве
владеть ее языком и культурой, а самое важное - иметь русский образ
мышления. Война меня сделала русским. А на мой язык не смотрите, господин
Рузвельт: у нас сколько областей, столько и говоров.

Переводчик старался изо всех сил, да, видно, не донес существа - президент
США еще более запутывался и впадал в тихую панику.

Или не хотел вникать в подобные тонкости. И делал это напрасно, поскольку
не знал характера Верховного, в котором еще сохранились и угадывались
восточные черты.

Только здесь, в неофициальных вечерних беседах с Рузвельтом стало известно,
что тот не обратил внимания на пленку, посланную в Америку еще в сорок
первом. Он посчитал ее подделкой, снятой на свалке металлолома, свезенного
с поля боя; он был уверен, что у русских нет и не может быть оружия,
способного растирать в пыль танковые колонны, - это достигалось лишь при
применении ядерного оружия, над которым тогда работали американцы. Рузвельт
решил, что присланный фильм - хорошая мина Сталина при плохой игре,
поскольку считал дни и ждал другую кинохронику - немцев, гуляющих по
Красной площади.

Он был уверен, что так и будет, но получил из Москвы еще одну ленту, снятую
группой Хитрова во время Сталинградской битвы. Гудериан, шедший на выручку
армии Паулюса, попал в вакуумную воронку или черную дыру, потеряв за
несколько минут около сотни танков с бензозаправщиками, запасом боепитания
и всем тыловым обеспечением. Подготовленный к удару бронированный кулак,
способный, по оценке военных экспертов, протаранить любое кольцо окружения,
натолкнулся на невидимую стену и сгорел за час до команды к началу
действия. Присланные кадры на сей раз впечатляли, поскольку сосредоточенные
в трех степных балках танки, вернее, то, что от них осталось, еще дымились,
и взрывались по неизвестной причине рассыпавшиеся из грузовиков снаряды.

Устроить подобную иллюминацию у Сталина не хватило бы ни сил, ни средств,
да еще камера будто специально вглядывалась в символику и маркировку
остатков немецких машин. Тогда Рузвельт посчитал, что танки Гудериана
напоролись на специальное минное поле, где вся земля в полосе движения
бронетехники и тыла была нашпигована тротилом. Немцам просто не повезло...

И это было мнением не собственных экспертов; самая лучшая американская
разведка в мире с великими трудностями добыла засекреченные немецкие
материалы, касаемые поражения Рейха под Сталинградом.

В Тегеран Верховный привез ленту, снятую после Курской битвы. И даже не
напугать ею хотел - предупредить, что с народом Магог и его князем следует
вести открытую игру и не стараться переиграть втемную. И когда Верховный
устроил индивидуальный показ фильма в своей миссии, реакция последовала
совершенно неадекватная: Рузвельт обвинил его в жестокости и варварстве
ведения войны.

Теперь же, собираясь на Ялтинскую конференцию, он готовился более тщательно
и взвешенно. И к тому было много причин, а одна из них угнетала более
всего: беловежский Старец, как Верховный давно называл про себя Ослаба,
по-прежнему отказывался от встречи, и чувствовалось, как вместе с победным
ходом войны все больше отдаляется. С этим можно было бы и примириться,
помня вечность его существования и свою, хоть и верховную, но земную жизнь;
можно было согласиться с самостоятельностью Засадного Полка, имея с ним
связь в виде полномочного представителя теперь уже полковника Хитрова,
всюду следующего тенью за Ослабом. Но в определенный момент, после
Сталинградской битвы ему показалось, что найдено нужное звучание флейты,
способное выманить змея из кувшина. Верховный в мягкой и ласковой форме
передавал через посланника свои пожелания, и они в точности выполнялись. Он
верил, что через какое-то время беловежский Старец привыкнет получать
распоряжения и согласится на личную встречу.

А произошло обратное. После освобождения тезоимного города встала другая
задача огромной важности - снять блокаду с Ленинграда города - колыбели
революции. Полковник Хитров унес соответствующее пожелание и скоро привез
довольно резкий и категоричный отказ.

- Сергиево воинство никогда не вступит в схватку с противником, чтобы
освободить этот город, - передал ответ Ослаба полномочный представитель. -
Царь Петр построил его на проклятом месте, о чем был в свое время
предупрежден, и Ленинград достоин, чтобы стереть его с лица земли, дабы
оттуда не приходила более на Русь беда, хула и крамола.

На удивление, противореча себе, Верховный принял это как должное, ибо по
глубокому внутреннему убеждению он ненавидел всякую революцию, в чем и
состояло его внутреннее противоречие, и почему он с такой жестокостью
загонял в землю старую революционную гвардию. Сын сапожника изначально
тяготел к традиционализму и консерватизму и видел в революционном движении
лишь инструмент для достижения власти. Будучи мальчиком, он услышал от
своей прабабушки легенду, о том, что род Джугашвили ведет свое начало от
императора Александра Македонского. Великий Славянин, завоевывая Кавказ,
взял прародительницу рода в наложницы.

Иосиф презирал грузинских князьков и царьков, присваивающих себе такие
титулы лишь по причине, что у них в отаре больше десяти овец. Он жаждал
простора и власти, а Грузия ему была мала, как детская рубашка бурно
растущему подростку. Рядом находилось единственное государство, достойное
того, чтобы стать его вождем.

Он презирал всякую революцию, и одновременно, однажды повязавшись с ней,
обязан был придерживаться ее законов, дабы не оказаться жертвой своих
подданных.

Великие противоречия раздирали его душу...

Согласившись мысленно с беловежским Старцем, Верховный затаил обиду,
поскольку окружение, взирая на его победы, одновременно взирало и на
блокированную колыбель революции, которую отчего-то он не мог освободить
чуть ли не до конца войны.

Верховный чувствовал, что придет час, когда беловежский Старец и вовсе
исчезнет. Это стало особенно ясно после Курской битвы: полковник Хитров
стал терять его из виду. Иногда Ослаб неожиданно пропадал на целый месяц, и
группа Хитрова рыскала по нейтральной полосе чуть ли не по всему фронту,
стараясь найти концы. А он опять внезапно появлялся в своей "резиденции",
деревне Белая Вежа, и, разумеется, никак не объяснял причину своего
отсутствия.

Интуитивно Верховный осознавал, что удержать или овладеть помощью Небесной
никому еще из смертных не удавалось, что благо, выпавшее ему, не зависит от
его воли, и Засадный Полк - подразделение, никому не подчиненное, на то и
существует, чтобы пробуждать страстный дух народа, который потом сам будет
вершить все праведные, да и неправедные дела, а он как вождь обязан
обуздать его и вогнать в русло, как вскинувшуюся половодьем весеннюю
бурливую реку.

По возвращении из Тегерана его ждало неожиданное и настораживающее
известие: беловежский Старец наконец-то решился встретиться с князем.
Условия встречи были странными и тоже настораживали не менее, однако он
согласился и отправился с полковником вдвоем, без охраны, если не считать
шофера.

Поехали они по старой тверской дороге, а февраль был ветреный, метельный,
машина долго пробивалась через заносы и остановилась где-то в районе
Солнечногорска. Дальше был лишь санный след - кто-то проехал на лошади, и
кругом высокий, но обезображенный войной лес. Из снега торчали остовы
сгоревших танков, автомобилей, разбитые и опрокинутые пушки, земля изрыта
полузанесенными окопами и траншеями. Шли пешком по извилистому санному
следу вглубь метельного леса, а зимний день между тем клонился к вечеру, и
Верховный, давно не ходивший на такие расстояния, уставал и всю дорогу
думал, что еще придется возвращаться назад. Потом неожиданно для себя
обнаружил, что совершенно не ориентируется в лесу, а свежий санный след
между тем очень быстро заметает позади, затягивает сугробами и создается
впечатление отрезанности от мира. Через четверть часа пути по неведомым
партизанским тропам он ощутил некое сопротивление пространства: сменившийся
ветер дул в лицо, сыпал снегом так, что не открыть глаз, а Хитров, идущий
впереди, все шагал и шагал, и широкая его спина в полушубке начинала
раздражать Верховного.

- Уже скоро, - подбадривал полковник. - Теперь недалеко...

Верховный сначала стал жалеть, что отправился в такую дорогу в шинели и
фуражке - нет бы взять у шофера солдатский полушубок и меховую шапку, потом
вообще пожалел, что решился идти пешком: можно было взять артиллерийский
тягач или, на худой случай, запрячь в сани пару коней. И, наконец, не
выдержал, однако спросил привычным, размеренным тоном:

- Товарищ Хитров, правильно ли мы идем?

- Правильно, товарищ Сталин, - подтвердил тот - Я здесь бывал не раз. Уже
близко.

Потом Верховный потерял счет времени и расстоянию и просто шел, преодолевая
сопротивление ветра.

Наконец темные ельники кончились и впереди показалась древняя, по-зимнему
черная дубрава, где ветра совсем не было. И тут на санный след откуда-то
выскочил всадник в длиннополом, заснеженном тулупе нараспашку, проскакал им
навстречу и, остановившись, стал спешиваться. Слезал с лошади осторожно,
вернее, сползал и когда встал на землю и взял коня в повод, пошел медленно,
на подогнутых ногах.

Верховный узнал Старца, поскольку помнил эту фигуру, стоящую у дороги с
иконой, но более детально и четко видел на пленке, отснятой по его заданию
скрытой камерой.

Некогда высокий и теперь согбенный, костистый старец глядел молодо и даже
весело, на непокрытой голове, на седых прямых волосах настыл иней и
сосульки.

- Здравствуй, князь, - просто сказал он и остановился.

- Здравствуйте... - вождь не знал, как его называть и еще не знал, нужно ли
подавать руку. Однако успокоился, вспомнив кавказский обычай, где поведение
всегда диктует старший по возрасту.

- Я позвал тебя, князь, чтобы известить: Засадный Полк уходит, - старец
покороче взял повод - конь вскидывал голову и фыркал. - Но теперь ты и сам
одолеешь супостата.

Он ожидал что-то подобное, но не сейчас и не так сразу, ибо сам привык
решать и говорить последнее слово. И пауза чуть затянулась, прежде чем
Верховный нашел, что ответить. Никакие привычные в таких случаях фразы и
обороты не годились.

- С вами я почувствовал силу, - заговорил он неуклюже, но искренне. - С
вами я понял, народ выдержит, победит. Мне тяжело расставаться с вашим
воинством... Но я спокоен мыслью, что есть это воинство!

- Прощай, князь, - старец так и не подал руки, видимо, не принято было, и
стал так же медленно забираться на коня.

И все-таки Верховный, как император, на службе у которого состоял
неподвластный и потому будто наемный полк, не мог отпустить его просто так.

- Скажите, чем я могу наградить Засадный Полк? Как выразить... свою
искреннюю благодарность?

Старец забрался в седло, угнездился, раскинув полы тулупа.

- На Победном Пиру первым словом скажи славу русскому народу. Вот и вся
награда, князь.

Развернул коня и поехал крупной, напористой рысью завивая, закручивая за
собой белый снежный шлейф.

Всю обратную дорогу Верховный шел, как во сне, не чувствуя ни метели, ни
холода, ни времени, отмечая пространство лишь по тому, как глаз выхватывал
из снежного марева высокие ели со срубленными вершинами, исковерканную
военную технику, следы страшных, недавних боев.

Потом ему вообще стало казаться, что встреча со старцем и прощание ему
приснились...

Возвратившись в Москву, три дня Верховный не допускал к себе никого и
практически исчез из поля зрения своего окружения, как в начале войны. Он
вспоминал сон и чувствовал одиночество. И одновременно разочарование и
недовольство собой, прокручивая в памяти скомканный, нелепый момент
прощания с беловежским Старцем. Задним умом он придумал, как следовало
вести себя, что говорить, как стоять, отработал даже два варианта
поведения: в одном представлял себя императором со всеми вытекающими, в
другом - видел себя простым и благодарным человеком, преклонившим голову
для благословления старца.

Надеяться теперь можно было лишь на себя и собственную волю. И политически
правильно было отнести явление Сергиева воинства к области юношеских грез и
сновидений. На третий день, испытывая похмельное чувство, Верховный
вернулся прежним Сталиным, однако увидел в яви атавизм, деталь сна -
полковника Хитрова, ожидающего в приемной. Несмотря на то, что там были
генералы и наркомы, вождь пригласил его первым, как всегда, позволил сесть
и подал коробку с папиросами, однако тот отказался от всего и остался
стоять. Это вождю не понравилось, ибо так поступали его слуги.

- Товарищ Хитров... - несмотря на это, привычно начал Верховный,
расхаживая. - Вы честно и... благородно исполнили свой долг. Какую бы вы
хотели получить награду? И где хотели бы продолжить службу?

- В Троице-Сергиевой обители, - внезапно признался полковник. - Это для
меня будет самая высокая награда.

Ему не надо было объяснять дважды или растолковывать то состояние, в
котором находился Хитров. В своих трехдневных раздумьях вождю тоже
приходила эта мысль...

- Я разрешаю вам... служить в монастыре, - после долгой паузы сказал
Верховный. - Поезжайте в Троице-Сергиеву лавру. И служите. Насколько мне
известно, там находятся мощи преподобного Сергия... И помолитесь за меня.

- Помолюсь, товарищ Сталин...

Проводив его. Верховный на несколько минут вновь погрузился в сон наяву,
затем встряхнулся и вызвал из приемной Всесоюзного старосту.

- Товарищ Калинин... Прошу вас издать Указ... о присвоении звания Героя
Советского Союза... товарищу Хитрову. Посмертно.

- Посмертно? - невпопад спросил старый слуга. - Но я только сейчас видел
его живым и радостным. Еще спросил, как идет жизнь, товарищ Победа...

Верховный оборвал эту речь своим взглядом.

- Полковник Хитров скоро умрет. Калинин понял его неправильно, и потому у
него вмиг запотели очки.


Сейчас, готовясь к встрече великой Тройки в Крыму, он отлично понимал, что
предстоит неравный поединок одного против двух, и в результате столкновения
ему обязательно навяжут условия, чтобы он после окончания войны с немцами
сразу же начал кампанию против японцев на Дальнем Востоке. Навяжут участие
в создании международных ми ротворческих организаций, дабы защититься ими
от страха перед Россией, переделят и перекроят мир, чтоб сохранить свое
влияние в Европе, обяжут помочь согнать палестинцев с их исконных земель и
создать государство Израиль - будущий инструмент и своеобразный засадный
полк в руках Запада.

В то время Верховный уже знал, что американцы закончили разработку атомной
бомбы и изготовили несколько боевых образцов. Оружие возмездия, о котором
мечтал и которое не успел доделать Гитлер, сейчас находилось в руках
нового, свежего врага, на встречу с которым он собирался ехать в Крым.

Он даже знал, что Япония будет подвергнута ядерной бомбардировке с
единственной целью - подавить свой всеобъемлющий страх. А пока, как
доложила разведка, Рузвельт собирается продемонстрировать свой фильм,
снятый на испытаниях атомной бомбы.

В день вылета на конференцию Верховный отправил свою свиту на аэродром, а
сам с одним лишь телохранителем поехал в Загорск. У императоров была одна
замечательная привилегия: их никто не смел спросить, что они делают в
данную минуту, зачем и почему. Он оставил машину у монастырских ворот и в
одиночку ступил на территорию лавры. За монастырской стеной тоже узнавалось
время: на костылях, с палочками, с забинтованными головами по двору
выхаживались раненые бойцы. Вождь был в привычной шинели без знаков
различия и фуражке, но его никто не узнавал, поскольку никто не мог даже
предположить, что сам товарищ Сталин может оказаться здесь.

Русобородого инока в рясе схимомонаха он встретил в галерее царских
чертогов. Он не спросил его нынешнего имени и вообще ни о чем не поговорил,
а просто снял фуражку, склонил голову и произнес одну фразу:

- Благословите, отец святой.

Инок быстро и коротко перекрестил его, но руки на целование не подал, как
это обычно делают, обронил сухими губами:

- Поезжай с Богом.

И еще не утраченной поступью военного человека прошел мимо, опахнув ветром
от широкого одеяния...

На Крымской конференции все было так, как предполагал Верховный. Сражение,
теперь уже с союзниками, началось сразу же, сначала в приватных беседах с
Рузвельтом и Черчиллем, затем битва выплеснулась на обширное поле сражения.
В нем уже видели победителя, хотя война еще гремела в Европе, и пытались
связать, сострунить, как волка, обездвижить всевозможными обязательствами,
договоренностями и пактами, чтобы максимально обеспечить свою безопасность.
Между делом, в передышке, Рузвельт показал кинохронику ядерных испытаний, и
Верховный впервые в жизни увидел гриб атомного взрыва, раздавленную ударной
волной бронетехнику, оплавленную землю и результаты воздействия проникающей
радиации. Смотрел страшные кадры и не испытывал ничего, кроме любопытства и
легкой зависти: киносъемочная пленка и монтаж были высочайшего качества.
Фильм, который он привез в Ялту, сильно уступал в этом отношении, к тому же
был немой, и Верховный, прежде чем устроить показ, извинился за техническое
несовершенство.

На экране, снятый скрытой камерой, сидел, ходил, щурился на солнце, трогал
руками деревья и что-то говорил, тихо улыбаясь, немощный, согбенный старец.

- Что вы хотели нам показать, господин Сталин? - после демонстрации
несколько разочарованно спросил Черчилль.

- Я показал вам Россию, - спокойно отозвался Верховный. - И хотел сказать,
что ее не надо бояться.

- Но кто этот больной старый человек? - премьер-министр тяжело задышал, что
означало его неудовольствие.

Рузвельт осторожно молчал.

- Этот человек очень старый, но не больной, - пояснил через переводчика
Верховный. - Напротив, абсолютно здоров и, как вы заметили, весел.

- Но почему он так медленно и болезненно двигается?

- Он сам себе подрезал сухожилия на руках и ногах, - Сталин старался
говорить так, чтобы слова, переведенные на английский язык, не утратили
смысла. - И если они срастаются и крепнут, старец подрезает их вновь, чтобы
ослабить себя.

- Зачем нужен этот... странный, варварский обычай? - откровенно недоумевал
английский премьер-министр, а Рузвельт тем временем молчал напряженно и
холодно.

Верховный любил говорить на ходу, потому встал и медленно, крадущейся
походкой прошел по ковру.

- Я согласен с вами, господин Черчилль... Обычай на первый взгляд странный,
но, полагаю, вовсе не варварский, хотя... очень древний и относится к
временам, когда славян именовали скифами. Демократически избранный духовным
вождем воин таким образом лишал себя... возможности прибегать в судах и
спорах к аргументу... оружия. - Сталин указал трубкой на экран. - Он не в
силах поднять меч или ударить кинжалом. Только ослабленный физически
человек достигает высого ду