он широкий пояс поединщика. А
Ражный взял у Голована кусок войлока, ушел под дуб Сновидений и лег там,
укрывшись сухими листьями.

На заре он проснулся сам - накрапывал мелкий осенний дождик, небо затянуло,
и лишь на востоке слабо пробивался дымчатый свет. Вид с холма открывался на
несколько километров, и он знал, что огромное, сумеречное пространство
сейчас пустынно, что нет на этих просторах ни одной живой души, однако то
ли почудилось наяву, то ли это было продолжением сна или игрой воображения,
но вместо лесов по обе стороны огромного поля он отчетливо увидел две
стоящих друг против друга пеших рати: матово отсвечивали доспехи,
поблескивали навершия копий, и тяжело развевались на сыром ветру намокшие,
огрузшие стяги.

Видение было настолько реальным, что он мог разглядывать детали одежд и
вооружения близко стоящих воинов: у одного поверх кольчуги кожаное оплечье
с бляшками, у другого - стальные наручи, у третьего за поясом шестопер...

Пора было самому переодеваться в бойцовские одежды и выходить к ристалищу,
а он стоял на опушке дубравы и смотрел на изготовившееся к битве воинство,
пока серый рассвет не приподнял мглистое, дождевое небо и не осветил землю,
обратив рати в леса с пиками елей и стягами ветвей плакучих берез.

И все-таки к ристалищу он пришел первым, и первым же коснулся его ладонями,
стараясь не давить цветы. Нежный, чувствительный к погоде портулак не
распускался и вряд ли теперь распустится: дождь усилился, и рубаха уже
липла к плечам. Это считалось хорошей приметой - начинать схватку на
влажной, окропленной земле...

Она и завязалась в тот же миг, причем внезапно и сразу яростно. Скиф, будто
свирепый секач, вылетел из дубравы и, не давая время на проверку и
испытание соперника, навязал стремительный, боксерский темп. Вероятно,
старец долго разогревал себя перед этим и, набрав нужную температуру, как в
паровозном котле, снялся с тормозов и вылетел на круг.

Надолго ли пару хватит?..

Боевая стойка у инока была странная, танцующая и открытая; он выкатывал
грудь вперед, при этом держа руки по сторонам и чуть назад, словно
подставлялся, мол, на, бей, и одновременно с этим наступал, приплясывая
широко расставленными ногами. Он то вызывал таким образом нападение, и
Ражный проводил серию ударов, то наносил их сам, причем не сильные,
молотящие - так, словно работал с оглядкой на судью, дескать, считай!

Боксерский зачин не понравился Ражному, и он начал предлагать настоящий,
кулачный, стал водить соперника по кругу, резко меняя направление. Скиф
откликнулся своеобразно - заплясал, как медведь, закачался и, точно
рассчитав момент, вдруг оказался с правого бока и нанес короткий, сильный
удар.

Ражный посчитал это за случайность: не мог он знать уязвимого места! Даже
если встречался с Колеватьш, который видел провал напротив печени - ни один
араке никогда не выдаст тайн своего бывшего соперника.

Спас от стариковского кулака неожиданный волчок - полный оборот через левое
плечо и ответный удар наугад, пришедшийся вскользь по горлу. Инок не
увернулся, отскочил и резко, гулко выдохнул, словно выплюнул из гортани
боль, и тут же опять разразился дробью пустых, лишь щекочущих ударов.
Рукавицы у него были старые, сшитые из кабаньего панциря, но обмятые в
доброй сотне поединков и не наносили вреда, не драли кожу и не пускали хоть
и малую, но кровь, которая действует психологически. Ражный уже стал
думать, что Скиф, наверное, много лет занимался боксом и заразился его
кроличьей торопливостью и бестолковщиной, но тут внезапно разгадал замысел
этой казалось бы бесполезной молотьбы.

Он не давал войти в состояние "полета нетопыря"! В Урочище, где Ражный
весьма легко отрывался чувствами от земли и парил, с начала поединка он ни
разу не мог глянуть на Скифа иным взором. Вчера он отвлекал бесконечной
болтовней, сегодня - мельтешением кулаков перед носом. Вот об этой родовой,
наследственной тайне Ражных он прекрасно знал, ибо когда-то боролся с дедом
Ерофеем! И сейчас помнил об одном - не дать внуку воспользоваться шестым
чувством и увидеть истинное состояние инока.

Он был опытный поединщик, но кулачник несильный - укладывал противника в
третьей стадии, в сече, и хоть не принято верить каликам, но на сей раз не
соврал сирый, когда рассказывал, как Скиф пахал Голованом ристалище в
Белореченском Урочище. Да и сам отец Николай вчера это подтвердил и
намекнул Ражному, чего следует опасаться, хотя как вотчинник не имел на то
права. А значит, надо все время ломать его тактику, расстраивать замыслы,
чтобы в зачине измотать максимально, выстоять в братании. Ну а в сече
держись, инок! Если не знавал волчьей хватки - узнаешь!

Эх, если бы на несколько секунд взлететь и глянуть на него взором летучей
мыши...

А инок, между тем плясал все азартнее и казалось, вот-вот вприсядку
пустится. Защищаясь от его многочисленных мелких тычков, Ражный еще раз
сделал левый волчок, однако кулак, словно камень из пращи, просвистел над
головой противника, но сразу же последовал очень опасный правый.

Скиф его не ожидал - не ушел и, сам завертевшись от удара в висок,
забурился лицом в клумбу. Однако, будто гимнаст, сделал воздушный кувырок и
вновь был на ногах. Только желтоватые от седины волосы, охваченные кожаным
главотяжцем, стали зелеными от цветочного ковра.

Противоядие он вырабатывал мгновенно, и теперь вертушки не годились. Отец
всегда повторял, что в поединках с иноками нельзя более чем дважды
повторять один и тот же прием, и то с разбежкой во времени. И бит будешь
непременно, если не хватит багажа знаний, арсенала и хитрости.

Зелень на голове - пятно от ристалища, вдохновило Ражного. И хоть соперник
в общей сложности лет двадцать провисел на Правиле и обладал способностью
преодолевать земное тяготение, однако же коснулся ее и покрасил соком свои
седины. Машинально прикрывая правый бок, он поводил Скифа по кругу, будто
цыган пляшущего медведя, резко покачался перед ним на расстоянии прямого
удара, последил за глазами и только сейчас обнаружил, что противник
находится в неком особом состоянии, которое вызывалось танцем.

Он включился в определенный ритм обязательных движений, выученных до
последнего штриха, и нет ни одного случайного выпада или удара. Скорее
всего, существовал какой-то рисунок этого танца, известный только ему, и
пока он оставался тайной, нельзя было ни свалить его, ни нанести ощутимого,
шокирующего удара. Все эти качания, подергивания руками и ногами,
притопывания и приседания чем-то отдаленно напоминали казачий спас, но лишь
внешне, ибо движения повторялись в непредсказуемой последовательности. И
плясал он самозабвенно, будто бы даже не заботясь о течении кулачного боя,
всецело положившись только на технику, которая автоматически вывезет его из
любого положения. Он пропустил удар в висок, однако при этом сработал
защитный механизм - элемент танца, не позволивший ему упасть. А ведь
казалось, сейчас обвалится мешком и хоть на мгновение, да ляжет на землю.

Он же лишь волосы вымарал...

В подтверждение своего открытия Ражный трижды попытался пробить его эту
странную "открытую" защиту, и всякий раз кулак инока в кабаньей рукавице
оказывался в нужном месте, или - легкий доворот тела, и удар улетал мимо.

Но поразительно! Отчего же дед Ерофей, сходившийся со Скифом на ристалище,
ничего не сказал своему сыну о пляске? А тот в свою очередь ему,
Вячеславу?!

Наверное, опыты соперника веселили старика, почудилось, он плясал и
улыбался, как актер на сцене. Выходило, не он его, а инок выматывает
Ражного, вводит в замешательство, заставляя искать способы и приемы
противостоять столь редкому способу кулачного боя и не давая
воспользоваться главным оружием - воспарить нетопырем и почувствовать
энергетическую структуру противника.

Между тем, Скиф в очередной раз чуть изменил ритм, старчески попихал
кулаками, словно притомившийся боксер, и внезапно еще раз пробил в правый
бок. Тяжелый, каменный кулак угодил в локтевой сгиб, так что удар был
косвенным, опосредованным, но и этого хватило, чтобы печень словно ножом
прокололо.

Он знал уязвимое место...

Боль наконец-то взорвала состояние пытливого, статичного замешательства.
Вначале он ощутил прилив ярости, однако благоразумно ушел в защиту и
непроизвольно сам запрыгал по-боксерски. И на какое-то мгновение,
совершенно случайно попал в ритм танца инока. Попытался считать, узнать,
определить, что это за балет - ничего подобного! Вроде бы знакомо, нечто
среднее между гопаком, русской пляской, однако тут и испанские мотивы, и
восток, и Африка, и даже Кавказ!

Тем часом Скиф что-то почуял и пошел в атаку. Дождь смыл зеленое пятно с
волос, мокрая рубаха облепила его мощный торс, и сам он будто помолодел лет
на полета. Серии пустых молниеносных ударов изменились по темпу, и среди
каждой теперь обязательно был один сильнейший, как бы отбивающий такт
неизвестной музыки.

- Та-та, та-та, та-та, та! Та, та, та-та, та!

И по этим ударам, то и дело пропуская их, как по камертону, Ражный наконец
попал в ритм и сам заплясал, практически точно копируя пляску инока. А тот
еще не узрел этого, увлеченный охотой за правым боком, и спохватился, когда
сам получил еще раз по горлу и следом справа - по челюсти.

Остальные части тела у Скифа попросту не пробивались и можно было стучать
кулаками, как по бесчувственной груше. Он отпрянул, не прекращая танца,
передернулся от внутренней судороги и снова выдохнул, выплюнул боль из
себя. И будто лишь сейчас увидел пляшущего соперника, резко поменял ритм,
стал злее, короче в движениях, однако Ражный, уже интуитивно угадывая
рисунок танца, как песню подхватил, но пошел дальше, добавил силы и азарта.
Защита инока вдруг рассеялась как дым, осыпалась пылью на мятые цветы
ристалища. Он был опасен еще, ибо по-прежнему так и висел у правого бока,
но теперь один за одним пропускал удары и все чаще хукал, исторгая боль.

Через полчаса такого боя, наконец-то боя на равных, инок должен был бы
вымотаться, поскольку Ражный не давал ему опомниться и теперь полностью
владел инициативой. Он ждал, когда старец сдернет рукавицы и бросит их под
ноги противнику, тем самым признавая себя побежденным в кулачном зачине (но
не в поединке!), дабы сохранить силы для братания и сечи.

Время шло, удары Ражного становились точнее, и каждый почти был вальным, но
Скиф стоял на ногах и более кульбитов не делал! Устоял даже после того как
Ражный вплел в "чужой" танец свое коленце - еще раз повторил левого волчка
и угодил иноку чуть ниже уха.

Вообще-то от такого попадания свалился бы всякий. Волчок был его
собственным защитным изобретением, чтобы вывести уязвимое место из-под
удара. И лишь впоследствии Ражный раскусил, что мгновенный сверхскоростной
оборот с последующим, правда, слепым ударом (глаз не успевает отслеживать
движение) может стать оружием нападения, ибо центробежная сила при этом
вливается в кулак и удар получается хлесткий, как щелчок пастушьего бича. И
противник практически не видит этого вращения и не ведает, откуда сейчас
прилетит.

Инок же устоял!

Он был насыщен какой-то особой, неиссякаемой энергией. Такую не получишь от
самой изощренной пищи. Она не дается за счет "чародейства" с землей,
деревьями, водой, огнем и звездами, ибо получаемая от всего этого энергия -
тонкая и относится к области чувственных, духовных. Ее даже не обрести на
Правиле: там достигается состояние, способное длиться считанные секунды,
очень сходное по природе с оргазмом, и воспользоваться этим приемом можно
лишь в самой критической ситуации, о чем знают все засадники.

Состояние Правила или, как это называют индийские араксы, состояние
Париништы, незаменимо, когда нужно дожать, додавить соперника, когда до
победы остается так мало, а силы на исходе, особенно если схватка длится
вторые или третьи сутки.

И это была еще одна загадка Скифа - источник его силы и выдержки.
Маленькие, пугливые люди назвали бы ее сатанинской, но увы, в человеке все
только от Бога и от самого человека, и если поискать, присмотреться,
заглянуть вглубь, непременно найдется природа такой силы и будет она
обязательно божественной, коль скоро создан человек по образу и подобию.
Иное дело, высвободить ее, научиться пользоваться дано не каждому,
поскольку эта сила и есть талант.

В ненастье солнечные часы не работали, и портулак, побитый, изжеванный
ногами, так и не распустился в тот день, хотя дождь порой прекращался и
холодный север приятно обдувал спины. У каждого аракса, тем более у иноков,
были свои внутренние часы, отбивающие время с точностью до минуты, и оба
они знали, что период кулачного зачина кончился, однако никто не решался
сказать об этом. Ражный, словно каменотес, стремился как можно больше
отсечь от этой глыбы, чтоб потом, в братании, было полегче, и орудовал
кулаками уже со вкусом, нанося выверенные, точечные удары. Случись такой
бой на ринге, судья бы давно остановил поединок ввиду явного преимущества.

Скиф же молчал по той причине, что не хотел сдаваться, ибо сними он первым
рукавицы, противник может посчитать себя победителем в зачине. По-прежнему
танцуя по ристалищу, он то и дело менял ритмы, отчаянно защищался и
показывал Ражному потрясающее умение держать удар и бросаться в атаки, на
ходу выплевывая боль. Поэтому, несмотря на преимущество, все-таки
продолжался бой, а не избиение старика.

Между тем в очередной перерыв дождя вдруг сильно потемнело, и внезапно на
дубраву обрушился снежный заряд. В мгновение ока цветной ковер стал белым,
и Ражный стал белым, словно вдруг выседел; только инок никак не
изменился...

Снег унялся так же, как и начался, будто занавес подняли. И на несколько
минут проглянувшее солнце наконец-то уронило тень от часового столба на
ристалище.

Кулачный зачин съел чуть ли не половину времени братания!

Ражный сдернул рукавицы, поправил пояс, раздергал рубаху и уже был готов к
следующему этапу, но увидел, точнее, почувствовал, что Скиф жаждет хотя бы
минутной передышки. Он не спеша стянул размокшую сыромятину с рук,
зачерпнул снега, умыл лицо, вроде бы благодушно воззрился на солнце, да
сказал язвительно, будто боль отхаркивал:

- Неплохо пляшешь... А польку-бабочку умеешь?.. Ничего, добрый ученик, на
ходу подметки режешь... Только широко не шагай, штаны порвешь.

Метнул снежок в Ражного, пригнулся, выставив руку стальным крюком, и пошел
брататься...

Внимание Ражного в тот миг отвлекло какое-то движение, выхваченное краем
глаза в белой дубраве.

Он встал в стойку и все-таки на миг отвел взгляд от соперника.

Из-за ближнего к ристалищу дуба с изуродованной кроной, сторожко вскинув
уши, смотрел Молчун...


Спешившиеся братья Трапезниковы подошли, вежливо, с достоинством
поздоровались, и Ражный по глазам их понял - хотят сказать что-то важное,
но чужак мешает: Поджаров так и стриг глазами, ожидая подвоха. Пришлось
отвести Максов подальше в сторону...

С тех пор, как навел на них страху в Урочище, больше не видел. Сами ездить
перестали, а наведаться в Зеленый Берег с пустыми руками неловко...

- Мы человека ищем, - сообщил старший. - Сегодня утром все на покосе были,
Фелиция домовничала. Пришел, забрал ружье, еду и кое-какую одежду, Сестру
сильно напугал.

- Два дня вокруг Красного Берега бродил, высматривал, - добавил младший. -
Два дня по ночам собаки лаяли, мы думали, зверь ходит...

- Фелиция прибежала вся зареванная... Настращал еще девчонку!

- Мол, если скажешь своим - приду, возьму заложницей, и вы все на меня
работать будете. Или опозорю - никто замуж не возьмет.

Шестнадцатилетняя Фелиция в этом мужественном и несгибаемом семействе была
самой странной, однако же и естественной; в ней еще в раннем детстве
проснулся необычный и необъяснимый талант. И если картины отца еще можно
было назвать самодеятельностью и при этом все-таки живописью, то творчеству
двенадцатилетней девочки вообще не было названия.

Сначала она рисовала угольком на березах, потом цветными карандашами, а в
последнее время - художественными мелками (отец из города привез), но
по-прежнему не на бумаге или картоне - только на белых от корня березах,
которых вокруг Красного Берега были целые рощи. И только орнаменты.

Впервые увидев расписные деревья, Ражный ощутил знобящий холодок и сильное
волнение, будто прикасался к чему-то неведомому и запредельному. Рисунки по
бересте были настолько естественны и органичны, что чудилось, выросли
вместе с деревом, проявились из его толщи, как внутренняя суть. Вначале ему
и в голову не пришло отнести это к творению рук человеческих, и потому он
содрал их с берез, принес бересту на базу и заключил в рамки. И только
здесь, в новом, "оформленном" состоянии узрел природу росписи, отчего
зазнобило еще больше: растительные и животные орнаменты были потрясающей
сложности, гармонии и красоты. Решетка Летнего сада - детские каракули по
сравнению с этой удивительной вязью, но самое главное, Ражному показалось,
что он "читает" эти орнаменты, и оттого буря стихийных, неосознанных чувств
охватывает морозом по коже.

И долго бы не знал, кто их пишет, если бы однажды на базу не заехал старший
Трапезников. Увидел художества в рамках, вскинул на президента клуба
недовольный взгляд.

- Это ты зря сделал. Больше не сдирай берест. Но орнаменты смывал дождь,
чем бы ни были нарисованы - углем, мелком и даже карандашами!

Тогда Ражный впервые и услышал о Фелиции, а спустя некоторое время увидел
ее - серенькую, невзрачную девочку-подростка, полную копию своей матери -
тихой и вечно смущенной женщины.

- Она не испугалась и все рассказала, - продолжал старший Макс. - Мы сразу
же поехали искать этого человека. Но видно, давно в лесу живет, следы
прячет...

- Мы его однажды видели. И сдается, не человек он - оборотень в волчьей
шкуре.

- Да ладно тебе, молчи! - прервал старший. - Оборотней не бывает! Бандюга,
да и все.

- Где же видели? - вступил Ражный, понимая, что речь пошла о нем.

- В дубраве и видели, возле лога... Знаете? - с интересом заговорил
младший. - Ехали вечером со смол-завода, а он... В общем, лошадей напугал.
На вас сильно походит, дядя Слава.

- На меня? Так, может, это я и был? - засмеялся.

- Нет, бандюга был, - встрял старший. - Волчью шкуру на себя надел, чтоб
коней напугать. Ну, кони и понесли...

- А сейчас недавно стрелял, - поддержал брата младший. - Вы слышали
стрельбу?

- Думаете, он стрелял? - засомневался Ражный.

- Он. Мы голос своего ружья знаем.

- Вроде бы стреляли из самозарядного карабина?

- Нет, из дробового, из нашего. В прошлом году отец купил фермерское ружье
"сайга", не для охоты - для самообороны, восьмизарядное, тридцать второго
калибра.

- Я знаю этого человека, - уверенно заявил Ражный. - Год у меня на базе
жил, от кого-то скрывался. Мы его звали Кудеяр.

Братья переглянулись, словно посоветовались, и старший сказал:

- Который у вас жил, знаем. С большой бородой. Сестра сказала, у этого
борода совсем маленькая.

- Я его побрил, перед тем как отпустить, - признался он.

- Зря отпустили, пакостит, - чуть ли не в голос сказали братья.

- Что-то вас давно не видно было. - Ражный уводил разговор к встрече
"оборотня" в дубраве, желая проверить, что еще известно вездесущим
наездникам.

- А вон Макс разбился, - младший кивнул на старшего. - В седле не удержался
и ключицу сломал.

- Меня сучком сбило, когда лошади понесли, - оправдался тот. - Так бы я не
упал... Но уже все! И спицу вынули!

Помахал рукой, продемонстрировал, подспудно доказывая, что здоров и годен
для службы в армии: через полтора месяца начинался осенний призыв...

- Что же ты в седле сидеть не научился? Старший устыдился, покраснел и
отвел глаза.

- Не совсем еще научился... Да ведь лошади понесли, бандюга напугал.

- Он там землю зачем-то вспахал, - добавил младший. - В дубраве.

- Землю вспахал я, - признался Ражный. - И овес посеял, для кабанов.

Братья еще раз переглянулись - что-то не вязалось в их выводах, а он вдруг
ж