ствуя спиной
сильный, жгущий и одновременно растерянный взгляд.

Через сотню метров он остановился, вспомнив о волчонке, окликнул несколько
раз, затем, взобравшись на полуразвалившийся сруб, осмотрел унылый пейзаж.
И вдруг защемило сердце! Он представил, как эта взбалмошная девица,
оставшись одна, сейчас поплетется на ночь глядя в никуда. Босая пойдет, по
сохнущей дурной траве, по ржавым гвоздям и битому стеклу и уже в темноте
упрется в старую стену ветровала, где и днем-то можно ходить, лишь вытянув
руки или заслонив лицо, чтобы не оставить глаза на проволочных еловых
сучьях...

И даже если прорвется невредимой сквозь все заслоны, то скорая холодная
осень и сырая зима сломают ее и, простывшую, насквозь больную, загонят
назад в яму или под первую корягу, и сладкий, томительный сон довершит
дело.

Ражный постоял, с желанием вернуться, силой утащить девицу на базу и сдать
в руки сестры, но снова вспомнил Кудеяра: всякое сочувствие к врагу своему
немедленно оборачивалось собственным поражением в будущем.

Усилием воли он остудил сердце, оглянулся назад и, увидев удаляющуюся
одинокую фигуру, подумал не о ней - о волчонке: как бы не увела за собой...

Но сколько ни вглядывался, ни рядом, ни поодаль звереныша не заметил. И всю
обратную дорогу озирался, звал Молчуна, все больше наполняясь неясной
тревогой; по неписаному закону Сергиева Воинства он не имел права на
жалость к врагам Отечества, ибо она ничего не имела общего с понятием
благородства и разрушала сердце аракса, лишала его воинствующей энергии.
Что бы ни говорила эта девица, как бы ни складывалась ситуация и каким бы
ни был ее исход, она явилась не с добром - с мечом, дабы вступить с ним в
поединок, в противоборство, в каком бы виде оно ни выражалось, и была
недостойна жалости.

Жалеть можно было детей, родителей, близких и даже братьев-соперников,
сирых, убогих, изувеченных или просто побежденных на ристалище, прощать
своих личных недругов, скорбеть по земле и Отечеству, но всякое подобное
чувство в отношении врага рода своего, всякое проявление любви к нему
только усиливало последнего и никогда не приносило мира.

Поэтому он готов был выгнать волчонка в лес, но не отдавать его под руку
супостатам. Наконец, отчаявшись дозваться, он распластался на земле и
медленно воспарил летучей мышью. Тотчас перед взором, по земле и небу
проявились, соткались десятки разноцветных светящихся следов - птичьих,
звериных и человеческих. Ражный выбрал один - волчий и вначале обрадовался,
что Молчун не пошел за девицей, а стремительно понесся назад, к базе,
однако в следующий миг еще больше насторожился, ибо горячий пунктирный
шлейф был густо насыщен цветом сильнейшей агрессии.

И более уже не спускаясь чувствами с небес, он помчался в сторону базы,
однако в полукилометре от нее, словно чуткий гончий пес, перехватил след
более свежий, оставленный всего несколько минут назад и сдвоенный с
человеческим. Причем человек бежал впереди и уже за ним - брызжущий яростью
зверь.

Можно было опуститься на землю и пойти шагом, ибо результат был уже виден,
и все-таки Ражный не сложил перепончатых крыльев, долетел до гиблого места
- полузатопленного гниющего леса за старой дорогой и только там коснулся
чувствами земной хляби.

Кудеяр валялся в изумрудно-зеленой осоке с перерезанным горлом и еще бился
в агонии, а волчий след с тающей краской агрессии уходил вдоль болота и
терялся в березовом подлеске...

13

Когда в Урочище происходит схватка, вотчиннику бывает не до сна, поскольку
как хозяин он обязан обеспечивать безопасность поединка - хранить его от
чужого глаза и, кроме всего, дежурить, как врач скорой помощи. На сей раз
ничего страшного не ожидалось на ристалище, поскольку это был Тризный Пир в
память об араксе Стерхове, и ни одной из сторон стоять насмерть не
полагалось. Однако у Голована, священника, чуть ли не каждый день был свой
поединок в прямом смысле с нечистой силой, поскольку она в таких святых
местах свирепствует особенно, и не зря говорят: где мед, там и мухи, где
святой дух - там и злые духи.

На сей раз случилось событие не то чтобы особенное, но хлопотливое: в одной
из деревень, уезжая на зимние квартиры, чета по-интеллигентски рассеянных
дачников забыла кота и бабушку. А когда спохватились и поехали за ними, то
оказалось, что старушка месяц как умерла и кот от голода и неспособности
ловить мышей обезобразил тело, объел нос и уши покойной.

В день, когда начался поединок, дачники пришли за отцом Николаем, дабы
отпел и разрешил схоронить на церковном кладбище. Вотчиннику ничего не
оставалось, как пообещать исполнить свой священнический долг, но под любым
предлогом стал оттягивать отпевание и похороны: не пускать же дачников в
Урочище, когда там поединок! Скорбные родственники требовали предать тело
земле немедленно, ибо опаздывали на последнюю электричку, а ночевать в
нетопленой даче - мол, сами к утру замерзнут. Голован причину нашел вескую
- смерть должен засвидетельствовать врач, и кроме того, кто-то должен
выкопать могилу и сколотить гроб.

Дачники-прихожане расконсервировали велосипеды, съездили за пятнадцать
километров в жилое село, притащили оттуда фельдшерицу, за бутылку пригнали
экскаватор, а за неимением гроба, достали с чердака длинный плоский ящик
из-под каких-то приборов. Поскольку старушка умерла от голода, то влезла бы
и в кейс. Одним словом, к обеду у них все было готово, и к дубраве уже полз
трактор с экскаваторным ковшом.

Отец Николай встал у него на пути, остановил, настращал, что тракторист
участвует в незаконном деле - способствует людям, которые уморили бабку, и
тут наверняка будет следствие; мужик перепугался, однако потребовал бутылку
и отправился восвояси. Короче, до четырех часов дня кое-как продержался, но
потом от деревни к дубраве направились сами дачники, с ящиком и лопатами.
Пришлось выходить к ним навстречу, совестить, убеждать, что не пристало
православным копать могилу своим родителям, и читать проповедь о спасении
души. Дачники были из новокрещеных, все лето исправно ходили в церковь,
блюли посты и отрабатывали грехи на восстановлении храма, но дачный период
закончился, началась светская жизнь, и они опаздывали на электричку. Он им
- не по-божески это, сразу хоронить, три дня следует подержать в доме, а
они - мол, бабушка и так месяц пролежала и превратилась в мумию.
Переспорить их не удалось, пришлось тоже напугать - все-таки смерть бабки
имеет криминальный душок, хотя Голован опасался, что народу сюда наедет еще
больше, а неизвестно, когда засадники закончат схватку.

Безутешные родственники забрали ящик, лопаты и вернулись на дачу. А ближе к
полуночи в хлеву вдруг завыл волк, о котором вотчинник в хлопотах слегка
подзабыл. Рана у него стала нагнаиваться, потому отец Николай начал колоть
ему пеницеллин. Прихватив с собой шприц, он открыл дверь хлева, и зверь в
тот же миг выскочил на улицу и пропал во тьме, чуть ли не сбив с ног нового
вожака.

Полчаса он рыскал по окраинам Урочища, не смея приблизиться к ристалищу -
Молчун исчез. Раздосадованный вотчинник возвращался назад, когда случайно
наткнулся на свежий могильный холмик с крестом, связанным проволокой из
двух досок. Безбожие и дерзость дачников возмутили его так, что он, забыв о
волке, побежал в деревню, где и застал их с кошелками и котом-людоедом,
спешащих на электропоезд.

- Мы на вас жалобу в епархию напишем, - пригрозил дачник. - Вмесго того
чтобы исполнять священные обязанности, вы занимаетесь какими-то своими
делишками...

Отец Николай не дослушал - кота порешил сразу, шарахнув его головой об
угол, а новокрещеных взял за шиворот и привел к могиле.

- Откапывайте и несите в дом!

Они приступили было к холмику, но тут крест упал, земля разверзлась, и из
могилы встала бабушка. Она ничего не сказала, только посмотрела на сына с
невесткой, вздохнула тяжко и пошла. А дачники сначала Цепенели от ужаса,
потом заорали дурниной и кинулись в другую сторону.

Вотчинник знал, что они теперь совершенно безопасны, по крайней мере, до
утра в Урочище не покажутся, сровнял разрытую землю, присыпал листьями и
отправился искать волка. Он опасался, как бы зверь не пошел к ристалищу и
не вмешался бы в поединок, и чем ближе подступало утро, тем Головану
становилось тревожнее. На восходе, когда уже не оставалось сомнений, куда
убежал Молчун, вотчинник встретил Скифа, окликнул, однако тот отмахнулся и
заспешил с холма к дороге. Это значило, что инок был побежден и, по
традиции, уходил с ристалища первым.

Вотчинник не имел права кому-либо сочувствовать или за кого-то болеть и тем
самым помогать в поединке, однако по-человечески ему было трудно удержаться
от симпатий и он внутренне порадовался победе Ражного. После третьих
петухов все само собой образовалось, и, окончательно успокоенный, Голован
вернулся к храму, где нашел сначала молящихся дачников, блаженных,
невменяемых и наконец-то поверивших в Бога, потом и Молчуна, который
забрался в загон, где стоял жеребец-двухлетка, подаренный Скифом.

Да ведь и борющиеся с нечистой силой священники не ведают Промыслов
Господних.

Волк в своем поединке одолел жеребца, словно ножом, перехватил горло и даже
крови не полизал - лежал пластом поодаль и зализывал новые раны...


Солнце все-таки показалось в то утро, ненадолго осветило распаханное
ристалище, даже чуть пригрело, и на несколько минут расцвел перемолоченный
ногами портулак. Удивительное дело: цветы шевелились, как живые,
высвобождались из-под земли, стряхивали грязь и распускали уцелевшие
бутоны. И их, уцелевших, осталось так много, что пока светило солнце,
обезображенный круг вновь превратился в клумбу. Причем, не разглядеть было
отдельного цветка; все плыло, переливалось, двоилось и троилось, словно
взрябленная сверкающая морская даль. Иллюзия была настолько полной, что
слышался даже плеск волн и крик чаек.

Потом сиреневые тучи заволокли восток, до графической четкости вычернела
голая дубрава, пронизанная неверным, тревожным светом, и Ражный ощутил
тихое, горестное одиночество. Вспомнив о волке, он наконец встал с земли,
крикнул в гулкий лес:

- Молчун!

Воронье встрепенулось, и эхо утонуло в шорохе крыльев. Оказывается, птицы
давно обступили его и терпеливо выжидали смерти. Черное полотнище стаи на
миг заволокло восток, ветер от крыльев взметнул палые листья и выстелил
тускнеющие цветы на ристалище. И когда эта туча рассеялась, Ражный будто
проснулся и заметил, что уже вечер и надо бы идти, однако сидел, слушал
крик воронья и пытался осмыслить, что же произошло, что же теперь будет
после столь сокрушительного поражения и куда теперь подаваться?
Возвращаться домой, снова распять себя на Правиле, терпеливо ждать, когда
Пересвет вспомнит о нем и сподобится назначить соперника, или отправиться в
странствие: так часто делали побежденные вольные араксы.

Но он был вотчинником, и на бродяжничество требовалось позволение Пересвета
- без хозяина борцовская нива быстро зарастала, дичала, и Урочище по воле
боярина могли передать кому-либо из опричников Ослаба, тяготеющих к
вотчинной жизни.

И чем больше думал, тем сильнее утверждался в мысли уйти по свету, и не
ради утешения или поиска приключений - хоть раз побыть вольным.

Лет десять назад, когда Ражный еще служил в Таджикистане, спецназ
погранотряда подняли по тревоге: из Пакистана через границу в буквальном
смысле прорвался нарушитель и ушел на территорию Горно-Бадахшанской
области. Прорвался с неслыханной наглостью, средь бела дня и не в горах -
через плодородную долину, где граница оборудована всеми средствами вплоть
до вышек; каким-то неведомым образом сжег, отключил или блокировал все
системы сигнализации и оповещения на участке в полтора километра.
Пограничный наряд попросту оторопел вначале, когда увидел преспокойно
шагающего человека, а прибывшая тревожная группа гнала его целые сутки,
однако закордонный незваный гость был не новичок на Памире, знал тропы и
скоро оторвался от преследователей. О нем ничего не было известно, кроме
того, что он европейского вида, и одной примечательной детали - поскольку
через контрольно-следовую полосу он шагал как по проспекту, то оставил
четкие отпечатки подошв китайских кед, примерно сорок девятого размера,
поэтому нарушителя сразу же окрестили "снежным человеком".

Спецназ разбросали по горам на путях вероятного движения, и вот через двое
суток рано утром Ражный увидел в бинокль точку, движущуюся по склону
перевала, и к вечеру она выросла до размеров двухметрового, плечистого
человека, а за ним стелился гигантский шлейф оранжево-вишневого свечения. И
не случайно пограничники, солдаты срочной службы, в первый момент оторопели
при виде дерзкого, несущего угрозу нарушителя и, опасаясь брать живым,
начали кричать и стрелять с расстояния сорок три метра сначала по ногам,
затем на поражение. Высадили по магазину, а он лишь обернулся, погрозил
кулаком и двинулся дальше.

Ни оружия, ни каких-либо вещей или горного снаряжения при нем не было, шел
налегке, словно не по Памиру - по Парку Горького. Ражный пропустил его и,
зайдя сзади, приказал лечь на землю. "Снежный человек" безбоязненно
продолжал прыгать по камням, и пришлось забежать вперед и встать на пути.

- Отдохни, приятель!

Он меланхолично обошел Ражного, спустился к речке, сбросил легкомысленную в
холодных горах майку и, забредя в воду, стал умываться.

На его правом плече была наколка - дубовая ветвь с желудями. Обычно ее
делали араксы, ушедшие бродяжить.

- Здравствуй, Сергиев воин, - дождавшись, когда нарушитель выйдет из воды,
проговорил Ражный.

Глаза у него были открыты, но тут он словно еще одни веки поднял, взглянул
на камуфлированного спецназовца с оружием и снаряжением, ответил знакомой
фразой:

- Богом хранимые, рощеньями прирастаемые... Воин Полка Засадного.

Выпал первый счастливый случай, когда ему встретился араке и был узнан. Да
не простой - бродяга, ищущий соперников на стороне: отправляясь в
странствие, молодые араксы выходили из-под воли Пересвета, лишались
духовного и судного слова Ослаба и, будучи вольными, сами определяли, с
кем, где и на каких условиях сойтись в поединке. Прослыша о каком-нибудь
силаче, добирались к нему за тысячи верст, иногда уходили за границу,
уплывали за моря, чтобы устроить с ним нечто вроде товарищеской встречи -
единоборства, скрытого от глаз зрителей. А если не находили достойного
противника, схватывались с тиграми, медведями и даже львами.

Бывало, что и не возвращались назад, в лоно Засадного Полка - гибли в
экзотических поединках, сидели в тюрьмах, поскольку такие схватки часто
заканчивались смертельным исходом, заключали длительные контракты и
снимались в кино, если попадали в поле зрения Голливуда, или скрывались от
властей за неосторожное или умышленное убийство.

Этот бродяга в буквальном смысле охотился за олимпийскими чемпионами,
обошел полмира, уложил десяток боксеров самых разных весовых категорий,
столько же каратистов, несколько айкидистов, вольников, дзюдоистов и
самбистов. Когда-то замыслил побить всех, кто за последние двадцать лет
получал олимпийское золото, однако их оказалось много, и многие из них были
уже слабы для схватки или недоступны, поскольку разбогатели, обставились
охраной и не допускали к себе странствующих рыцарей.

Бродяга-аракс разочаровался, потерял интерес и теперь возвращался в Россию,
но не домой, поскольку такового не имел и грустил об этом.

- Ничего, поживешь у кого-нибудь из вотчинников в Урочище, - успокоил его
Ражный.

- Мне одна дорога - в Сирое Урочище, по доброй воле.... Иначе сдадут
Интерполу.

Ражный знал истину - из Засадного Полка никогда, никого и никому не
выдавали. Закон этот входил в одно из главных положений устава. Иначе
Воинства давно бы не существовало.

Стало ясно теперь, почему он проломился через границу: у него на хвосте
наверняка висел Интерпол...

У Ражного язык не повернулся оспорить бродягу: наверное, знал, что говорил.

И все-таки, несмотря ни на что, от него веяло таким высоким и чистым духом
воли, что Ражный, расставшись с ним через двое суток в Хороге, несколько
месяцев тосковал потом и служба была не в радость. И не сейчас, после
поражения на ристалище, а еще тогда в голове поселилась мысль побродяжить
по свету, как говорили раньше, на людей посмотреть и себя показать.

Судя по всему. Скиф тоже недавно вернулся из странствий, правда, не
поединков искал за морями, а как всякий инок, ума набирался...

Был бы вольным поединщиком - ушел бы сейчас прямо из дубравы...

Сиреневые холодные тучи окончательно накрыли восток, портулак спрятал
соцветия, мир потускнел, и лишь тогда Ражный встал и пошел от ристалища
последним, как победитель.

Вотчинник встречал его на тропе, ведущей к храму, и, верно, уже знал исход
поединка. Однако не это заботило его сейчас, ибо ничего не спросил, не
посочувствовал, не утешил, не взбодрил хотя бы взглядом.

- Поспеши, Ражный, - сказал вместо приветствия. - Боярый муж тебя желает
видеть.

Это прозвучало так неожиданно, что Ражный дважды переспросил: обыкновенно
Пересвет приезжал к победителям, и то не ко всяким и не после каждого
поединка, а лишь в исключительных случаях.

Он видел боярина единственный раз, когда ездил на Валдай, за камнем на
могилу отца. Встреча была внезапной и короткой, однако носила вполне ясный
и определенный характер: отец думал не только о памятном надгробии и о
своем намеленном камне - передавал сына, еще не достигшего совершеннолетия,
в руки Сергиева воинства.

Впрочем, нет, была еще одна встреча, можно сказать, неофициальная, однако
они оба поклялись забыть о ней...


Боярый муж сидел на выпирающем из земли корневище Поклонного дуба, словно
нахохлившийся старый орел. Было ему лет восемьдесят - возраст, переходный к
иночеству, однако внешне выглядел на полсотни. Синий плащ, шляпа и складной
зонтик в руках делали его похожим на обыкновенного горожанина, заехавшего
сюда на дачу; на Валдае он показался Ражному крепче, выше ростом и
царственнее, что ли, возможно, потому что встречал в боярском кафтане
бордового сукна и высокой собольей шапке. Театрализованный этот наряд был
никак не сопоставим с современной внешностью, и Пересвет, верно, зная об
этом, но следуя традиции, вынужденно обряжался в официальный костюм боярого
мужа и чувствовал себя несколько скованно. Кроме того, он еще там, на
Валдае, запретил называть его Пересветом, велел звать мирским именем -
Воропай.

И это было не данью приближения к боярину; таким образом Пересвет как бы
унижал себя, искупая свою прошлую вину перед отцом, которому в поединке
изуродовал правую руку и лишил его возможности жить жизнью аракса -
выходить на ристалища.

Ражный поздоровался как подобает, однако боярин только вскинул взгляд на
него, оторванный от каких-то собственных, нелегких размышлений, подвинулся,
освобождая место на корневище, но посадить рядом отчего-то передумал. В
синем цивильном плаще он более походил на сурового начальника, чем в
боярском кафтане.

В его присутствии нельзя было воспарить нетопырем и взглянуть, с чем же
пришел Пересвет, с чего это вдруг ему понадобился побежденный араке?

О поединке он и словом не обмолвился, будто и не было Тризного Пира...

- Ручного волка завел? - спросил будто между делом.

- Он не ручной, - с первой же фразы стал противоречить ему Ражный, и
получилось это случайно, без всякого умысла, однако Воропаю не понравилось.

- Зачем таскаешь за собой?

- Не таскаю, - опять сказал поперек. - Привез его в дар вотчиннику. А
потом... Это не зверь.

- Я видел зверя, - невозмутимо произнес Пересвет, однако Ражный знал, что
таится за таким спокойствием. - И повадки звериные. Одарил ты вотчинника!

- Полагал, он рад будет. А повадки у него не волчьи - человеческие, и отец
Николай с ними справится.

- Да уж, много радости. Твой волк только что зарезал жеребчика в стойле.

- Говорю же, это не просто зверь, - после паузы произнес Ражный. - Жаль,
Голован и жере