, кому отдан в учение (спортивная борьба на коврах и
рингах не в счет, ибо имеет иную, искусственную природу и судится третьим
лицом), и пока не выйдет на земляной ковер с настоящим соперником, никогда
до конца не отточит и не прочувствует того, чему его научили. Советы и
наставления обычно помогают слабо, как любая теория, и реальный опыт
приходит, когда молодой араке нахлещется мордой об лавку.

Ражный десятки раз в братании не укладывал, но передавливал отца, поскольку
изучил его с детства, заранее знал даже намек на последующее движение и
отлично чувствовал энергию. Бывалые, опытные засадники не могли это
проделывать с отцом, и многих он победил в братании, а сын мог! Скиф за
свою жизнь боролся так много и с такими разными араксами, что наверняка
знал весь основной набор способов поведения противника и его арсеналы. Но
лишь основной набор, ибо каждый последующий соперник независимо от возраста
и опыта непременно вносил свою индивидуальность, и она, помноженная на
родовые традиции, могла выглядеть самостоятельно и оригинально.

Видимо, почерк Ражного казался иноку незнакомым, а чего бы иначе он битых
два часа, тая свою лошадиную мощь, не предпринимал решительных ответных
действий? Если не считать, что время от времени стремился расцепить
объятья?

Или опыт кулачного зачина отрезвил, сделал осторожнее? Насторожило умение
Ражного все схватывать на лету?

И только он так подумал, через несколько секунд Скиф начал клонить голову
вниз, выворачивать ее из объятий и постепенно переводить под нижнюю челюсть
- рост ему позволял без напряжения прильнуть к груди. Остановить это
оказалось невозможным, спина инока взбугрилась под мокрой рубахой, натянула
холстинную ткань и вдруг от нее повалил пар. Ражный интуитивно сжал его
пояс, наконец-то согнул в трубку и сцепил пальцы. Теперь тому было не
вырваться, даже если шея полностью выскользнет из-под руки - останется на
короткой привязи и не сможет нанести удара по правому боку.

Буквально через минуту рубаха на нем высохла. Скиф пока только
разогревался, раскочегаривал свой неведомый внутренний энергетический
котел, и делал это довольно медленно и не в состоянии Правила. Правое плечо
его стало подниматься вверх, и тут, расползаясь, затрещала крепкая холстина
на спине, захваченная и прижатая к шее рукой Ражного. Еще через минуту он
поднял плечо так, как хотел, и в прорехе, перечеркнувшей наискось могучий
позвоночный столб, показалась рубчатая, исполосованная глубокими шрамами
кожа.

Он изготовился, принял нужное ему положение, и помешать этому было так же
невозможно, как усмирить движение шатунов паровой машины. Под контролем
Ражного остался лишь его пояс, насмерть замкнутый в кулак. Казалось, он
готовится вырваться из объятий и с близкого расстояния нанести удар,
возможно, головой в подбородок - предугадать его действия было нельзя: эта
ложная открытость, как в кулачном зачине, сбивала с толку. Оставалось
сковывать его движения и следить за развитием событий, дабы пресечь
неожиданное.

Да видно, не затем он так долго жил и много боролся, чтобы вчерашний
пирующий поединщик раскусил его замыслы!

Скиф не ударил и не вырывался - стал жать Ражного, сдавливать шею сгибом
руки, а головой упирать в подбородок - так, словно хотел оторвать голову,
отщелкнуть ее, как отщелкивают большим пальцем головку цветка. И все это
постепенно, с нарастающим усилием, но ощутимо с каждой минутой.

Ражный знал подобный жим, правда, сейчас почти забытый, редко применяемый:
именно от него и пошло название периода, и это о нем араксы говорили -
примучить в братских объятиях. Основополагающий прием требовал невероятной
выносливости и огромного запаса энергии, однако еще во времена деда по этой
причине им стали пренебрегать. Если в течение часа таким способом не
задавить, не парализовать соперника, не довести его до состояния, когда он
прохрипит слово "довольно" - у самого иссякнут силы и тогда вряд ли
дотянешь до конца братания, не говоря о начале сечи.

Инок не выглядел рискующим игроком - ясно понимал, на что идет.

Столь позднее "созревание" араксов, сорокалетний возраст, дающий право
первого выхода в дубраву, был продиктован тем, что поединщик должен
подготовиться ко всему, прежде чем ступить на ристалище. На всякий яд иметь
противоядие либо умение мгновенно ориентироваться и вырабатывать его. Иначе
зрелые, опытные араксы и тем более иноки давно бы передавили всех юнцов и
на этом бы умерла древняя единоборческая традиция.

Выход из этой соковыжималки оставался один - расстроить замысел противника,
предложить ему более легкий способ победы - ударить по уязвимому месту, что
он хотел в зачине. Ражный начал ослаблять руку на поясе Скифа,
провоцировать, чтоб выпустил из объятий, разменял их на быстрый и короткий
тычок, но старому битому поединщику нужен был журавль в небе и плевать он
хотел на синицу в руке! Не выпуская ремня, он передвинул руку за спину
соперника, а правую начал медленно втискивать между головой и своим
подбородком: чтобы выстоять максимально долго, следовало ослабить давление
на горло, иначе этот блюминг через четверть часа перекроет дыхание. Большой
палец нащупал глаз инока - крепкое, выпуклое яблоко под веком вздрогнуло. И
будь это в сече, противник бы сейчас взвыл и мгновенно разжал руки, но
подобные приемы в братании не допускались. Скиф на миг насторожился и чуть
ослабил давление, будто спросил: "Ты ничего не перепутал? Убери палец!
Иначе отпущу и уйду с ристалища с победой".

Ражному хватило короткого ослабления, чтобы загнать два пальца к своему
горлу - воздух в легкие пошел живее, хотя для каждого поверхностного вдоха
приходилось с силой давить на череп противника. Потом он почувствовал под
удивительно тонкой кожей на голове толстый кровеносный сосуд, чуть
продвинул пальцы еще и передавил его.

- Сейчас у тебя начнет неметь левая сторона лица, - словно бы предупредил
он: язык движений и действий араксов был иногда выразительнее, чем речь.

- Ничего, я потерплю, - сохраняя полное спокойствие, ответил соперник.

Голова Ражного оказалось вздернутой вверх, шейные позвонки от перелома
спасали многослойные перевитые мышцы, напряженные до деревянной твердости.
Он мог видеть только верхушки деревьев и небо: от недостатка кислорода в
глазах темнело, и казалось, над Урочищем уже вечер. Нависший на ветвях снег
постепенно растаял и весенней капелью опал на землю. Дважды вновь
проглядывало мутное солнце и даже грело правый висок, подсушенная листва,
сбитая ветром, летела теперь медленнее и доставала ристалища. К вечеру
действительно потеплело и, наверное, на земле, пусть на недолгое время,
все-таки расцвел портулак...

Когда на самом деле стемнело, Скиф наконец прекратил усиливать давление и
окаменевший, раскаленный замер, ожидая, когда скованный, обездвиженный
противник произнесет:

- Довольно.

Ражный молчал. Вести далее поединок не имело смысла и разумнее было бы
сказать это слово, точнее, выдавить его из себя, поскольку язык от
перенапряжения, кажется, давно рассосался и не существовал.

Но в роду Ражных никогда не говорили этого слова, и не ему начинать. Пока
еще можно стоять на ногах и дышать один раз в пять минут - надо стоять...

В любой момент инок мог воспользоваться состоянием Правила и в буквальном
смысле задавить соперника; он не делал этого, ждал, когда Ражный заговорит.

С темнотой постепенно растащило тучи, и когда на небе заискрились звезды,
двоящиеся то ли от утомленного зрения и недостатка воздуха, то ли от слез,
Ражный ощутил присутствие рядом третьего. А третий в поединках араксов был
лишним. Даже хозяин Урочища не имел права приближаться к ристалищу, пока не
закончится схватка.

Этот третий приближался бесшумно и незримо, однако его выдавало бордовое, с
красными сполохами свечение: Ражный находился в состоянии "полета нетопыря"
с того момента, когда Скиф окончательно сковал его кандалами рук.

Теперь было время парить чувствами над землей...

То, что это не человек, а зверь, он понял в тот миг, когда услышал с правой
стороны тихий, злобный рык. Ражный не мог видеть волка, но слишком хорошо
знал, что последует за этим: зверь распалял себя и готовился к прыжку.

- Не смей, - просипел он сквозь зубы. Скиф отреагировал мгновенно, сдавил
головой горло и вообще перекрыл дыхание. Волчий хищный рык стал напоминать
собственный голос Ражного. Должно быть, Молчун сейчас чуть присел на
передних лапах, а задние напружинил, чтобы метнуть тело вперед.

- Не подходи, не делай этого, - хотел сказать он, но получилось некое
клокочущее бухтение.

И тут инок резко ослабил объятья, затем с трудом, будто цепи снимал,
расцепил руки и отскочил на два шага.

- Ты сказал - довольно? - хрипло спросил он. Ражный вздохнул, голова
закружилась от переизбытка кислорода.

- Я сказал - довольно, - подтвердил он, озираясь: Молчуна не было...

- Показалось, ослышался, - признался Скиф, едва владея речью.

- Я вроде тоже... Ослышался.

- Что - тоже? - выплевывая слова, как боль, спросил тот. - Признаешь мою
победу?

- Да, твоя взяла...

Скиф сразу же убрел с ристалища и лег на землю. А Ражный выдрал ноги,
утонувшие в сырой земле, сделал несколько шагов вправо - туда, где стоял
волк, - позвал хрипло, разминая деревянный язык:

- Молчун?.. Ты где? Зачем пришел?

В ответ лишь шуршали незримые, падающие с деревьев листья...

Он склонился, ощупал землю - снег давно растаял, и следов на земле не
оставалось...

По традиции побежденный обязан был, передав Поруку, немедленно уйти с
ристалища и не задерживаться в Урочище; оно сейчас всецело принадлежало
победителю, и никто не должен видеть, как будет он торжествовать,
радоваться, воздавать благодарение земляному ковру, деревьям, небу и
солнцу. Искреннее проявление чувств аракса, а тем более старого инока -
таинство, интимное действо, запретное для чужого глаза.

Ражный не сходил с ристалища, ожидая, когда Скиф отлежится и спросит
Поруку, разве что обошел его по кругу, вглядываясь в темноту - не сверкнет
ли в темноте волчий взгляд...

Прошло около получаса - инок лежал, раскинув руки и оставаясь неподвижным.
Конечно, то, что он сделал в братании, то, что выдержал многочасовой
блокирующий жим, вряд ли кто смог бы сделать. И его смертельная усталость
естественна... Однако начало уже светать, а Скиф так и не встал хотя бы о
Поруке спросить. Не сходя с ристалища, Ражный приблизился к нему и лишь
сейчас заметил состояние инока: он тяжело ворочал головой, тихо мычал и
скрипел зубами, что никак не вязалось с победителем.

- Скиф? - окликнул он. - Тебе плохо, Скиф? Тот перевернулся на живот,
примолк, затаился, лишь руки медленно царапали, сжимая в кулаки подстилку
из дубовых листьев. Он мог надорваться, мог от перенапряжения лопнуть
легочный сосуд, могло открыться внутреннее кровотечение, но гордость
победителя не позволяла обратиться за помощью к поверженному противнику...

Ражный подошел вплотную, присел в изголовье.

- Что с тобой, Скиф?

Он перестал грабать пальцами землю, замер с полными кулаками и послышался
негромкий, сдавленный смех.

Или плач?..

- Слышишь меня?.. Чем тебе помочь? Скиф поднял голову, затем кое-как поднял
себя с земли.

- Чем ты поможешь? - спросил, всхлипывая-плакал! - Ну чем ты мне поможешь?!

Едва передвигая столбообразные ноги, отошел к крайнему дубу, обнял его,
постоял минуту и вдруг ударил по нему кулаками, сшибая кору, - забелели
пятна обнаженной древесины,

- Все пропало! Все пропало

- Ты же победил, Скиф...

- Победил?! - взревел он. - Я примучил тебя в братании! И то не уложил на
лопатки!.. А должен был уложить в кулачном бою! Должен был!

- Разве это теперь важно, как победил?..

- Тебе не важно! Потому что ты еще дубок зеленый! Для тебя только победа, и
больше ничего! А с меня листья облетают! Мне важно! Почему я тебя не сделал
в зачине?! Почему?!

Инок заскрипел зубами, в крайнем отчаянии помолотил воздух кулаками и,
спохватившись, что не должен показывать своих чувств в присутствии молодого
аракса, сел под дерево, помолчал, зажимая себя в кулак.

- Десять лет готовился к этому поединку, - справившись с собой, проговорил
он печально. - Десять лет искал систему нападения и защиты, полмира
объехал, всех самых старых иноков отыскал. Год в Индий прожил, переболел
лихорадкой, потом год на Кавказе, два - в Иране. В мусульманство перешел,
обрезание сделал! Чтоб пустили хотя бы глянуть на их тайные камлания в
пещерах... Три года по Карпатам ползал, у русинов жил, в гуцула
превратился-и все впустую, да? Все напрасно?!

- Почему же напрасно. Скиф? - это было странно - утешать победителя. - Ты
нашел, что искал... Я ничего даже не слышал о таких... плясках. Танцевал,
как Эсамбаев...

- Вот именно! Танцевал, а не дрался! И ты устоял! Против меня устоял!.. Все
драному псу под хвост! Десять лет жизни! Что скажу Ослабу? А Пересвету?!

У него опять начиналась истерика, и дабы не показывать слабости свои, он
побежал прочь, так и забыв спросить о Поруке. И хотя Ражный не получал ее
от калика, все равно Скиф должен был узнать, где и когда состоится его
следующий поединок. Если же по какой-либо причине побежденный не имеет
Поруки, то победителю надлежит искать встречи с Пересветом.

Впрочем, у них с иноком могли быть свои специфические отношения, и он не
нуждался в слове Ражного, зная наперед, с кем и когда предстоит сойтись на
ристалище...

Однако спустя минуты три, когда Ражный уже хотел уйти к дому вотчинника,
Скиф вернулся. Не глядя на бывшего соперника, он забрел на ристалище и стал
собирать в букетик редкие, уцелевшие цветы - иные чуть ли не из земли
выкапывал. К этому времени совсем рассвело, сквозь низкую облачность
проступила заря, и только теперь открылась картина суточной схватки: вместо
клумбы было месиво из вязкого суглинка и стеблей портулака.

Собрав горсть не распустившихся еще цветов, он положил ее на траву и стал
тщательно оттирать босые ноги: среди араксов была примета, что если унесешь
с собой землю с ристалища, то следующего поединка может и не быть.

Потом вместо традиционного прощания вдруг спросил:

- Послушай, Ражный... мне почудилось, кто-то третий был? Когда ты сказал -
довольно?

- Мне тоже, - обронил Ражный.

- Что - тоже?

- Кто-то третий подходил...

- Но ведь такого не может быть?.. Значит, почудилось. Ты же не станешь
оспаривать победу?

- Не стану, Скиф...

Скиф пошел, так и не попрощавшись, однако вспомнил про букет, еще раз
вернулся, поднял его с земли.

- У меня жена молодая, - объяснил он, по-прежнему не поднимая глаз. - Цветы
любит...


В январе сорок пятого года Верховный готовился к Крымской конференции, как
к генеральному сражению, понимая ее значимость, ничуть не меньшую, чем, к
примеру, переломная Курская битва.

Исход войны был предрешен. Красная Армия добивала фашистов далеко от
Москвы, уже на чужой территории, и делала это с приобретенным за суровые
годы изяществом и блеском военных операций, потрясая мир их классическими
формами, почти сходу становящимися учебным пособием в военных академиях. Он
принимал поздравления с очередными победами, выслушивал скупые или
откровенные комплименты и все более проникался тревогой, почти такой же,
как в сорок первом. Он отлично понимал, что с каждой победной военной
операцией, с каждой европейской столицей, освобожденной советскими
войсками, крепнет могущество его Империи и пропорционально прирастает
количество враждебных ей государств, ибо его победы сеют не восхищение, а
страх, пока затаенный, пока спрятанный под лукавые благодарные слова,
послания, улыбки и рукопожатия. В тот период, когда небо над всем миром
превратилось в овчинку, ему не простили, но временно забыли идеологию
Империи, протянули союзнические руки и взирали с надеждой; теперь же, когда
он переломил хребет монстру войны, сам постепенно становился монстром в
глазах того же мира.

Верховный почувствовал это еще на Тегеранской встрече...

За долгие годы своего властвования он сильно изменил, переработал и
трансформировал первоначальные масонские идеи мировой революции, а
вернувшись из Ирана, поставил последнюю точку, упразднив ее штаб -
Коминтерн. Он жесткой рукой затыкал рты недовольным и визгливым теоретикам
мирового господства пролетариата и, как в тридцать седьмом, нещадно бросал
их в лагеря, и одновременно понимал, что это не совсем убедительный
аргумент, не доказательство своей непричастности к корневой идеологии. На
его ногах гирями висел природный порок - пугающий призрак коммунизма, и
даже если бы он всецело от него отказался сейчас - все равно бы не убедил
Запад в своей лояльности.

Над миром довлел извечный страх, уходящий корнями в глубокую историю, еще в
сармато-скифские времена, ибо война пробудила и всколыхнула всегда
дремлющий страстный и высокий дух русского народа. Не освободителей видела
Европа в тяжелой поступи Красной Армии и даже не ее цвет - высвобожденную
энергию духа библейского народа севера Магога и князя их, Гога. Они помнили
набеги неведомых (потому что не желали ведать) народов с Востока, помнили
Атиллу с его воинством, щиты, приколоченные к воротам Царьграда; и уж
совсем ярко стояли в сознании Суворов со своим войском, казаки на улицах
Берлина и Парижа.

Страх тоже был библейский, наследственный, генетический и неисправимый. И
по качествам своим он был не тем, что делает человека вялым, беспомощным,
приводит его в шок; он вызывал иную реакцию - крайнюю агрессию, жажду
выжить любым путем, замкнутость и вероломство. Идеологическое рабство,
неволя, по соображениям религиозных или иных воззрений, в сравнении с ним
была роскошью страдающего от внутренней силы и естественных заблуждений
народа. Ничто так не унижало человека, как рабство, продиктованное извечным
страхом, и потому народы-невольники всю свою историю сеяли страх, порабощая
своих соплеменников и слабых соседей. И одновременно стремились к свободе,
как к иному образу жизни, как к мечте, превращали ее в культ, поклонялись
тому, чего никогда невозможно достичь, испытывая страх.

Русь не ведала рабства по той причине, что не ведала страха.

Верховный это понимал точно так же, как и то, что сохранение мира и
сожительство в нем возможно лишь в поддержании равновесия страха с умением
и чувством баланса канатоходца.

Ибо нет ничего опаснее в мире насмерть перепуганного человека, владеющего
кинжалом...

Другого пути не существовало, и это он тоже осознал еще на Тегеранской
встрече.

Тогда Рузвельт, опасаясь за свою жизнь в суровой и непонятной восточной
стране, прикатил в его миссию на своей коляске под прикрытием русских
войск, введенных в Иран с началом войны, и если отбросить весь словесный
дипломатический сор, то выглядел перепуганным щенком, ищущим защиты у
матерого пса. После Сталинграда он еще держался, еще хорохорился, как
болельщик на футбольном матче при равном счете играющих команд. Однако
Курская битва все поставила на свои места.

И там же, в Тегеране, Верховный ощутил первое дуновение холодной войны,
поскольку разговор все чаще сводился не к тому, как общими силами добить
еще сильного противника, а как поделить мир после войны и каким этот мир
будет. Запад уже чувствовал пробужденный дух северного народа Магога и
заботился о своем будущем.

Совместное проживание с Рузвельтом под одной крышей прояснило и отвеяло
дипломатическую шелуху с многих искренних заблуждений Верховного. Тогда он
считал себя мудрым и проницательным вождем и не ведал того, что все это
тихой сапой навязано ему окружением, созданным своими руками. Перед
отъездом в Иран Верховному шептали в уши, будто он чуть ли не кумир для
президентов Англии и Америки, что они сейчас пойдут на все, что ни
предложит Сталин.

А они не пошли, ибо не хотели выращивать монстра и стремились всячески
истощить СССР, оттягивая открытие второго фронта и навязывая ему войну с
Японией. Они еще боялись Гитлера, но уже побаивались Сталина.

Поначалу он пытался разубедить Рузвельта, развеять