а бросила его на землю и, мгновенно забыв о детеныше, принялась
вылизываться сама и кататься по земле, вбирая в себя запахи окружающей
местности. Первенец сильно ударился о корневище - захватило дыхание. И как
в момент рождения, жгущая боль, только сейчас в груди, охватила его, однако
он вытерпел и не заплакал, а от враз прихлынувшей злости стал грызть то,
что принесло эту боль, рвать короткий мох и редкую траву, забивая себе
гортань. И нажравшись земли, полузадушенный, он засипел, закашлял, а по
сути, залаял по-собачьи, отчего шерсть матери на загривке встала дыбом. Она
подлетела к первенцу, трепанула за шкуру и ударила о дерево еще больнее.

Он же приземлился на ноги и зарычал, отхаркивая песок.

В тот же момент с матерью что-то произошло. Выстелившись перед ним, она
откинула заднюю лапу, подставляя сосцы. Первенец еще не ведал вкуса молока
и, прежде чем ощутить его, вцепился, вгрызся в вымя, жаля зубами нежную
кожу, готовый порвать материнский живот. Волчица вздрогнула от боли,
заклекотала горлом, однако смирилась и с родовой потугой стала отдавать
молозиво. Густая творожная кашица, разбавленная кровью, впитывалась в его
естество, начиная с языка и до пустого, еще не развернутого желудка. Он
тянул ее долго, бросая один и хватая другой сосок, кусал, мял и терзал
нежную плоть, пока не опустело вымя. Круглый, бочкообразный, он откатился
от матери и мгновенно заснул, но она не оставила в покое - вновь схватила
за холку и понесла дальше, спящего.

Древний, необоримый инстинкт толкал ее к поиску безопасного места, каковым
могло быть лишь испытанное временем логово, скрытое на длинной, узкой гриве
среди огромных зарастающих вырубов и болотистой земли, изрезанной ручьями,
- то самое, где волчица сама появилась на свет. А ее место, где она
щенилась и несколько лет выхаживала потомство - укромный молодой ельник
среди старых порубок близ покинутой людьми деревни, в этом году оказался
ненадежным и даже коварным: охотники с вертолета засекли волка, идущего с
добычи, но не стали преследовать, а лишь отбили его направление и навели
пеших: с воздуха рассмотреть логово было невозможно. Завидя машину,
перегруженный пищей волк срыгнул половину мяса, облегчился и стал путать
следы, отводя от ельника, но пешие стрелки точно вышли на его след, нашли
отрыжку и затаились неподалеку. Матерый же, изрядно покрутив по вырубкам,
пришел к волчице, скинул остатки мяса и истекал слюной, наблюдая, как она
ест. И потому, утратив осторожность" побежал назад - туда, где оставалась
половина отрыгнутой добычи. Он ждал опасности с воздуха, но выстрелы
поджидали его на земле: трое стрелков от-дуплетились по нему крупной
картечью, и от мгновенной смерти спасли густые заросли осинника, принявшие
на себя большую часть зарядов. Однако досталось изрядно, от головы до
репицы хвоста простегнуло вразброс, так что опрокинуло набок и на короткое
мгновение повергло в шок. Крепкий на рану, волк вскочил и порскнул в чащобу
- прочь от логова, где волчица готовилась рожать, но охотники не пошли
добирать подранка, а с ружьями наперевес направились к ельнику с трех
сторон, точно зная, что там добыча более реальная и богатая - волчата.
Тогда он сделал еще одну попытку взять людей на себя, пересиливая страх и
мерзость, настиг их, обошел стороной и внезапно возник на пути. Еще пара
выстрелов сквозь кустарник добавила несколько картечин, из пасти
заструилась кровь, сбилось дыхание, но он даже не прибавил шагу - продолжал
трусить неторопкой рысью, намереваясь увлечь охотников за собой.

Они же упрямо рвались к логову и бросили его во второй раз...

А волчица в гнезде слышала не только выстрелы - неосторожный хруст
валежника под ногами, потаенные шаги и человеческое дыхание с трех сторон,
однако сидела под лапником, на кабаньем зимнем ходу до последнего
мгновения. И лишь когда все трое почти сошлись в одну точку, сделала
стремительный рывок и легко ушла от выстрелов. Еще бы несколько минут, и
была бы в полной безопасности - гнать по захламленному вырубу люди бы не
стали, однако за спиной, в небе послышался знакомый, гулкий рев машины...

Теперь память тянула ее в место более надежное, в материнское логово - на
лесистую гриву среди верховых болот. Длинный день наконец-то догорел,
охотники погрузили в вертолет вынутого из-под земли сотоварища и улетели;
впереди было самое удобное место для перехода - серый, призрачный вечер. Не
дожидаясь матерого, она подхватила щенка и неспешной рысью, малым ходом
пошла на север. Расстояние в сорок верст она могла бы одолеть за несколько
часов, но роды ослабили волчицу, к тому же, спасительная энергия движения
сейчас терялась чуть ли не вполовину, перерабатываясь в молоко.

Едва потухла заря, как спящий детеныш проснулся и недовольно заворчал,
показывая рыбьи зубы, и вдруг изловчился, выгнулся, будто змея, и вонзил их
в щеку.

Мать инстинктивно мотнула головой и отшвырнула первенца; перевернувшись в
воздухе, тот угодил в муравьиную кучу и тут же был выхвачен обратно.
Волчица отнесла его подальше от шевелящегося холмика, откинулась навзничь,
подставляя детенышу соски. Молоко, рассчитанное на три голодных рта,
истекало произвольно и, путаясь в редкой, мягкой шерсти, капало на землю.
Вездесущие, как люди, насекомые, почуяв сладость, в тот же час накинулись
на дармовую пищу, поползли с земли к сосцам, прильнули, выпивая волчью
силу, и мать не сгоняла, не стряхивала их, ибо повиновалась древнему закону
существования и сожительства многих природных начал.

И не почувствовала, кто высосал из нее больше...

К полуночи она достигла болотной гривы. Не отрывая носа от земли, вдыхая
родные запахи и повинуясь их зову, отыскала логово и внезапно легла
неподалеку от него: надежное, сакральное место было занято ее матерью с
детенышами, и их отец - пришлый волк-одиночка, стоял на страже.

Волчица выпустила первенца, раскинулась перед ним, отдавая молоко, а волк,
скрадывающий гостью, тотчас же оказался рядом, присел, прижал уши, вздыбил
холку, затем властно приблизился, обнюхал гостью и немо оскалил матерые,
знобкие клыки.

Детеныш ничего не видел и не слышал, занятый продлением жизни и увлеченный
пищей; она же, отчаявшись, тоже окрысилась на материнского супруга, но в
тихом урчании слышалась мольба о спасении.

Сказано было много и определенно, да только взрослый, сильный самец ничего
не хотел знать, показывая ощеренными зубами свою решимость. Мать сдалась
без боя, сникла, расслабилась, и ток молока вдруг прекратился, и напрасно
первенец кусал и грыз ослабшие, вялые соски. Тогда он озлился, оторвался от
вымени и, исполнившись решительности, сделал предупреждающий скачок в
сторону чужого зверя. И тут произошло невероятное: матерый волк вскочил,
насторожил уши и, склонив голову, воззрился на малого, совершенно немощного
соперника. Хватило бы короткого удара челюстей, чтобы перекусить щенка, но
защитник логова внезапно отступил назад, прильнул к земле, разглядывая
волчонка, после чего подтянул живот и вдруг изрыгнул из себя шмат
кровавого, свежего мяса.

И отошел в сторону, глядя со спокойным достоинством. Первенец набросился на
отрыжку, да не по зубам было, только вылизал сукровицу и чужой желудочный
сок. В тот же миг мать отпихнула сына и в мгновение ока проглотила
двухкилограммовый кус.

Это была плата, расчет за спокойствие семьи. Следовало бы уйти восвояси,
однако волчица села перед супругом матери и низко, до земли, опустила
голову, просила снисхождения перед смертельной угрозой потомству. Он снова
ощерился, теперь с явственным предупреждающим рыком, после чего развернулся
и со злобной оглядкой потрусил к логову. Впервые волчица дрогнула, жалобно
заскулила; тяжкое горе, обрушившееся враз, - бездомность, гибель переярков
и прибылых щенков, которых пришлось умертвить, не освободив от пуповины. По
сути, пропала охотничья стая, ибо отцом потомства был тоже волк-одиночка,
который не изменит своим привычкам и к осени покинет ее; безрадостное
будущее - все до кучи, придавило ее к земле, заставило на какой-то срок
забыть о детеныше. Тот же, не ведая еще никаких разочарований, кроме
огненной боли в момент рождения и голода, нюхал землю вокруг матери и
отфыркивал запах чужих следов, отчего шерсть на загривке сама собой
становилась дыбом.

По-бабьи наревевшись, она натужно поднялась, уныло посмотрела в разные
стороны, послушала ночных птиц и вдруг решилась - принялась лизать
первенца, приглаживая вздыбленную холку, мокрую от росы мордашку и
подхвостье. Он сунулся было ей под брюхо, к сосцам, но резкий толчок носом
откинул щенка в сторону. Тогда первенец сделал еще одну настойчивую
попытку, зайдя сзади, и почти достал вымя и снова был отстранен
недружелюбно и жестко.

И при этом материнский язык продолжал ласкать, умиротворять его, скользя
вокруг шеи и ушей.

Тут он внезапно понял и причину смены отношения волчицы, и эти ее
прощальные ласки - отскочил, ощерился, как недавно матерый зверь. Он готов
был сражаться с матерью! Он протестовал против великой несправедливости -
быть умерщвленным тем, кто дал жизнь!

Она же играючи придавила детеныша лапой к мягкой, болотной земле, вылизала
брюшко, словно говоря, что смерть эта - реальная необходимость и будет
мгновенной, легкой, в момент ласки и блаженства. Первенец сжался в комок,
дернулся, вдавился в мох и вывернулся из-под лапы.

В тот миг свершилось чудо - он прозрел до срока. Прозрел и увидел звериный
оскал матери.

Он барахтался, сучил лапами, отмахивая смерть, а она надвигалась, такая же
болезненная и неотвратимая, как рождение. Но что-то случилось, произошло
непредвиденное: волчица внезапно оставила первенца, легко перемахнула через
него и замерла в боевой стойке.

Детеныш встал на лапы - матерый зверь вернулся, исполненный решимости и
злобы. Он шел на волчицу, ступая расслабленно, мягко и тем самым скрывал
мгновенную и мощную силу броска. Мать вынужденно пятилась, прижимая уши, и
неуклюже натыкалась задом на кусты и деревья, на какой-то момент они оба
забыли о щенке, и он предусмотрительно отполз в сторону, предчувствуя
схватку. Волк выбрал мгновение, превратился в бугристый ком молниеносной
энергии и прыгнул. Казалось, всего лишь прикоснулся к матери и тотчас же
отскочил, но первенец сразу же почуял запах крови. Волчица жалобно
простонала и, прижимаясь к земле, поползла в кочки, из вспоротого живота,
словно пуповина, тащились выпущенные кишки.

А зверь тем временем потянул носом воздух и той же крадущейся походкой
направился к детенышу.

От чужака исходил запах смерти. И как ни странно, он был похож на запах
пробуждающейся весенней земли...

Волк остановился на расстоянии прыжка, словно взвешивая свои возможности -
ударить, как и положено в бою с противником, в броске, или просто подойти,
задавить щенка и принести его своим детям для игр.

Звереныш отфыркнул пугающе мерзкий запах смерти и зарычал.

Должно быть, это показалось матерому волку забавным, и он ответил
угрожающим рыком, стараясь вызвать страх. И вызвал. Но от страха только что
прозревший детеныш ощутил в себе истинную волчью дерзость и безрассудство.
Еще немощное, слабоуправляемое тело налилось силой, щемящая, жгучая ярость,
сходная с болью от рождения и первого вдоха, охватила его и толкнула
вперед. Прыгнул он неловко, недалеко и сразу же провалился в зыбкий мох,
однако этот слабый скачок заставил опытного зверя встать в боевую стойку.
Прижав уши и оскалившись, он чуть сдал назад, напружинил лапы, готовый
одолеть последние метры одним броском и повергнуть противника. И это уже
была не игра - готовилась настоящая схватка!

Но в тот миг откуда-то сбоку внезапной искристой стрелой, не касаясь земли,
вылетела волчица и намертво захватила холку матерого волка. Он не ожидал
нападения, сосредоточившись на детеныше, и потому опрокинулся; серый
сгусток энергии мышц и дребезжащего звериного крика подкатился к волчонку.
Мать стремилась перехватить за горло, и тогда бы больше не разжимала
челюстей до последнего, судорожного толчка агонии, однако противник только
и ждал этого, чтобы вырваться из насмерть закушенных на шее клыков. Она
делала стремительные и короткие движения челюстями, передвигаясь вниз, и
лишь грызла, жевала сильную, мускулистую шею врага. А тот, в свою очередь,
изматывал волчицу, заставляя ее много двигаться вслед за ним и вытаскивать,
выматывать из себя кишечник.

Повинуясь собственной ярости и немощности тела, неспособный вступить в эту
борьбу и помочь матери, детеныш вскинул голову и завыл, тем самым враз
оборвав пение ночных птиц.

Битва длилась около получаса в полной тишине худого болотного леса. Наконец
матерый вывернулся из мертвой хватки, но для ответной атаки уже не
оставалось сил, поскольку изжеванные мышцы шеи больше не держали голову.
Волк огрызнулся и тяжело потрусил в сторону логова.

А мать еще долго стояла, слушая вой детеныша, и качалась от усталости.
Затем сделала несколько шагов на этот голос, однако вывалившиеся потроха
цеплялись за кусты и корневища, мешая двигаться. Тогда она решительно легла
набок, изогнулась и отгрызла волочащиеся по земле кишки, освободившись, как
от пуповины. И, легко уже вскочив, схватила первенца и потрусила прочь -
через болото, в ту сторону, откуда пришла.

По дороге она часто роняла щенка - не держали челюсти - и потому ложилась,
переводя дух и зализывая вспоротый живот, а волчонок, пользуясь случаем,
припадал к сосцам и тянул молоко напополам с материнской кровью. Делал это
жадно, впрок, чувствуя, как из кормилицы медленно улетучивается жизнь.
Ведомая инстинктом, она возвращалась на старое место - в ельники среди
вырубов, где было ее многолетнее и когда-то безопасное логово и откуда
вчерашним утром ее выгнали охотники.

Другого места у нее уже не оставалось на земле...

Перед рассветом, когда смолкли ночные и заговорили дневные птицы, она
добралась до края выруба и, передохнув в последний раз, поползла к
ельникам, служившим в зимнее время пристанищем для кабанов. Дышать
становилось все труднее, мешал детеныш, зажатый в зубах, но теперь, зная
свою скорую кончину, она не выпускала его больше, хотя он рвался и кусал за
щеки.

На опушке леса над головой появился первый ворон, сделал круг, снизился и
издал такой знакомый вопль, указывающий на добычу. Пока она была жива и
держала первенца, он не мог стать птичьим кормом, и потому мать ползла
вперед, захлебываясь воздухом.

Ворон удалился и скоро привел за собой около десятка сородичей. Стая
облетела выруб, точно рассчитала место, где из волчицы вылетит дух, и
расселась на сухостой, пни и колодник. В прошлом верные союзники по добыче
мяса теперь готовились поделить между собой того, кто часто добывал им пищу
- загонял и резал лосей, кабанов и домашний скот.

В природе ничего не могло пропасть даром...

В это время и появился матерый отец семейства. Покружив возле лежащей
волчицы, он срыгнул добычу - разорванного пополам зайца - и лег в стороне
зализывать свои раны. Волчица приподнялась, понюхала пищу и молчаливо
отвернулась. Он же оставил свое занятие, вскинув голову, посмотрел
недовольно и жестко, потом заворчал: если самка не брала корм, добытый
волком, это значило одно - полную потерю потомства.

Матерый еще раз обошел волчицу, выискивая запах щенка, и обнаружил его
спящим под елью. Потом наконец-то поднял голову, озирая рассевшихся по
су-хостоинам птиц, и все понял. Он был сам несколько раз ранен, и
собственная боль притушила природную прозорливость, и потому, словно
искупая вину свою, волк подполз к матери, обнюхал ее и только сейчас
обнаружил разорванную брюшину. Лизнул несколько раз, но она отогнала волка,
немо окрысившись, показывая, что рана смертельная.

Матерый попятился, сел и, вскинув морду, заскулил, пробуя голос. В волчьих
глазах закипали слезы, и плач готов был вырваться из его глотки, однако
самка заворчала на него с клекотом и яростью - запрещала делать это вблизи
логова. Тогда он поджал хвост и с низко опущенной, скорбной головой побрел,
затем потрусил прочь от ельников. И чем дальше уходил, тем больше набирал
скорость и вот уже понесся крупными скачками, как за добычей, легко махая
через колодины и завалы. Он бежал не дыша и на то расстояние, насколько
хватило воздуха в легких и силы в мышцах. Он боялся разжать зубы, чтобы не
вырвался зажатый в гортани плач...

Едва волк исчез из виду, как вороны тут же опустились подле гибнущего зверя
и стали расклевывать его пищу - отрыгнутого зайца. Рвали жадно, в драку,
давились костями и большими кусками, в несколько минут уничтожив все без
остатка. Она же смотрела на это спокойно, набираясь сил для последнего
рывка к логову. Потом сунулась под ель, взяла детеныша и двинулась дальше,
к спасительным ельникам, где воронам не взять волчонка. Предощущение
близкой смерти подавило разум, и она уже не осознавала того, что потомство
таким образом не уберечь, не спасти, что первенца ожидает простая гибель от
голода, ибо никто не накормит волчонка, не даст ему приложиться к сосцам,
однако ничто не могло подавить материнский инстинкт, впрямую связанный с
инстинктом продления рода.

Бывшие сотрапезники пошли следом, перелетая с пня на пень или вовсе по
земле, короткими прыжками и в непосредственной близости; Между тем
рассвело, над вырубами поднялось красное зарево, потом взошло неяркое
солнце - она все ползла, едва переваливаясь через колодник. Вечный вороний
голод подгонял птиц, делал их смелее, нахальнее, и они уже вышагивали
следом, склевывая окровавленные следы. Почти у границы ельника мать
завалилась набок, поскребла лапами прелый лист и затихла, зубы разжались.
Первенец тотчас же выскользнул из них, заурчал сердито и, встряхнувшись,
бросился к сосцам. Молоко истекало само собой, но уже не от переизбытка
его...


В этот час над утренней землей возвысился и полетел во все стороны света
печальный волчий плач. И скорбная мелодия его, одна для всего живого, одна
для всего мира, была понятна всем, и в том числе человеку, ибо так сильно
напоминала древние похоронные плачи-причеты над покойными.

И в этом проявлении чувств наконец-то в первый и последний раз соединились
и примирились вечные враги...

А черные птицы встали кругом, но пока еще не подходили - переговаривались в
предвкушении пищи и тоже слушали плачущий вой матерого. Несколько минут
детеныш терзал вялое подбрюшье, пока вместо молока не пошла чистая,
густеющая, как молозиво, кровь. Первенец недовольно рыкнул, и в этот момент
мертвая волчица схватила его поперек туловища, резво вскочила и произвела
стремительный рывок к ельнику, чем мгновенно вспугнула воронье. Стая тотчас
же взметнулась, загорланила встревоженно, роняя помет, а мать подломилась
на бегу у крайней, развесистой ели, ткнулась мордой в прошлогоднюю траву, и
волчонок на сей раз кубарем вылетел из материнской пасти.

И впервые в жизни заскулил, вдруг почувствовав свое полное одиночество на
земле. Некрепкий его голос, будто настраиваясь по камертону отцовского
плача, чуть возвысился и скоро слился с ним где-то высоко над землей,
образуя стереоэффект.

Слушая этот оркестр, замерли и онемели утренние птицы, прекратилось всякое
движение на земле, оцепенела всякая живая тварь и даже муравьи замедлили
свой бег на некоторое время, усиленно шевеля усиками и выслушивая не звуки
- энергию пространства.

Потом все ожило, зашевелилось и запело в округе, но неведомое чувство
одиночества и полной, теперь не желаемой свободы, обернулось неожиданным
образом - пробудило разум и страх одновременно. Волчонок заполз кабаньей
тропой в гущу мелкого, осади-стого ельника и замолк, боясь дыхнуть. Он
видел, как птицы вновь приземлились, теперь уже на неподвижный труп, и
старый, с затасканным пером ворон совершил ритуальное действо - двумя
точными, сильными ударами выклевал волчьи глаза, после чего сунулся в
разверзнувшуюся огромную рану на брюхе, исследовал ее и отошел в сторону:
готовой пищи - внутренностей - на сей раз не осталось.

И ни вожак стаи, ни кто другой не посмели б