ольше и разу клюнуть остывающую
волчицу. Удовлетворенные птицы расселись подле нее и замерли в напряженном,
стоическом ожидании.

Полная неподвижность делала их похожими на обугленные головни. Эта
траурная, похоронная команда не сошла с места и не шевельнулась, когда
вдруг налетел ветер и из небольшой, клочковатой тучи ударил короткий и
сильный дождь, потом начало жечь и парить обнажившееся солнце, почуяв
неуловимый запах мертвечины, стали слетаться жуки-могильщики, постоянно
живущие при волчьем логове.

Птицы будто сами омертвели, поджидая поры, когда созреет пища.

Насосавшийся в последний раз волчонок дремал, спрятавшись под елями, когда
вдруг послышался резкий и одновременный треск крыльев. Вороны взлетали с
криком, подавая сигнал опасности всему живому - и маленькому зверенышу
тоже. Он заполз в рытвину, оставленную кабанами, навострил уши, нюхая
воздух.

И сразу же обнаружил приближение людей; они шли, переговариваясь, и речь их
напоминала клекочущий птичий язык. Вороны же орали над их головами,
выписывая беспорядочные, возмущенные круги, пока с земли не раздался
выстрел. Облезлая птица, исполнившая ритуал, рухнула на землю возле трупа и
поползла в сторону, как недавно ползла волчица. Предсмертный ее крик бил по
ушам, заставляя стаю орать еще громче, а звереныша ежиться и вбуравливаться
в землю. Еще один выстрел разом оборвал этот голос.

Человек даже не притронулся к своей добыче, разве что брезгливо пнул ее,
загоняя под выворотень, и приблизился к трупу волчицы. Проклекотал что-то
своему напарнику, засмеялся. Вдвоем они положили мертвого зверя на спину и
стали осматривать, потянуло сладковатым дымом, речь их сделалась слышнее,
гуще и веселее.

Первенец видел, как его мать вздернули на дыбу, привязав задние ноги к
склоненному аркой дереву, и принялись сдирать шкуру. Это был тоже ритуал,
только человеческий: работали не спеша, со вкусом, но молча, и один из них,
с шерстью на лице, часто прикладывался к сосцу - пузатой фляжке, после чего
становился еще молчаливее.

Наконец второй, гололицый, спрятал нож, хотя шкура еще висела на голове
волчицы, прихватил ружье и направился в ельник, а первый, завершая работу,
завыл протяжно и отчего-то безрадостно - а должен был бы победно, коль
людям выдалась удача.

Слушая этот печальный голос, волчонок выбрался из укрытия, высунул морду
из-под ветвей; он ощущал голод, пугающее одиночество и беззащитность; это
была его песня, и, повинуясь своему состоянию, он подтянул негромким, но
чувственным подголоском. Воющий человек с шерстью на лице не мог его
услышать, занятый разделкой добычи, да и сейчас первенца не заботила
собственная безопасность, ибо само пение приводило его в особое трепетное
оцепенение, когда ничего, кроме высокого льющегося звука, в мире не
существует.

Подвывая человеческой песне, он выкарабкался на полусгнившую моховую
валежину и вознесся бы еще выше, если б смог и было куда. Вскинув голову,
он пел, как мог, зато истово и самозабвенно, почему и не заметил, как на
его голос вышел гололицый человек, осторожно подкрался и снял куртку. Но
прежде чем набросить ее на волчонка, стоял и слушал, будто не хотел портить
песню. И едва звук угас, как сверху упало что-то плотное и темное,
обволокло со всех сторон, парализовало всякое движение.

Запах случайного логова - ямы от подпола - знакомый с первого мгновения,
как явился на свет, и нестерпимо мерзкий, охватил первенца еще плотнее, чем
брезент куртки, проник в ноздри, легкие, впитался в кровь и достал сердца.
Он пытался отфыркнуть его, исторгнуть из своего существа, однако запах этот
был подавляющим и вездесущим...

3

Интерес к этой охоте у Ражного пропал в первый же день, когда поляки
сначала отказались от классических способов охоты на логове - окладом
флажками и подманиванием волков на утренней и вечерней вабе, а потом
заявили, что отстреливать хищников станут с вертолета, на котором
прилетели.

Зимой еще куда ни шло, хотя Ражный как президент клуба был противником
такой неспортивной охоты, а в начале лета, в зеленом лесу с воздуха и
коня-то вряд ли увидишь. Но спорить с панами не стал, понимая, что те
попросту не желают ломать ног по старым вырубам и чащобам, а хотят красиво
и с ветерком полетать и пострелять.

Ну и на здоровье! Таковы и трофеи будут...

Можно сказать, полякам еще повезло: стронутая с логова волчья семья не
исчезла в зеленке, а почему-то завертелась на территории брошенной деревни,
не совсем заросшей и хорошо просматриваемой с вертолета. Отстреляли двух
переярков, ранили матерого и, пожалуй, взяли бы волчицу с прибылыми, если
уже разродилась, не провались один из панов в старый колодец. Поиск зверей
пришлось прекратить и вернуться на базу, а надо было во что бы то ни стало
добирать подстреленного волка, иначе начнет мстить за разорение гнезда и
наделает беды.

Оставив гостей, Ражный вечером сходил на вабу, потрубил в ламповое стекло
голосом волчицы, и матерый отозвался почти мгновенно, причем в районе
логова. Это вселило надежду: если за ночь не уйдут, то рано утром можно
расставить стрелков по лазам и тропам и взять волков на вабу.

Возвращаясь в сумерках из леса, неподалеку от базы на старом проселке он
встретил человека в современных американских джинсах и белой рубахе
навыпуск, перетянутой широким кожаным поясом с серебряными бляхами.

У Ражного тоже была такая рубаха и пояс, хранящиеся после смерти отца в его
сундуке.

Это был соперник, давно ожидаемый и пришедший все-таки неожиданно...

- Здравствуй, Ражный, - сказал он и подал руку. - Я Колеватый.

- Здорово, Колеватый, - и сразу же отметил, что поединщик серьезный,
сильный и лишь немного обеспокоенный, отчего и пытается давить
психологически с первого прикосновения к сопернику - чуть крепче, чем
полагается, сжал руку.

- Когда и где? - спросил пришедший араке.

- В моей вотчине, - уклонился от прямого ответа Ражный. - Но сейчас связан
гостями, поляки приехали на волчье логово. Завтра к вечеру уберутся.
Встретимся здесь же и обговорим условия.

- Добро, - согласился тот. - Прими дар, вотчинник! Жеребчика тебе привел!

За поворотом проселка стоял новенький дизельный джип "нисан-тирана"...

Ражный внутренне собрался, будто в боевую стойку встал: судя по такому
дару, схватка для Колеватого была решающей. И сразу же возникло много
вопросов, а один будто спицей проколол сознание: почему Пересвет определил
в противники опытному, не раз бывавшему на ристалищах поединщику его, еще
только затевающего Пир - первую в жизни схватку?

И ответ находился двоякий: или боярый муж считает, что коль Ражный - внук
Ерофея, то способен одолеть Колеватого, или не забыл дерзости его и
потешного поединка в Валдайском Урочище и теперь решил наказать, поставить
на место.

Потом нашлось еще одно предположение: калики говорили, будто Ослаб или его
опричина пытаются взять в руки слишком самостоятельных вотчинников и давят
на Пересвета, чтоб тот выставлял против пирующих хозяев Урочищ таких
поединщиков, которые в два счета уложат молодого аракса. Да еще на
собственной земле...

Сам Ослаб был из вольных и, по словам сирых, не благоволил к вотчинникам...

От даров отказываться было не принято, впрочем, как и обсуждать
достоинствами недостатки. Мало того, принимать их следовало без всякого
выражения чувств, дабы соперник не мог понять, что он означает для
вотчинника. А Колеватый незаметно и пристально, словно скальпелем, вскрывал
глазами Ражного, намереваясь заглянуть внутрь...

- Благодарствую, - по обряду сказал Ражный и добавил от себя, прямо
взглянув сопернику в глаза. - Отдарюсь после Поруки!

- Ты сначала получи эту Поруку! - усмехнулся тот. - А дар я приму!

До поединка вне ристалища им можно было прикасаться друг к другу, лишь
здороваясь за руку, но Колеватый хотел было хлопнуть его по плечу - так,
дружески, по обыкновенной в мирской жизни привычке - Ражный увернулся в
последний миг. Мощная десница соперника похлопала воздух.

- Ну что? Расходимся, гость дорогой? - спросил Ражный, направляясь к джипу.

- Да рано еще... Покажи Рощу. Если недалече... Колеватый хитрил или
рассчитывал на простоту своего соперника: заранее показать дубовое Урочище
- обеспечить ему половину победы. Он там дневать и ночевать будет, он там
всю землю руками ощупает, сквозь пальцы пропустит, каждое дерево обнимет и
обласкает...

- А ты не спеши. - Ражный валял дурака. - Я еще там не прибрался. Провожу
поляков, возьму грабельки, метелку с совком, желуди смету, чтоб спину не
давили...

Тот все понял, но никак не выразил своих чувств, лишь добро усмехнулся и
пожал могучими плечами.

- Как хочешь, я во времени не ограничен. Ты вотчинник, а потому - как
скажешь.

- Тогда завтра увидимся, - теперь Ражный подал ему руку. - Кстати, как с
ночлегом?

- В город вернусь, в гостиницу, - просто ответил Колеватый.-Меня машина
ждет, тут недалеко, на дороге.

Вольный араке снял пояс, рубаху, спрятал все в сумку и переоделся в майку и
джинсовую куртку.

- Ну, будь здоров! - махнул рукой и подался восвояси.

Ражный поднес ламповое стекло к губам и провабил ему вслед матерым зверем.
Поединщик даже на мгновение не приостановил шага - не то что не обернулся;
его невозмутимость и спокойствие говорили о главном - Колеватый был крепким
на рану, как бронированный старый кабан...


Утром капризные поляки вообще отказались ходить по земле, кивая на своего
товарища с порванными связками голеностопного сустава, и заявили, что
охотиться станут только с вертолета. И тогда Ражный решил подстраховаться,
уйти к логову до рассвета и там взять волка на вабу, ну а с волчицей и
прибылыми уж как получится. Так будет скорее и надежнее, ибо поединщик
ждет, хотя и говорит, что во времени не ограничен. Кто его знает, вдруг
примет отсрочки и оттяжки во времени за психологическое давление и сам
начнет давить.

А до поединка Ражному действительно нужно было "прибраться" - закончить все
текущие дела, снять всякое стороннее давление в виде забот и хлопот и
внутренне сосредоточиться только на предстоящем поединке. Так что он
составил мысленный график, расставив свои дела в строгую очередность.

Первым пунктом значилось взять матерого, вторым - освободиться от польских
охотников и только третьим - наказать Кудеяра. Начало и конец у этого плана
довольно легко соединялись, и, отправляясь на логово, он рассчитывал убить
двух зайцев, прихватив с собой приблудного раба, тайно живущего на базе.

Однако расчет не оправдался: волк не ответил на вабу, и когда Ражный уже
решил, что матерого в окрестностях логова нет, вдруг затянул прощальную
песню, и этот звериный плач врезался в слух и сознание, как осколок
стекла...

* * *

Сняв шкуру с мертвой волчицы, Ражный вывернул ее мездрой наружу, вырубил
подходящую рогатину вместо пяла и натянул: когда еще прилетят польские
паны, неизвестно, и прилетят ли вообще, а в такую жару, скомканная в
рюкзаке, она сопреет за несколько часов - соли с собой нет. Вообще-то
весенняя, линялая волчица как мех никуда не годилась, разве что у порога
постелить вместо половика, к тому же, дыра на боку расхвачена не по месту,
по всей видимости, в драке. Поляки ее не возьмут - слишком чванливы, чтобы
брать чужой трофей. К тому же им волчонок нужен, не шкура, а для получения
премии за отстрел волчицы достаточно было предъявить голову, лапы и шмат
кожи с брюха, на котором видны оттянутые соски. Да, экземпляр попался
редкий, невиданный - величиной с матерого самца и весом под шестьдесят
килограммов. Не вымя, так бы и сроду не подумать, что самка.

Витюля потом выделает и продаст иностранцам, придумав леденящую душу
историю.

Ражный не надеялся отыскать волчат. Когда сведущий в биологии Кудеяр
осматривал погибшую от раны самку, сразу же обнаружил, что нет кишечника. В
брюхе остались желудок, печень и еще не сократившаяся матка - все остальное
вымотано и отрезано волчьими зубами, а не расклевано вороньем, как думали
вначале.

В желудке оказались непереваренный кусок мяса и два новорожденных детеныша:
таким образом волчицы регулировали поголовье и оставляли жить самых сильных
волчат и столько, сколько могли прокормить и вырастить. Конечно,
сомнительно, что крупная, матерая самка ощенилась только двумя, но будь еще
волчата - тут бы, у трупа вертелись, пока не сдохли и не стали бы добычей
воронья. А судя по всему, волчица погибла пару часов назад. И все-таки для
очистки совести Ражный заставил Кудеяра копать яму, чтобы не дать поживы
воронью, а сам побрел по ельникам, к логову.

Осторожно пробираясь сквозь завалы к ручью, он снова услышал волчий плач, и
чтобы не сосредоточиваться на нем, чтобы заглушить его скорбящую мелодию,
он замычал современный мотивчик, однако звериный голос все равно
накладывался, звучал сильнее и явственней. Тогда он попробовал размышлять
вслух относительно вчерашней вертолетной охоты на логове, ругал поляков,
один из которых вывихнул ногу и порвал связки, провалившись в колодец.

Ражный часто разговаривал сам с собой, оставаясь один, потому что на людях
больше молчал, и это помогало выстроить мысли, психологически
уравновеситься; тут почему-то и такой способ не помогал. Прощальная песня
матерого, упущенного вчера так бездарно и глупо, оказывалась сверху и
притягивала воображение. На какое-то время он забыл даже о поединщике и
предстоящей схватке - первой в жизни схватке в дубовой роще! - к которой
теперь следовало готовиться ежеминутно.

Он прислушался, стараясь определить, откуда же доносится волчий вой, и
внезапно обнаружил, что в мире тихо, а звериный плач звучит в нем,
запечатленный слухом, как магнитофонной лентой.

Потом он услышал, как за спиной заволновалось воронье, стерегущее свою
долю, - значит, Кудеяр свалил тушу волчицы в яму. Он ненавидел этих птиц,
вид и крик их вызывали омерзение и близкое, тайное ощущение смерти, сейчас
еще более усиленное волчьим голосом.

Пять лет назад прапорщик Ражный, боец спецназа погранвойск, сидел среди
камней на таджикской границе с огромной раной - осколком мины вынесло два
ребра в правом боку, подавал сигналы "сое" и боролся с птицами. В полусотне
метров от него на жутком солнцепеке лежал срочник-погранец Анвар, которому
досталось больше, и потому воронье уже обрабатывало его кости. Это было
жуткое зрелище: резиново-прочные, беспощадные голодные птицы падали на
человеческое тело так густо, что вместо Анвара образовывался черный
шевелящийся курган. Ражному чудилось, что это уже не вороны, не те,
воспетые в воинских песнях птицы, а крупные насекомые, что-то вроде
жучков-могильников, только крупнее в сотни раз. Он дважды засадил из
подствольника по этому кургану и понял безнадежность такого занятия.
Воронье взлетало, словно показывая результат своего труда, и снова
облепляло труп, вернее, просвечивающуюся насквозь ребристую грудную клетку,
так похожую на птичью...

Стрелять по ним прицельно он уже не мог, да и не отогнать их было пулями,
потому бил по скопищам воронья из подствольного гранатомета, однако
выстрела хватало на три минуты, не больше. Птицы дожрали Анвара и теперь
приговорили на съедение Ражного. Прапорщик понимал: стоит потерять сознание
или кончатся гранаты - начнут расклевывать, не дожидаясь смерти. В
полубреду он пытался контролировать время и, закрывая от слабости глаза,
считал до семидесяти, после чего наугад наводил автомат на скопище и
нажимал гашетку. За минуту забытья воронье приближалось на расстояние
вытянутой руки...

И ни разу не промазал. Такого обилия этих ангелов смерти, пожалуй, не было
ни в одной точке земного шара. После каждой гранаты до десятка воронов
превращалось в черные лохмотья, но на смену им прилетало еще больше.

На этих птиц не охотились ни люди, ни звери, и сами они не расклевывали
трупы павших своих сородичей.

Они были несъедобны и потому вечны.

Когда за раненым прапорщиком пришел вертолет, пилоты побоялись сажать
машину в непосредственной близости: на каменном склоне валялось десятка три
душманских трупов - это то, что они наколотили в паре с Анваром, и поднятая
винтами черная туча в буквальном смысле закрыла небо.

Воронье в тех краях размножалось и жирело от долгой войны...

Три эти птицы сидели сейчас на сухой ели низко от земли и внимательно
наблюдали за движением человека, не забывая коситься под дерево. Чего-то
ждали...

Ражный отвернул в сторону и пошел прямо на сухую елку - вороны нехотя
взлетели, закричали недовольно, заругались, что отнимают добычу.

Волчонок сидел на корневище и подпевал отцу. Он даже не дернулся, когда
оказался в человеческих руках, ибо взят был за холку, как носила его мать.

- Вот ты где, брат... А от мамаши твоей одна шкура осталась...

Щенок открыл глаза, чем удивил человека.

- Интересно... Пуповина не отсохла, а смотришь. Щенок тихо заурчал. Ражный
крепче взял за загривок и тут увидел тонкие молочные зубы в пасти
звереныша.

- И еще с клыками.. Да ты, брат, вундеркинд. Волчонок или властную руку
почувствовал, или посчитал, что взят материнскими зубами - обвис, вытянув
лапы. Взгляд щенка был уже осмысленным, реагировал на движение и предметы -
знать, давно освоился с окружающим миром.

- Ладно... А где твои братья-сестры? Или всех мамаша подъела?

Вороны кружили над головой: их добыча сейчас была в руках человека. Ражный
понаблюдал за их полетом, сунул в карман волчонка.

- Значит, подъела... Такая здоровая, а всего троих родила и только одного
тебя оставила. Видно, не зря говорят: чем меньше рождаемость, тем выше
организация и интеллект. Пошли, что ли?

Звереныш чуть поволохался в кармане и затих. Кудеяр почти зарыл волчицу,
однако, заметив хозяина, бросил лопату и сел. Ражный сдернул с него
брезентовую куртку, завернул щенка и, завязав узлом, положил на колодину.
Раб тут же оказался рядом, просунул руку в узелок, погладил волчонка, не
вынимая.

- Какая мягкая шерстка. Плюшевый... Вы что с ним станете делать, хозяин?

Ражный не удостоил его ответом, ибо сам не знал, что теперь делать с
волчонком. Конечно, надо бы отдать полякам, да почему-то чувствовал
нарастающий внутренний протест, в основном продиктованный обидой, что
упустили они вчера матерого и теперь добавили ему работы перед поединком.

Пользуясь молчанием, раб достал щенка, заглянул в пасть, осмотрел снаружи.

- Редкий случай, - заключил равнодушно. - Пуповина свежая, а глаза
открылись... Как это понимать, президент?

И вдруг как-то странно пискнул, отшвырнул щенка и зажал основание большого
пальца.

- Вот сука!.. И зубы есть! - Кудеяр тут же справился с собственным испугом,
взял привычный саркастический тон. - Как считаете, волчата могут быть
бешеными от рождения? Как люди, например?

Ражный не удостоил его ответом, сунул детеныша назад в куртку, застегнул
"молнию", завязал в узел, после чего бросил лопатку.

- Трудись.

Кудеяр усмехнулся в бороду и промолчал, четко зная черту в их отношениях,
переступать которую не следует, ковырнул землю. Птицы, зревшие коварство,
возмущенно сорвались со своих мест и с клекотом возреяли над головами.
Ражный подтянул к себе ружье, но пожалел картечь - дробовых патронов в
патронташе не оставалось...

Напарник насыпал зачем-то холмик над могилой и, как всякий раб, работающий
из-под палки и по приказам, дело до конца не довел.

- Утрамбуй землю и привали сверху камнями, - распорядился Ражный.

- А на хрен это надо? - утомленный жарой и потому ленивый, спросил Кудеяр.
- Экология, что ли? Да кто сюда придет?..

Чтобы прекратить "разговорчики в строю", когда-то хватало одного взгляда;
теперь невольник распоясался и будто бы не замечал, что хозяин тихо
вскипает.

Ражный молча дал пинка в тощую задницу. Кудеяр зарылся головой в мелкий
густой ельник, но тут же вскочил, поклонился.

- А, да!.. Прошу прощения, президент. Слушаюсь...

И опять же кое-как примял ногами холмик, поплелся выковыривать камни из
земли.

Кудеяр в последнее время начал смелеть, и, если пока еще не нарушал условий
договора, то в речи е