к и поднять труд-дисциплину. Что же мы -- будем хуже?
     Но мы  молчали.  В  бараке остались люди,  которые, услышав в чем дело,
просто  махнули  рукой и легли спать. Пошли те, кто  не мог вывернуться, кто
был "на виду" у начальства.  Воспитатель в  упор  смотрел на бригадира.  Тот
начинал мямлить, заикаясь:
     --  Да...  как же...  товарищи!..  Они 140%,  а  мы  150! Дадим, как вы
думаете?
     Как и что мы думали, было ясно без слов всем присутствующим,  включая и
воспитателя. Он здесь был  не при чем  и только выполнял то,  что  входило в
круг  его обязанностей, и за что ему платили 400  рублей в  месяц. Охотников
выступать "против" не  находилось.  И так наша жизнь  держалась на тоненьком
волоске:  не выдадут к сроку ватных брюк  или переведут в нацменскую бригаду
-- и крышка! Итак, все подписывали обязательство, составленное по всей форме
советского  красноречия.  Начиналось  оно:  {"...  Желая   помочь  Родине  и
доблестной Красной Армии, оберегающей нас от подлого врага...",} а кончалось
обязательством перевыполнить план на 150%, и не только сократить брак, но  и
не допустить в течение месяца ни одного случая отказа.
     Все эти обязательства  никем  всерьез не  брались  -- кроме начальства.
Начальству  же они  были нужны,  чтобы нажимать  и  требовать, оставлять  на
лишнее время после конца  работы, грозить и не давать покоя.  Всегда мы были
что-то  должны  советскому государству, всегда  мы отставали,  всегда мы  их
подводили и были не в  порядке.  В  лагерях  и за их  пределами эта  система
стоять  с бичом  над головой представляла  собой самое  беспощадное и  самое
бесстыдное средство злоупотребления властью над рабами. И никакое напряжение
с нашей стороны  не могло их  удовлетворить.  Если  бригада давала 150%,  75
начальство кивало  головой и говорило:  "мы знали, что вы в состоянии давать
150%", и получалось, что мы их обманывали раньше, когда давали только  100%,
а теперь надо было хорошенько  понатужиться,  чтобы  перевыполнить эти 150%,
потому  что  вчерашний  рекорд  уже  не  импонировал.  --  "Надо  еще  лучше
работать!"  --  "Еще  больше  дать  Государству!"  --  Границей  этого  бега
вперегонки было,  когда человек надрывался. Тогда его списывали в  категорию
нетрудоспособных  и отправляли  в  один из  лагпунктов,  где  на  инвалидном
голодном пайке догорали живые развалины, "ветераны" лагеря.
     Глубокая лагерная нищета, как ночь, надвинулась на нас. Через несколько
месяцев все, что мы привезли с собой из европейских вещей и  мелочей -- было
либо распродано,  либо употреблено,  либо раскрадено и  отнято у нас.  Самые
умные  из  нас сразу  распродали  все, что  могли --  лагерным  начальникам,
нарядчикам и  вольным. За это им дали работу полегче, хлеба,  лишний  талон.
Остальные были в кратчайший срок ограблены, когда нахлынули в лагерь "урки",
от которых не было спасения -- и когда начались "этапы", т.  е. переброски с
лагпункта  на  лагпункт. В  пути каждый западник и  каждый, имевший  в мешке
что-нибудь  съестное  или  представлявшее  ценность,  окружался   бандитами,
которым нечего  было терять. В разграблениях  участвовала  администрация  --
коменданты и стрелки -- облегчая  "уркам"  их  задачу и получая за  это свою
долю.  Уходя  на  работу, западники  привязывали  свои сундучки  и  чемоданы
веревками к нарам, но это не помогало: возвращаясь вечером,  они не находили
своих  вещей.  Часто  владелец  какого-нибудь  пальто  получал   со  стороны
дружеский  совет:  отдать его  добром  за несколько  рублей. Все  лучше, чем
даром: а то  и так отберут. Осеннее пальто,  в  котором  я  явился в лагерь,
привлекало всеобщее  внимание.  Его  сняли  с  меня  ночью,  когда  я  спал,
накрывшись  пальто, на верхней наре густо-набитого барака. В  четвертом часу
ночи я проснулся от того, что мне  стало  очень  легко  и холодно. Пальто 76
исчезло, барак  спал,  и дневальный ничего  не видел.  Это пальто вынесли за
вахту и  недели  через две продали вольному на  другом лагпункте.  Я знал об
этом, знал, какую цену взяли,  кто продавал и кто купил -- но ничего сделать
не  мог.  Лагерные  власти не защищают  собственности  заключенных. Лагерный
"закон" прост:  что  имеешь -- береги, а не убережешь -- твоя вина. В лагере
каждый спасается, как  может. Одно  заграничное пальто на тысячу раздетых --
исключение, оно всех дразнит,  и сочувствие окружающих  никогда  не будет на
стороне потерпевшего, а на стороне вора.
     Постепенно мы освобождались от балласта вещей. Каждая вещь,  которую вы
теряли, не могла быть восстановлена. Последний кусок мыла. Последняя коробка
спичек. Последняя рубашка украдена. Последний шнурок для ботинок:  больше не
будет уже шнурков  для ботинок. У Левандовского  украли, наконец, его желтые
сапоги. В лагере носить такие сапоги --  это просто наглость. Теперь он, как
и все, обернул  ноги мешком  и ходит по  снегу  в лаптях. Последний  носовой
платок.  Зэ-ка Марголин пробует еще некоторое время утирать  нос рукавом, но
это  непрактично, и  рукава  надолго  не хватит. Надо  учиться  по-лагерному
очищать нос, приставив палец к одной ноздре и сильно дунув в другую.
     Настает момент, когда мы уже больше ничего не имеем своего. Государство
одевает и раздевает нас, как ему угодно. Утром  на разводе вещкаптерка стоит
настежь. Огромная куча  вонючего тряпья выложена для  босых и раздетых. Если
не  в чем  выйти --  бригадир  сведет  в "вещстол" --  вещстол  проверит  по
арматурной книжке, что и  когда было выдано просителю, и если он не продал и
не потерял, что влечет за собой наказание, -- то по записке Начальника работ
или  Начальника ЧОС'а  выдаст  записку каптеру, а каптер предложит  на выбор
опорки и рвань, которую до тебя носили десятки других. Расчеловеченный зэ-ка
выглядит как чучело. На ногах и него "четезэ": эти буквы значат "челябинский
тракторный 77 завод", т. е. нечто по громоздкости и неуклюжести напоминающее
трактор.  "ЧТЗ"  -- это  лагерная обувь, пошитая  без  мерки  и  формы,  как
вместилище ноги, из резины старых тракторных шин. Эта обувь пропускает воду:
завязывают  ее  веревочкой  или  полотняными  обрезками, пропущенными  через
прорезы   в  резине.  Летом  носят   брезентовые   ботинки.  Зимой  "четезэ"
колоссальных  размеров надеваются  на  ватные  чулки, отсыревшие,  рваные  и
черные от грязи.  Ватные чулки завязываются веревочками на ватных же брюках,
обвязанных  веревкой вместо  пояса.  Брюки с  одним  карманом или  вовсе без
карманов, но зато  с  разноцветными заплатами спереди  и сзади. Сверху, пока
нет морозов, зэ-ка носит "телогрейку", а  зимой "бушлат", который отличается
от телогрейки тем, что  он длиннее  и  в  нем  больше ваты.  За  отсутствием
воротника, который можно было бы  поднять, зэ-ка повязывает шею  полотенцем,
если  имеет его,  или какой-нибудь тряпкой.  На голове -- ушанка, из которой
торчат клочья ваты. Все эти вещи маскарадного вида бывают первого, второго и
третьего  срока.  Первый срок -- это новая или почти новая вещь. Получить ее
можно только стахановцам  и по особой протекции,  и число таких вещей всегда
недостаточно. Можно пять  лет  провести в  лагере и не получить вещи первого
срока. Большинство  носит  "второй  срок": порыжелое, рваное,  фантастически
заплатанное  и вывалянное в  грязи  тряпье.  Есть  и третий срок: это, когда
бушлат расползается,  рукава распались,  тело торчит наружу  из дыр,  и вещь
находится накануне "актировки".  Ибо, в конце концов, как  люди, так  и вещи
подлежат  в  лагере "актировке".  Наступает момент, когда вещь  или  человек
официально  признаются  негодными  к  дальнейшему  употреблению.  Для  вещей
минимальный срок -- год. Люди часто выдерживают дольше, и, чтобы вывести  их
из строя бесповоротно, нужны долгие годы мучений и лишений.
     Вот  стоит  пред  нами лагерник, с  голодным  блеском  в глазах, нищий,
наряженный  в шутовские лохмотья. И эти лохмотья тоже не принадлежат ему. 78
Если он заболел  и остается в бараке,  нарядчик возьмет  его бушлат и бросит
соседу: "одевай, этому сегодня  не  надо". Первая угроза начальника бригаде,
которая не оправдала его ожиданий: "раздену вас, все отберу, в третьем сроке
будете ходить".  Однако,  все  это  -- внешнее.  Много  еще надо  отобрать у
человека, чтобы превратить его в "дрожащую тварь".
     Прежде всего ликвидируются семейные связи. Лагерник не имеет права быть
отцом, братом, мужем  и  другом.  Все это он оставляет, входя  в лагерь. Это
несовместимо с его назначением. Поэтому внутри лагеря разделяются семьи, как
во  времена крепостного права в  дореформенной  России, или как мы  об  этом
читали  в  детстве  в  "Хижине  дяди  Тома":  братьев  рассылают  на  разные
лагпункты, отцов отрывают от сыновей, жен от мужей.  Это не всегда  нарочно:
просто,  на  родственные  связи не  обращается внимания, когда речь  идет  о
"рабгужсиле". На 48-ом квадрате были женщины-польки, которых потом услали  в
Кемь, на берег  Белого  моря,  где организовывались особые женские лагеря. У
этих женщин были мужья, братья и дети на 48 квадрате, но это не интересовало
Управление ББК. Я помню одну из них -- кузину  известного польского писателя
Веха. Это была женщина высокого роста,  с  гордой осанкой. Но вся гордость и
самообладание  оставили ее,  когда  пришла минута  прощания  с  ее 18-летним
сыном, и их пути разошлись -- может быть, навсегда. Не раз в те годы на моих
глазах отец, плача, обнимал сына,  и брат  брата,  расходясь  под конвоем  в
разные стороны.  И я сам неизменно терял в лагере всех,  с кем меня  сводила
судьба и в  ком я видел друга. В лагере  не стоит сближаться с людьми: никто
не знает, где  будет завтра,  каждую минуту может  войти  нарядчик  и отдать
приказ: "с  вещами на вахту" -- на  другой  лагпункт, где требуются  рабочие
руки. Систематически  производятся переброски, также  и с той  целью,  чтобы
люди не привыкали к месту и друг к другу, чтобы  не забывали, что они только
"роботы" -- безличные носители принадлежащей государству рабочей силы.
     79 Расчеловечение идет, следовательно,  не только по линии эксплоатации
с помощью материального нажима и притеснения, но и по линии обезличения. Мы,
западники, долго  сопротивлялись этому  обезличению. Мы называли друг  друга
"г. доктор", "г. адвокат",  сохраняли смешные и церемонные формы вежливости,
хотя каждый из нас был как то срубленное дерево, корни которого видят сон  о
несуществующей вершине. В этом  выражался упрямый протест,  когда "доктором"
называли человека в рубище, таскавшего носилки с землей, а ночью спавшего не
раздеваясь  на  голых досках.  Для  администрации  лагеря и  огромной  массы
советских зэ-ка,  в которой мы  постепенно  и безнадежно  растворялись,  эти
различия  не существовали. И  мы  постепенно  забывали о своем прошлом. Если
первое время нам казалось  невероятным сном то, что с нами сделали, то через
короткое  время,  наоборот, сном стала нам  казаться вся наша  бывшая жизнь.
Европейская культура, идеи, которым  мы отдали свою  жизнь, люди, которых мы
любили  и  которые  шли  с  нами  вместе,  --  весь этот  мир, где  мы  были
полноценными и гордыми людьми -- все было сном, все только привиделось нам.
     Постепенно   отпадают  или  деформируются  у  лагерника  и   нормальные
человеческие чувства.
     Начнем  с  любви и  отношений между полами.  Сожительство запрещается в
лагере. Существуют  лагпункты, где нет или почти нет женщин, и такие женские
лагеря, где нет или почти нет мужчин. В нормальном лагере женщины составляют
небольшое  меньшинство и живут отдельно. Трагедия  многолетнего пребывания в
лагере для женщины больше, чем для мужчины, т. к. за 10 лет ее срока пройдет
ее  цветение,  и  она  потеряет  не  только  здоровье,  но  и  молодость,  и
привлекательность, и возможность найти человека, который ее полюбит. Лагеря,
где  10-15 миллионов человек в лучшей  поре их физического расцвета проводят
долгие годы -- осуждают их  на бесплодность, на суррогаты чувства, мужчин на
разврат, женщин на  проституцию. В нормальных условиях эти люди 80 давали бы
жизнь  ежегодно  сотням   тысяч  детей.  В  лагерях  совершается  величайшее
детоубийство мира. Можно  было бы  думать,  что люди в лагерях  страдают  от
того, что составляет проклятие каждой тюрьмы мира: от "Sexualnot". На тему о
"Sexualnot" в местах  заключения  существует целая  литература. Но  ошибется
тот, кто думает, что это  явление существует в  советских лагерях. То, что я
из книг  знал на эту тему, предстало мне в  совершенно новом свете, когда  я
попал в лагерь. В западно-европейских тюрьмах  в результате  принудительного
воздержания возникают массовые явления педерастии и онанизма; случалось, что
в  одиночных  камерах  арестанты  изготовляли себе  из хлеба подобие женских
половых органов.  Мне это казалось ужасным, но  попав в советский  лагерь, я
понял,  что  если эти люди  могли тратить  хлеб на такую цель, то {они  были
сыты.}  В советском  лагере, где  подбирается  малейшая  крошка,  такая вещь
невозможна. Каждый советский зэ-ка скажет,  что если эти люди могли думать о
женщине,  значит,  они  ели досыта. В  лагере  "Sexualnot"  отступает  перед
"Hungersnot".   Истощенные   многолетним    недоеданием   люди    становятся
импотентами. Образ жизни, который они  ведут, просто  не оставляет места для
полового влечения. Работать,  есть,  отдыхать  --  это все. За  лишний кусок
хлеба  лагерник отдаст все  соблазны  мира.  Во  всех  лагпунктах,  где  мне
пришлось  побывать, вряд ли  30 или  40 человек  из  тысячи чувствовали себя
мужчинами. Конечно,  были  такие люди:  из относительно сытых,  из  лагерной
аристократии, из одетых в хорошие сапоги и бушлаты первого  срока,  из  тех,
кто не только  сами ели,  но и  других могли  "поддержать". Врачи и лекпомы,
имевшие  волшебную   власть  освобождать   от  работы,  заведующие   кухней,
инспектора  ЧОС'а, начальники работ -- нуждались в женщине. И  все население
"женского барака" было к их услугам.
     В присылавшихся на 48-ой квадрат "приказах"  из Медвежегорска я  читал,
по  секретарской   своей  должности,  безобразные  сводки  о  дисциплинарных
взысканиях,  наложенных  на  зэ-ка,  уличенных в  81  недозволенных  половых
сношениях.  И мысль меня не оставляла, что  эти мужчины и  женщины,  которых
"поймали", уличили, публично  осрамили и  посадили в карцер,  могли искренне
любить  друг  друга,  быть  привязаны друг к другу, могли  быть единственной
поддержкой и утешением друг  для друга.  Позже я  наблюдал  в  лагере случаи
глубокой  человеческой  любви  и нежности,  которая в  этих  условиях  имеет
трагическую  ценность.  Но  никакому  Шекспиру  не приснился  этот  лагерный
вариант Ромео  и Джульетты, когда их как сцепившихся собак разгоняют палкой,
сажают в карцер, называют  полным  именем в приказе Правления и рассылают по
разным лагпунктам, чтобы они больше не нарушали лагерного режима.
     Лагерь,  где мужчины на 90% становятся импотентами, для женщин, которых
слишком мало  по сравнению  с мужчинами и  которые,  поэтому, всегда  найдут
охотника -- есть школа проституции.  Для молодой женщины, часто 17-18 летней
девушки, присланной  в лагерь за неосторожное слово или за происхождение  --
единственный способ уцелеть, это  продать себя за хлеб, за одежду, за легкую
работу  или протекцию начальника. Молодые  девушки,  попадающие в  лагерь, в
среду проституток, воровок, бандитов и урок -- беззащитны, и лучшее, что они
могут сделать,  это найти  себе  поскорее сносного  покровителя.  Терять  им
нечего. Через 10 лет пребывания в лагере, они и так обратятся в развалины, в
затасканное человеческое  отрепье.  --  Забеременевших отправляют  в  особые
лагеря, где они получают  улучшенное питание и на некоторое время до и после
родов освобождаются от работы. Детей у  них  отберет государство.  В "книжке
норм",  где  указаны  нормы  питания  для  несовершеннолетних  и детей,  для
стахановцев и штрафных, имеются также нормы для беременных и для младенцев в
лагерях.  Эти нормы  -- молока, улучшенного питания  и покоя  --  заставляют
женщин искать беременности, как средства хоть на короткое время вырваться из
каторжных условий. Главным массовым мотивом является для них  не сексуальная
потребность, а 82 материальная нужда. Результат тот,  что в женских лагерях,
где   скучены  тысячи  женщин,  мужчина  не  может  показаться   без  охраны
вооруженной стражи. Мегеры обступят его и силой будут готовы вырвать то, что
им  нужно.  Ребенка  у  них,  все равно,  отберут,  и  половая  жизнь  в них
подавлена. Все, что им нужно -- это отдых от работы и лучшее питание в одном
из специальных лагерей.
     Чувство  собственного  достоинства  --  этот  хрупкий  и  поздний  плод
европейской культуры --  вытравляется из лагерника и  растаптывается  еще до
того, как его привезли в лагерь. Невозможно  сохранить чувство  собственного
достоинства  человеку,  над которым  совершено циничное и грубое  насилие  и
который не находит оправдания своим страданиям  даже в той мысли, что они --
заслуженная  им кара. Государство всей огромной силой власти организованного
общества  --  раздавило его  без  вины и  без  основания, -- не наказало, не
изгнало за грех, а просто  надругалось над  ним.  Все  подавлено в  массовом
обитателе лагеря:  его логика и  чувство справедливости, его личное право на
внимание к элементарнейшим потребностям его духа и тела. Ему остается только
смирение  и  сознание  своего  абсолютного  ничтожества  и  бесправия.  Даже
человеку Запада, который в крови имеет  индивидуальную строптивость и личную
гордость -- невозможно сохранить  чувство собственного  достоинства, если он
продолжает оставаться в лагере. Самый верный способ сделать человека смешным
и презренным -- если систематически заставлять его делать работу, которой он
не в состоянии делать, в  обществе людей, превосходящих его силой и умением,
и враждебных ему.  Я  видел  в лагере старого и  заслуженного  общественного
деятеля, адвоката из Зап. Украины, который не умел достаточно быстро разжечь
костер: здоровые  парни,  неграмотные, но  бесконечно более  умелые  в лесу,
подгоняли  его и издевались  над  его  неловкостью. У  старика  были слезы в
глазах.  Смешно выглядит  и трагедия  человека, который не может угнаться за
другими и  постепенно  привыкает к 83 мысли, что он хуже всех, потому что не
может  делать  того, что  ему  противно.  Здесь  еще  один, и  важный,  этап
расчеловечения. Настает момент, когда человек ненавидит себя, ненавидит все,
что составляет его сущность  и  что  он  действительно  умеет.  Единственным
стремлением  его становится --  не выделяться в  общей массе, быть как можно
более послушным  и  исправным  орудием чужой воли. Он забывает сегодня,  что
делал вчера, и не знает, что ему прикажут делать завтра.  Он отучился  иметь
свои желания и знает,  как опасно показывать свое нежелание. От животного он
отличается  только тем, что допускает более разностороннее  использование: в
лесу и в поле, за столом и при машине, -- но не  отличается от него ни своим
скотским послушанием, ни полной  зависимостью от кормящих его и выводящих на
"развод".
     Состояние,  в котором  его держат  годами, не есть ни сытость,  ни  тот
острый  голод, который доводит человека до бунта,  до бешенства или смерти в
короткий  срок.  Это  всего  лишь  --  недоедание,  маленькое,  унизительное
ощущение,  которое,  ослабляя  человека физически и  морально, незаметно для
него  самого  и  постепенно  разрыхляет его тело  и смещает все  его  мысли,
чувства и оценки -- в одном  направлении. Как охотники загоняют  зверя,  так
лагерника вгоняют в тупик, сжимают вокруг него кольцо, и все уже, все теснее
становится  круг его  человеческих проявлений и интересов.  Если  не  давать
человеку достаточно воздуха и воды, можно добиться того, что мысль о воздухе
и  воде заслонит  в  его сознании все остальное. Если же не давать  ему есть
досыта,  можно довести  его -- не сразу,  но через 2-3 года -- д