лом  свете  мог  поверить  этому
впоследствии.  Это слишком далеко от  них, от  благополучных  американцев  и
невинных швейцарцев,  от демократов всех классов, народов и партий,  которые
решили легкомысленно, что фашизм и  "Гитлер" есть  единственная причина всех
несчастий на свете.
     Нельзя было задавать  такого  вопроса: "за что?" В этом вопросе был уже
вызов страшной силе,  сознание  своего права, своей особой ценности и своего
равноправия пред лицом государства. С нами поступали  без лишних разговоров,
не объясняя действительных мотивов и  не вглядываясь  в  наши лица.  Камень,
раздробленный в щебень, по которому проходит тяжелый вал дорожной машины, не
больше может спрашивать "за что?" Мы больше  не были людьми с индивидуальным
обличьем и особой судьбой. Мы были цифрами в массе, один как  другой,  --  и
все вместе  -- окаменелой, обледенелой поверхностью, по  которой шел  вперед
советский танк, по головам  и шеям, по спинам, по телам, по раздробленным  в
щебень человеческим существованиям.
     Миллионы  людей  погибают в советских лагерях. Их слишком  много, чтобы
можно было поставить вопрос  "за что?" Столько виновных нет во всем мире. Но
остается  еще  вопрос:  зачем?  --  Зачем  советскому  государству  система,
раскалывающая  население  страны  на   2  категории  и  создающая  подземную
невидимую Россию  -- как  страшный погреб, куда,  кроме  жертв, имеют  право
входа только посвященные и причастные "свои" люди?
     234 Зачем?
     Если  этот погреб  нужен  для изоляции  и уничтожения  недовольных  или
потенциальных  противников среди  собственного  населения,  то какая ошибка,
какое  затмение  ума заставило  Политбюро послать  туда полмиллиона польских
граждан в 1940 году? На что они рассчитывали? На то, что все они там вымрут?
Или на то,  что они выйдут оттуда  друзьями Сов. власти? А ведь у этих людей
было  в Польше  и во  всем  мире несколько  миллионов  родственников, отцов,
матерей, жен, детей, братьев, сестер, которые не могли их забыть  и отречься
от них,  и которые  до  конца своих дней не перестали  бы добиваться  у Сов.
правительства ответа на вопрос, "что вы с ними сделали?"
     Не  подлежит сомнению,  что когда летом 40  года послали в лагеря сотни
тысяч  польских  граждан, советское  правительство  не ожидало,  что  Польша
когда-либо восстанет, как самостоятельный политический фактор.  Наплевать им
было не только на  нас и на наших "родственников", но  и  на  весь остальной
польский народ. Кто бы мог потащить их к ответу? Польша была разделена между
Россией  и Германией,  и  некому было требовать ответа за  лагерный позор. В
этом они ошиблись: ровно  через год положение  радикально изменилось,  и  им
пришлось  объявить "амнистию" польским зэ-ка. Лагеря перестали  быть  тайной
для  мира.   Но  когда  поляки   заграницей  начали  рассказывать  о   своих
переживаниях, был  ответ: "это фашисты, их  нечего слушать". Правда,  многие
поляки,  прошедшие  через   заключение  в  лагерях,  фашизировались  под  их
влиянием. В других условиях они  стали бы друзьями России.  В этих  условиях
они вынесли из лагерей не только смертельную ненависть  к  советскому строю,
но  и грубый и преступный  шовинизм, о котором  я, как  польский еврей, имею
некоторое  представление. В России знают  действительные  чувства  поляков к
Советскому Союзу. Таким образом, мартиролог  польских граждан в Сов. Союзе в
годы  войны,  начало которого  идет от  235 сталинско-гитлеровского  раздела
Польши  в сентябре  39 года, создал для Сов. Союза  добавочную необходимость
закрепить всеми правдами и неправдами господство и  контроль над Польшей. --
Летом  1942 года мы, сидевшие в лагерях польские граждане,  узнали  о  новом
конфликте между поляками  и русскими, и  поняли, что нам не видать  свободы,
пока  этот  конфликт  не будет улажен. И мы поняли также,  что он может быть
улажен только под условием  создания такой Польши, где  Советский Союз будет
"табу" -- неприкосновенен  для критики.  Ибо ни в какой стране мира  свобода
говорить  правду о  Советском  Союзе  не  может  быть менее терпима для сов.
правительства, как  именно  в Польше, где  камни кричат об обиде, насилии  и
предательстве -- не только с Запада, но и с Востока.

     Весной 42 года предо мной встал остро вопрос о рубахе на теле.
     ...  Уже  3 месяца, как у меня не было рубахи. Все было покрадено, и на
голом теле я носил рваную  куртку, а сверху -- промасленный казенный бушлат.
Весной надо было раздобывать рубаху. Я вспомнил школьный рассказ  о том, как
больной царевне сказали, что она излечится, когда оденет рубашку счастливого
человека.  По всему  царству искали счастливого человека, и, наконец, нашли.
Это  был пастух. Спросили у него рубашку --  и оказалось,  что счастливец не
имел рубахи  на  теле. Отсюда мораль: в  царском дворце  можно горевать, а в
шалаше быть счастливым.  Не  в богатстве дело. Однако, в  лагере я убедился,
что одно отсутствие рубашки еще не делает человека счастливым.
     В том полусумасшедшем и невменяемом состоянии, в котором я находился  в
весну 1942 года, рубашка стала  для  меня поворотным пунктом.  Я  думаю, что
если бы мне не удалось тогда раздобыть ее, я кончил бы полным сумасшествием.
Я стоял тогда на краю душевной катастрофы. Все для меня сконцентрировалось в
одном пункте: добыть рубаху. Я полагаю, что это был здоровый подход. Если бы
я 236 продолжал  предаваться отчаянию по поводу вещей, которых я изменить не
мог, я  бы  помешался. Вместо этого,  я сконцентрировал все  свое  неистовое
отчаяние на одном-единственном пункте: нет рубашки! Как жить без рубашки?
     Я  применил единственное  оружие, которое было у  меня  в  лагере: силу
слова.  Я  написал  заявление  начальнице  ЧОС'а Гордеевой.  Я  довел до  ее
сведения, что  мне нужна  немедленная  помощь;  что  я  доведен  до  полного
изнеможения; я  даже не имею рубахи на  теле. Как  жить? Есть  граница, ниже
которой человек не смеет опуститься!..
     Гордеева была  женщина  с  очень  энергичным худым лицом классной дамы,
совершенно седыми волосами (ей было под сорок), держалась строго, серьезно и
деловито, не  позволяя себе ни улыбки,  ни лишнего слова. Это  была типичная
службистка. В прошлом она уже была начальником лагпункта. Выслушав меня, она
задумалась:  проситель  выглядит как чучело,  но -- человек  ученый, "доктор
философии" и западник. Пишет гладко, но известно, что чем человек грамотнее,
тем хуже  работает. А  на весь лагпункт -- только пяток рубах первого срока,
--  забронированных   на  особые  случаи.   Но  как  же  быть  с  человеком,
употребляющим столь сильные  слова:  "граница, ниже которой человек не смеет
опуститься?" И она выписала мне рубаху первого срока.
     Каптер  глазам  не поверил:  кому  рубаха?  Но когда и  Павел Иванович,
инспектор  ЧОС'а, подтвердил высочайшую  волю,  -- выдали  мне  новехонькую,
ненадеванную рубаху  толстого миткаля,  с деревянными  пуговицами,  длинную,
цвета  сливочного масла -- одеяние богов.  Такую  рубаху  я  сию  минуту мог
обменять на хлеб. Но я  и не  думал продавать ее! Я облачился  в  нее, как в
чудотворную броню. В этой рубахе я мог еще год держаться в лагере.
     Такова была сила  слова! Но я решил идти дальше. Я написал письмо  Илье
Эренбургу. Понятно, я не рассчитывал на  то, что Илья Эренбуг это письмо 237
получит. Даже  если бы он его получил -- никогда этот  лауреат и заслуженный
советский  классик не позволил бы  себе  отвечать  на  письма, приходящие из
лагеря!  Советские писатели  хорошо знают,  с  кем  можно  и  с  кем  нельзя
переписываться. Это -- люди законопослушные  и осторожные: "орденоносцы". Но
я и не  рассчитывал вовсе на И. Эренбурга, с которым когда-то, -- во времена
давно-прошедшие,  --  имел общих знакомых,  и  который никогда  не знал меня
лично. Я хотел  только с помощью  этого  письма  закрепить личный  контакт с
Гордеевой, начальницей ЧОС'а.
     Вот что я написал Эренбургу.
     "... Я не советский  гражданин.  Меня объединяет с Вами  литература.  В
моих глазах  Вы  --  посол  русской  литературы  заграницей, один  из людей,
представляющих Советский Союз в  общественном  мнении Запада.  Вы не  можете
помнить меня и тех времен, когда мы встречались в берлинском "Доме Культуры"
и "Prager Diele". Я зато Вас хорошо знаю: от первых стихов.

     "В одежде города синьора -- на сцену выхода я ждал
     И по ошибке режиссера -- на пять столетий запоздал...".

и позже, когда Вы так энергично  поправили  ошибку режиссера, и до  "Падения
Парижа" -- последнего, что попало в мои руки.
     ...  Теперь  мне нужна  Ваша  спешная  помощь.  Судьба привела меня  на
крайний север России. Мир полон моих друзей. Но я отрезан от них,  и во всем
Советском Союзе  нет ни  одного человека, к которому я бы  мог  обратиться с
такой просьбой. Помогите  мне, как  может помочь один работник пера другому.
Пришлите мне  несколько книг (если можно,  английских), несколько слов (если
можно, дружеских). Контакт с  Вами  имеет для меня  великое значение... Если
заняты, поручите кому-нибудь другому ответить...
     Из головы не  выходит  у  меня одно  Ваше  четверостишие  (кажется,  из
"Звериного Тепла"): 238

     Молю, о ненависть, пребудь на страже,
     Среди камней и рубенсовских тел.
     Пошли и мне неслыханную тяжесть,
     Чтоб я второй земли не захотел...

     Я повторяю часто эти строки, хотя мое окружение очень далеко от Рубенса
и больше напоминает призраки Гойи..."
     В  оригинале  было  немножко  иначе.  И  слова  "ненависть" не  было  в
последней цитате, чтобы не смущать цензуру  догадкой о том, что за ненависть
такая -- и кому, и зачем посылается неслыханная тяжесть...
     Это нелепое письмо,  вроде  чеховского письма "на деревню  дедушке",  я
отнес Гордеевой. Во-первых, я поблагодарил ее за рубашку  и за "человеческое
участие" (хитрец!), а во-вторых, попросил у нее совета: вот, написано письмо
Эренбургу. Как она думает -- отсылать ли?
     Мне  хотелось  проломить стену, которая  отделяет  начальство от зэ-ка,
заинтересовать  Гордееву,  заставить  ее  видеть  во  мне  {человека,}  а не
заключенную  "единицу   рабсилы".   Я   знал  обычную   женскую   психологию
(любопытство,  инстинкт   опекания,  интерес  к  непонятному),  но  не  знал
психологии советской женщины. Гордееву письмо напугало, и первое ее движение
было  --  подальше  от  греха. Никакого совета она  мне  не дала, а схватила
письмо и немедленно,  как только я вышел из  ее кабинета, отнесла начальнику
Отделения Богрову, который тогда находился в Круглице. Больше ни я с ней, ни
она со мной ни о чем не разговаривали...
     На следующий день я  был вызван  к Богрову. Начальник Отделения, (т. е.
серии лагпунктов вокруг  Круглицы), заинтересовался странным письмом  и  его
автором. Письмо содержало явный "крик о помощи в пространство". Пухлощекий и
толстый  Богров обошелся со  мной очень  мило,  посадил, угостил  из  кисета
махорочкой, -- и  три часа разговора 239 пролетели как одна минутка. Богров,
конечно, читал Эренбурга, но были в моем письме непонятные места, которые он
попросил   объяснить.  Что   такое  "Prager  Diele"?  А  кто  это  Гойя?  Мы
разговаривали,  как двое  равных,  точно я к нему  в  гости пришел. Разговор
пошел   сперва  об  Эренбурге,  потом  о  том,  как   я  попал  в  советский
исправительный лагерь, наконец,  о жизни в Европе и Польше. Я мог убедиться,
как  мало  знало   наше  начальство  об  обстоятельствах,  приведших   в  их
распоряжение  столько   иностранцев  "западников".   Неподдельное  удивление
отразилось  в   глазах  Богрова,  когда  он  услышал  рассказ  о  том,   как
зарегистрировали полмиллиона беженцев "на возвращение", а потом вывезли их в
противоположную сторону,  в  лагеря. Если  теория  марксизма утверждает, что
средний человек в  капиталистическом мире обречен на  фатальное  непонимание
целого, и мир поэтому кажется ему иррациональным и превышающим разумение, --
то здесь сидел предо мной Massenmensch советской системы, который не понимал
даже того,  что  происходило  у него  под носом.  Наш разговор  скоро ушел в
сторону,  и Богров начал с наивным  любопытством  расспрашивать о совершенно
постороннем. Я  работал  до войны в акционерном обществе,  что это такое? --
Хитрый механизм этого капиталистического учреждения просто захватил его. Так
мы  переходили  от  темы к теме,  совершенно забыв,  где находимся. Наконец,
Богров спохватился. Я спросил о письме. Он его спрятал в карман. -- "Да нет,
знаете,  --  все равно, не  отошлют ведь". И  спросил,  как мне живется.  Не
стоило  спрашивать: вид мой сам за себя говорил.  Богров меня утешил: "летом
легче будет",  -- и отпустил  меня,  в  повышенном  настроении.  На  этом  и
кончилась  моя  переписка  с Эренбургом.  Не  знаю, было  ли  это  случайным
совпадением, но мне казалось, что после  беседы с Богровым отношение ко  мне
круглицкой администрации стало лучше,  и работа легче. Затем, этот  разговор
имел продолжение, о чем позже.

--------
17. "КАВЕЧЕ"

     240 От полудюжины людей зависит лагерный распорядок.
     Вершина пирамиды власти  -- это начальник лагпункта и начальник ВОХР'а.
Командир взвода военизированной охраны не  подчиняется начальнику лагпункта.
Это  власть параллельная,  и часто происходят  между  ними  трения  и споры.
Начальник лагпункта -- полновластный хозяин в четырех стенах своего  лагеря,
но  ключи от  его царства  переданы другому. Комвзвода отвечает за охрану, и
может в любой момент вернуть в лагерь бригаду з/к, если ему не угодно, чтобы
она оставалась за границами лагеря...
     Начальник лагпункта имеет под собою ряд подчиненных:
     Прежде всего -- начальник работ. Его  дело -- выполнять и перевыполнять
план  производства, максимально использовать наличную рабсилу.  Его  дело --
эксплоатация. Его обязанность: каждое утро выводить зэ-ка на работу и давать
государству конкретные результаты.
     Деятельность его, понятно, нуждается в противовесе. Рядом с начальником
работ  стоит  начальник Санчасти.  Дело  Санчасти  --  следить,  чтобы  люди
сохраняли трудоспособность и не болели в убыток  государству. Санчасть -- не
гуманитарное  учреждение.  Никто  не  занимается  в  лагере  филантропией  и
милосердием. Не  "res sacra  miser",  как учит христианство, а  "res  utilis
miser", заключенные работают и приносят пользу заточившему их государству.
     Санчасть -- необходимый тормоз в деле беспощадной эксплоатации. Если бы
не было Санчасти, заключенных загоняли бы до  смерти, или они бы вымерли  от
эпидемий.   Санчасть  сохраняет  фонд   рабсилы  в   состоянии   годном  для
использования,  поскольку это  в ее  силах.  Для этого у  нее два  средства:
лечение и отдых. Оба в неадэкватной, недостаточной степени. Нельзя забывать,
что Санчасть не лечит свободных людей в их интересах. Санчасть лечит рабов в
241  интересах  работодателя,  и  если  число  больных подымается  в лагере,
начальник Санчасти и медперсонал отвечают не за страдания и смерть людей,  а
за расточение рабочей силы, принадлежащей государству.
     Кормлением и одеванием зэ-ка', всей материальной частью занимается ООС,
-- отдел особого снабжения  --  которому  сответствует в каждом лагпункте --
ЧОС: часть особого снабжения. От энергии  начальника ЧОС'а  зависит, удастся
ли  получить  для  данного лагпункта  еще  одну бочку капусты,  запас  круп,
забросят  ли  растительного  масла,  махорки и т. п.  Если  данный  лагпункт
перевыполнил план --  туда подбросят,  в  виде поощрения,  больше продуктов.
Если работают плохо -- начальника лагпункта снимут, а заключенные не получат
и   того,  что  полагается  по  закону.  Лагеря  снабжаются  нерегулярно,  с
перебоями, -- и как правило поступают туда продукты наихудшего качества.
     Однако, схема лагерной  жизни остается  неполной, пока не рассказано  о
КВЧ -- культурно-воспитательной части. В этом выражается советский гуманизм.
Царская каторга не имела культурно-воспитательной части, там не  воспитывали
и  не  употребляли высоких слов. Подобно тому как  Санчасть противодействует
физическому упадку  зэ-ка', КВЧ противодействует  их духовному упадку. День,
когда будут уничтожены лагеря вместе с их Санчастью и КВЧ, будет днем победы
действительного гуманизма, но  пока  они  существуют,  -- КВЧ исполняет роль
киоска с прохладительными напитками в зале публичного дома.
     Уже  на  48-ом  квадрате мы  имели  "воспитателя", но работа  была  там
слишком тяжела,  воспитатель  слишком малограмотен, а человеческий  материал
(западники) --  слишком труден для  воздействия.  Влияние лагерной  культуры
выразилось, главным образом, в усвоении российского "лексикона", который 242
западники  переняли  с  легкостью.  Зато  в  сангородке  Круглица  КВЧ  была
поставлена прекрасно. Это  бросалось  в  глаза  уже  при входе на территорию
лагпункта: громкоговорители радио на открытом воздухе,  стенгазета, плакаты,
лозунги, надписи!
     Утром гармонист  играет  на  разводе:  сел  на ступеньку вахты,  закрыл
измученные старческие глаза,  -- венгерец,  занесенный войной в Польшу  -- и
наяривает вальс "На сопках Манчжурии". Гармонь звучит жидко, зэ-ка ежатся от
холода, никому  не  весело,  и меньше всего  музыканту,  который боится, что
пройдет причуда начальства, и придется ему снова выходить на общие работы.
     Построили трибуну у ворот вахты,  и  на разводе  задерживают бригады на
лишнюю  четверть  часа. Каждое утро  подымается  на трибуну начальник КВЧ --
парень тупой и не умеющий связать  двух слов, --  и держит, заикаясь, речь о
необходимости поднять  темп весеннего сева.  Откуда  они  берут в  КВЧ таких
беспросветно-нелепых людей? Ответ прост: кто поумнее,  пристроился на лучшей
работе, места в лагерях вообще  для  неудачников, а из всех лагерных функций
самая  неблагодарная  --  именно  культурно-воспитательная:   тут  ничем  не
поживишься, это не производство и не кухня. За пять лет  я не встретил в КВЧ
ни  одного интеллигентного  человека -- из  вольных. Заключенные  --  другое
дело: они охотно отсиживаются в КВЧ от тяжелой физической работы.
     За годы  войны  работали в  круглицкой КВЧ  вольные женщины из поселка,
молоденькие, невежественные и  запуганные, все мысли которых были при детях,
оставленных  дома без присмотра.  Тяжкая была  у  них жизнь, не  много лучше
нашей..  Мужья на  фронте,  хлеба  нехватало...  Каждая  сменила  бы  охотно
культурно-воспитательную работу в лагере на теплое местечко при столовке или
складе... Во  всем  круглицком  поселке  вряд  ли  можно было  найти  дюжину
человек, умевших грамотно писать и выражаться по-русски. Среди зэ-ка не было
недостатка в высокообразованных людях  -- но чем образованнее они 243  были,
тем подозрительнее к ним относились  и  понятно, не  было речи  о том, чтобы
поручить  им  ответственную функцию  в  КВЧ. На 48-ом квадрате  русские люди
советовали мне скрыть знание иностранных языков. "За каждый иностранный язык
-- лишний  год прибавят!" --  говорили  они.  Однако, лагерная администрация
была недостаточна понятлива даже для  того,  чтобы  последовательно провести
отстранение заключенной  интеллигенции от участия  в работе  КВЧ. Нормально,
политические  исключались  из  списков  "чтецов",  т.   е.  людей,   которым
передавались нумера  газет для  чтения вслух по  баракам. На 48-ом  квадрате
меня  лишили  права читать  вслух  газету,  но это не  помешало  тому, что в
Круглице, в мае 1943 г., я был несколько недель... инспектором КВЧ, и сбежал
с  этой работы  только когда  возложили  на меня непосильное бремя: во время
развода, пока гармонист  настраивал лады,  а начальник КВЧ произносил речь с
трибуны, полагалось  мне выходить с красным  знаменем  в  руках и стоять под
трибуной в качестве живой декорации.
     Гармонист, речь с трубуны, инспектор  КВЧ с красным знаменем -- все это
был даровой театр для зэ-ка. Прежде всего, это оттягивало на несколько минут
выход  на  работу.  Затем  это  нарушало обычный