еря, и др. Это -- пропуска постоянные. Однократные
пропуска  выдаются  на  день-два отдельным заключенным, посылаемым  по делу:
письмоносцу, бухгалтеру, возчику.
     Все остальные  выпускаются через  вахту  не иначе, как целыми бригадами
под конвоем стрелков.
     Пройдя вахту, мы попадаем на улицу. Справа  и слева -- строения. Вот --
лагерное "строительство": торчат срубы, лежат круглые ровные бревна.  Строят
два новых  барака.  Один --  жилой, для  прибывающих  зэ-ка, в другом  будет
"центральный 24 изолятор" для отделения, т. е. тюрьма в тюрьме. Прямо против
вахты -- банька, ветхая покосившаяся избушка, при ней прачечная. Здесь улица
делает  изгиб.  Направо  стоит  хлеборезка  и   пекарня.  По  левой  стороне
вещкаптерка, при  ней  сапожная и  портняжная мастерская.  Дальше  крошечный
"стационар" --  больничка на 8-10 кроватей. На  пригорке  стоит новый чистый
домик. С  одной  стороны  он огражден  колючей  проволокой.  Там  помещаются
женщины, которые среди мужского населения должны  особо охраняться. С другой
стороны того же барака находится продкаптерка  (склад продовольствия), и там
же "ларек". Заключенные иногда имеют  возможность купить  по  "коммерческим"
ценам,  что окажется в ларьке, но по большей части он пуст, и лучше на  него
не надеяться.
     Улица  поворачивает еще  раз. Справа и  слева -- жилые  бараки,  каждый
человек  на 150,  а  среди  них "клуб", с  культурно-воспитательной  частью,
кухня,  барак  АТП  (административно-технического   персонала).  Барак  этот
населен лагерной аристократией -- бригадирами,  десятниками, конторщиками. В
конце улицы -- контора,  которая в других лагерях называется иногда  "штаб":
там  помещаются  бухгалтерия и  администрация  лагеря,  кабинет  начальника.
Против конторы  --  амбулатория,  она  же  Санчасть,  домик с  сенцами  и  3
комнатками, где  принимают и  лечат  и где живут заключенные  врачи, сестры,
санитары  и  лекпомы. Тут  кончается лагерь: дальше запретная зона и  забор.
Если  спуститься  с пригорка,  на котором  стоит амбулатория, то  за  ней по
тропинке  можно  дойти  до  заборика  с  запертой  калиткой:  внутри  лачуга
плачевного вида, которая выглядит как необитаемая и всеми забытая развалина.
В ней  одно крошечное  оконце с  пыльным  стеклом, темным от грязи и  густой
паутины. Это ШИЗО  -- иначе штрафной  изолятор -- или попросту карцер,  куда
сажают заключенных по  приказу начальника лагпункта. В Архангельской области
лагерники называют ШИЗО по своему -- "кур".
     Вот и все. Впрочем, за куром --  где 25 начинается  сплошное болото  --
стоит на отлете еще сарайчик. Это "кипятилка" -- один  из  жизненных центров
лагпункта. Внутри печь,  куда вмазано два или три огромных котла.  Кипятилка
топится днем и ночью, и когда  лагерь уже спит, на пустыре,  где  стоит этот
сарайчик,  пылает огонь,  и  в раскрытых  дверях  мечутся  полунагие  фигуры
кипятильщиков. Обеспечить  кипятком тысячу человек -- важное и ответственное
задание. На рассвете, в 6-ом часу утра, а зимой еще затемно, тянутся из всех
бараков в  кипятилку дневальные с деревянными  тяжелыми  ведрами  -- и  горе
кипятильщику, если до выхода на работу или по  возвращении из лесу озябшие и
промокшие  бригады  не  получат  кипятка,  который  русские  люди  со   всей
серьезностью  называют "чай".  Такой неисправный кипятильщик будет исколочен
своими товарищами, а начальством обруган, снят с работы, посажен в карцер, а
потом выслан "на общие работы".
     Последнее -- самое  страшное  для человека,  принадлежащего  к лагерной
обслуге. "Пойти в лес" --  эта угроза висит над каждым, кому посчастливилось
устроиться на работу в лагобслуге, и чем лучше он устроен,  тем страшнее эта
угроза.  Социальное  неравенство  нигде  не выступает в  Советском Союзе так
обнаженно, как именно  в лагере,  где  разница  между завкухней  или  другим
"завом" -- и обыкновенным  зэ-ка, которого  каждое утро гонят в лес, больше,
чем между миллионером и чистильщиком сапог в Нью-Йорке.
     Все  перечисленные  здания находятся  на  косогоре и не  занимают много
места. Остальная территория  лагеря --  топкая болотная низина, откуда тянет
гнилью и  слышно, как стонут  жабы. Никто туда  не ходит, кроме  дневальных,
берущих воду из низкого колодца  багром  с привязанным  протекающим  ведром.
Кругом  колодца разлита  большая лужа. Летом после  дождя, а весной и осенью
постоянно,  вся  эта  часть лагеря представляет собой  непролазное болото. В
грязи тонет и улица.
     Несколько  лет  тому назад  на  месте  лагеря 26  был  лес. Заключенные
выкорчевали  его,  но  до сих пор весь  лагерь  полон  выбоин,  ям,  пней, а
выкорчеванные  огромные корни валяются всюду,  как чудовищные осьминоги  или
мертвые пауки, подняв  к небу искривленные  деревянные щупальцы. В ненастный
осенний день эти корни, вывернутые, вырванные и брошенные на дороге, придают
лагерю  вид  судорожного  и  немого  отчаяния, и чем-то напоминают  те живые
существа,  которые  копошатся  среди них.  А  рядом  уходят  в землю пни, и,
кажется,  их корни  под  землей  еще продолжают  видеть  свой  сон о высокой
вершине и живой зелени, как человек с отрезанной ногой еще чувствует дрожь в
несуществующих пальцах.
     Не всегда  было  так  хорошо и благоустроено на  48 квадрате. Старожилы
позже рассказали западникам, как построили  этот  лагерь. Заключенные своими
руками  построили  для  себя места своего  заключения.  В  1937 году,  когда
миллионная волна заключенных хлынула на  север,  еще ничего не  было на этом
месте.  В суровую зиму люди  жили  в палатках  в  лесу, ночевали у  костра в
снегу, не  имели ни  еды, ни лекарств. Те, кто пришли сюда первыми, положили
здесь свои  кости.  "48-ой  квадрат", как и  другие лагеря, стоит  на костях
человеческих. Люди  здесь замерзали и погибали от  голода. Было время, когда
за 100  метров нельзя  было  пронести хлеба для раздачи людям иначе, как под
охраной  вооруженных. Грузины и казахи, люди  знойного  юга, вымерли здесь в
течение одной зимы  наполовину. Из партии  в 500  человек осталось 250. Тот,
кто рассказывал мне об  этом -- грузин  из-под Батума и не старый человек --
был после трех лет в ББК тоже конченным человеком -- бессильным и осужденным
на смерть  инвалидом.  Не 50,  а  все 100% из его партии  погибли в онежских
лесах. Мы, поляки, прибыли уже на  готовое, и люди нас  кругом поздравляли с
удачей: "ваше счастье, что в 1940 году, а не в 37-ом, или 33-ьем".
     На безымянные могилы заключенных не придут их родные и близкие.  Семьям
погибших не сообщается об их смерти, и только многолетнее молчание 27 служит
знаком, что человек  погиб в  лагере.  Пока  люди живут,  они пишут.  В  так
называемые "открытые"  лагеря можно  не только  писать, но и получать письма
оттуда.  Можно,  в  особых случаях  и  после долгих  хлопот,  даже  получить
свидание с заключенным. Можно писать  раз в месяц или раз в три месяца, хотя
эти ограничения не в каждом лагере соблюдаются одинаково. На далеком севере,
в Заполярьи и в Арктической зоне, лежат "закрытые" лагеря. Туда направляются
особо  "опасные"  элементы.  Люди,  находящиеся  там,  не  имеют   ни  права
переписки, ни права свидания с родными. Кто попадает туда, заживо  похоронен
и  никогда уже не вернется в круг живых. Если это маленькие люди,  их  скоро
забудут. Если  люди с  именем -- будут  думать, что они умерли -- неизвестно
только, в котором году.
     Отсидев свои 5, 8, 10 лет, заключенный не получает разрешения вернуться
на прежнее место жительства. Чаще всего он остается на месте. Тут его знают,
и тут его прошлое не будет его компрометировать.  Он становится  поселенцем,
устраивается при  каком-либо лагере, и с течением времени может выслужиться.
Почти о каждом  начальнике,  который приезжал  на  48 квадрат из Пяльмы  или
Медвежегорска,  нам  рассказывали,  что  это  бывший  заключенный.  Те,  кто
выезжают в Центральную Россию  или другие  "нормальные"  районы  Сов. Союза,
получают на паспорте отметку о пребывании в лагере, которая навсегда закроет
пред  ними  возможность   ответственной  или  хорошо   оплачиваемой  работы.
Легендарные "исключения  из  правила"  только  подтверждают  закон. А  закон
таков, что, где бы они ни поселились, они будут внесены в списки НКВД  и при
ближайшей оказии будут первыми кандидатами на возвращение в лагерь.
     Советская  власть совершенно справедливо  и  обоснованно не может иметь
доверия к тем, кто побывал  хотя бы короткое время в лагере и видел позорную
тайну режима. Для таких людей освобождение и выход на волю являются сплошь и
рядом  только антрактом или  отпуском,  за  которым через  несколько 28  лет
следует возврат в  лагерь. Советские  лагеря полны людей, которые свыклись с
заключением,  как со своей судьбой. В первый раз они были арестованы в 20-ые
годы, и с тех  пор 2-3  раза  освобождались и наново водворялись в лагерь. В
каждом арестантском  эшелоне, везущем пополнение  в  лагерь, находятся среди
новичков "бывалые" люди,  для которых  зона  лагеря является  родным  домом.
Пройдя через вахту, они естественно и  сразу  входят в  знакомую и привычную
для них колею лагерной жизни.

--------
3. РАБГУЖСИЛА

     "Рабгужсила" -- гениальное лагерное слово. Личный состав  на  лагпункте
складывается  из  людей --  это "рабсила" -- и  лошадей -- это гужевая сила,
транспорт. В слове  "рабгужсила" соединяются люди  и животные, смешиваются в
одно и уравниваются в достоинстве,  ценности и судьбе: выполнять возложенное
рабочее задание.
     Начальник  лагпункта  Петров,  долговязый  хромой  ветеран  гражданской
войны,  бывший красный партизан, пришел в полное недоумение, увидев странную
рабгужсилу на 48-ом  квадрате.  Лошади были  как лошади: заморенные лагерные
клячи,  скелеты  на  дрожащих  ногах,  обтянутые  кожей  в ссадинах,  жующие
пайковое государственное сено по норме.  Но люди! Таких людей еще не было на
лесоповале: западники, польские евреи, народ худосочный, одетый в изысканные
костюмы, говорящий на иностранных языках, ничего  не соображающий в том, что
вокруг  него  делается.  Женщины  были  жены  польских  офицеров,  гордячки,
аристократки. Еще больше  поразило  Петрова, когда  доставили  в  лагерь 350
галицийских евреев  из Злочева.  Эти  евреи были  взяты наспех,  их даже  не
успели допросить  и  отобрать  ценные вещи, и они  привезли с  собой  часы и
золотые кольца, ходили в черных кафтанах и картузиках, и каждый выглядел как
духовное лицо неизвестного иудейского вероисповедания. Некоторые привезли по
несколько  тысяч  29  рублей, которые  были у них отобраны и  депонированы в
Пяльме, в финчасти.
     Петров начал с того, что собрал людей на беседу и сказал им:
     -- Сроков и приговоров  у вас нет. Люди вы культурные, заграничные.  Но
штука  в  том,   что   вы  находитесь  в  исправительно-трудовом  лагере  и,
следовательно,  обязаны подчиняться  лагерному режиму. Будем  надеяться, что
положение ваше скоро  выяснится, а пока будьте любезны работать. В Советском
Союзе кто не работает, тот не ест.
     На  следующий  день  приехала  из Пяльмы  заключенная  женщина-врач, по
фамилии Вагнер, и установила нашу трудоспособность. Нас разделили на группы:
1-ая и  2-ая категория -- тяжелый труд,  3-ья категория -- облегченный труд.
Потом  шли  инвалиды  первой   и  второй  группы,   с   частичной  и  полной
нетрудоспособностью. Что этим последним было делать в исправительно-трудовом
лагере -- было непонятно. Есть им давали меньше всех, но все смотрели на них
с завистью: могут не работать.
     Женщина-врач посмотрела  на мои  толстые стекла  очков,  спросила,  чем
занимался на воле, и записала мне 3-ью категорию: "облегченный труд".
     Эти различия  на  практике  не имели большого  значения. Все  категории
смешались в лесу. Петров с помощниками  прошел по баракам, быстро,  на глаз,
поделил людей по  бригадам. А  бригадир  не  спрашивает,  кто  как  записан.
Разница между сильными и слабыми выясняется сама собой. И горе слабым.
     В течение 2-3 дней мы были поделены на 3 части.
     Во-первых: рабочие  бригады.  Около 30 бригад  было  на 48 квадрате,  в
каждой 20-30 человек. Бригады  лесорубов,  возчиков,  грузчиков, свальщиков,
навальщиков,  тральщиков,  пильщиков,  дорожников,   плотников,   конюхов  и
инструментальщиков. Все эти люди не очень понимали, чего от них хотят. Чтобы
объяснить, были поставлены: начальник работ, начальники участков, десятники,
лесные мастера, приемщики, дорожные  мастера --  все заключенные, 30 опытные
русские  лагерники,  кроме нескольких  "вольных",  т. е.  бывших  зэ-ка  или
ссыльно-поселенцев.
     Несколько  "западников"   поэнергичнее  и   молодцеватее  на  вид  были
назначены  бригадирами. В  других бригадах были поставлены  во главе  старые
русские лесовики из соседних лагпунктов.
     Человек  120  выделили   в  "лагобслугу".  Выделили  поваров,  пекарей,
сапожников, портных, парикмахеров, кипятильщиков -- одних  дневальных больше
30  человек. На последнюю  должность  выбрали старичков  послабее.  При этом
некоторые сделали карьеру.  Шофер по специальности,  зэ-ка  Фридман,  парень
здоровый  и плечистый, получил назначение комендантом ШИЗО. Женщин назначили
в прачечную,  в подметальщицы,  уборщицы, а  из остальных  составили  лесную
бригаду для  "сжигания порубочных остатков". На сжигание порубочных остатков
послали учительницу  французского языка,  жену полковника, жену кондитера из
Тагнова и т. п. элементы, а начальником был над ними поставлен старый  еврей
Ниренштейн.
     Третью  группу, рядом  с рабочими и  лагобслугой, составили "придурки".
Этот лагерный термин происходит, надо полагать, от слова "придуриваться", т.
е.  вертеться около власти, прикидываться, что делаешь дело и валять дурака,
когда другие идут в  лес  на  тяжелую работу. "Придурки" --  это  конторская
братия,  люди  "умственного  труда",  который в лагере  рассматривается, как
синекура  и уклонение от бремени, не только серой заключенной  массой, но  и
самим  начальством.  Придурки --  это лагерная  бюрократия. Число  их строго
ограничено -- не  то  4,  не то 5% общего числа зэ-ка -- и контролируется из
центра. На нашем 48-ом квадрате придурков собралось  чуть ли не вдвое против
штатов. Объяснялось это необычными условиями на нашем лагпункте: масса зэ-ка
не  понимала  по-русски,  начальство, как  обычно  --  поголовно  и  глубоко
безграмотное, затруднялось  на  каждом шагу,  и  трудно ему  было  сокращать
штаты, когда и  те 31  придурки,  что  были,  не справлялись  с работой,  по
неопытности и сложности дела.
     Я уже было занял место за столом "экономиста", кик вдруг подошел ко мне
"главбух"  -- молодой советский  зэ-ка,  с  большим  кадыком, худым лицом  и
острыми глазами -- по фамилии Май -- и сказал:
     -- Бросай работу, иди к начальнику: секретарем будешь.
     Мне не хотелось  уходить со своего  "спокойного"  места, но делать было
нечего. Петрову был нужен человек  со знанием  русского языка. Узнав,  что я
человек  "с образованием", он решил,  что лучшего  секретаря ему не надо.  В
этом  он, увы, ошибся.  "Образование"  в данном  случае  было  препятствием.
Собственная моя  глупость  помешала  мне сделать большую  карьеру в  лагере.
Место секретаря начальника (и  он же  делопроизводитель) занимается по штату
вольнонаемным,  так что  я фигурировал в  списках лагеря по  рубрике "замена
в/н". Сметливый человек или старый лагерник в этой должности быстро приобрел
бы  доверие  начальника,  стал бы его правой  рукой,  "alter  ego"  и грозой
лагеря. Он  был бы сыт, обут, одет во  все лучшее и распоряжался бы  судьбой
своих  товарищей зэ-ка. Всех этих возможностей я не  понял и не использовал.
Прекрасное начало моей лагерной жизни быстро испортилось.
     Петров привел  меня в свой  кабинет. В  прихожей перед кабинетом  стоял
стол,  стул,  простой  шкаф -- все  некрашенное,  лагерной работы  --  сбоку
стенной телефон. Я получал  и отправлял почту, составлял письма и приказы по
лагерю, получал и передавал телефонограммы.  Утром я  передавал в  отделение
"сводки" за прошедший день: о состоянии личного состава, о выполнении работ,
сводку Санчасти.  Под рукой  лежала  у  меня книга "входящих" и "исходящих",
книга  телефонограмм,  папка Отделения  и папка Правления, книга приказов по
лагерю. Все это звучит пышно, но у меня  не было ни чернил, ни карандаша, ни
бумаги, ни  клея, телефон  был  разбит  и  почти  не  работал, а мои "книги"
состояли из 32 листов старой исписанной  бумаги, по которой я писал поперек,
и которую воровали у меня зэ-ка, чтобы свернуть себе "цыгарку".
     На  поступающих  бумагах  Петров  ставил крупным  косым  почерком  свои
резолюции:  "Воспитателю -- для сведения"  --  "Главбуху  для исполнения" --
"Коменданту для проверки". Я должен  был не  только довести до сведения этих
лиц  документы  с  резолюцией   начальника,  но  и  проследить,   чтобы  они
действительно поняли и выполнили, о чем в них говорилось.
     Помощником моим был Петерфройнд --  крошечный лилипут  -- парень лет 20
из Нового Тарга в Польше. Его детская фигурка забавляла лесных людей,  и  он
был назначен курьером  в контору. Весь день Петерфройнд, одетый в бушлат  до
пят и огромные боты, как кот в сапогах, носился с поручениями по лагерю. Его
знали  и  стрелки на  вахте,  называли  "сынком",  задавали  преимущественно
похабные вопросы и покатывались с хохоту над его ответами. Когда же я уходил
на  обед  в 7  часов  вечера,  Петерфройнд заменял меня при  телефоне  и при
кабинете начальника.
     Работа была нетрудная, но сложная. Я принимал всевозможные заявления от
зэ-ка на имя начальника лагпункта. Это были жалобы, просьбы о выдаче денег с
личного счета или о  переводе из одной  бригады в другую. Заключенным нельзя
было  иметь  на руках больше 50 рублей. В  этих границах они  могли  просить
ежемесячно  Отделение о выдаче  им денег  с их счета  в Финчасти.  Начальник
Лагпункта   отсылал   их   заявления   вместе   с    "характеристикой"    из
Культурно-Воспитательной Части,  где было сказано, как работает и ведет себя
данный зэ-ка. Если "характеристика" была хорошая, выдавалось 20-30 рублей. Я
не только принимал, но и сам  писал эти заявления для неграмотных зэ-ка, так
что мой  стол  скоро  превратился в  "бюро  прошений". Просьбы о переводе из
бригады  в бригаду рассматривались два раза в месяц  -- 1-го и  15-го числа.
Большинство   заявлений   просто  терялось  Петровым   и   никогда   им   не
прочитывалось.  Человек  в  лагере  не  много  значил.  Мои  33  напоминания
приводили его в раздражение: "тоже защитник нашелся!".
     Лучше всего  я чувствовал себя, когда  Петров уходил "на производство",
т. е. в лес, а я оставался один со  своими бумагами. Я был безнадежно чужой.
Я не  сквернословил, не рассказывал анекдотов и не  проявлял никакого рвения
по  службе. Раз, придя на работу, я услышал, как Петров и  Май разговаривали
обо мне:
     --  Человек  грамотный, -- сказал Петров, --  да  что  толку: тут  надо
сильную  руку, придавить,  гаркнуть: а разве он это может? Сидит, как  мышь.
Вежливый слишком.
     -- И недоволен, -- сказал Май, -- лагерем недоволен, и критикует.
     -- Да они  все  недовольны! -- сказал со злостью  Петров,  -- работать,
сволочи, не хотят.
     Это была правда. Работать не умели, не хотели, и без конца жаловались.
     Прежде всего жаловались на голод.
     Наша кухня имела 4 котла, т. е. 4 категории питания.
     Первый котел, или штрафной, был для  невыполняющих норму. Невыполнившие
100% нормы получали 500 грамм хлеба и жидкий штрафной суп утром и вечером.
     Второй котел -- для выполняющих норму  -- составлял  700  грамм  хлеба,
утром  суп, вечером суп и кашу. Эти  данные относятся  к 1940 году,  когда в
Сов. Союзе не было войны. Потом стало гораздо хуже.
     Третий -- "ударный" котел выдавался за перевыполнение нормы до 125%.
     Четвертый котел назывался  "стахановский"  и выдавался за  150% и выше.
Стахановцев кормили как мо