.  -- Вот  как поляк
рубашку продал! -- Тут подошел стрелок и отогнал нас от забора.
     Под  вечер третьего  дня  нас  собрали и  под  конвоем вывели из  этого
прекрасного места.
     Снова  мы  пылили по дороге,  на этот раз  обратно в город.  Свернули в
боковую улицу и вышли на медвежегорскую пристань.
     На пристани  пахло смолой  и  пиленым  лесом,  у берега  стояли  баржи.
Огромная баржа  была приготовлена для  нас. Наше  место  было  в  трюме. Там
поместилось 650 пинчан. Кроме того, с нами поехала партия женщин -- около 30
полек,  несколько десятков конвойных и служащих ББК, и  стрелки  с собаками.
Огромные черные псы, дрессированные для охраны  и охоты на людей, помещались
в передней части  баржи на помосте.  Внизу,  в проходе,  люди сбились в одну
сплошную массу и так тесно лежали на полу, что трудно было пройти среди них.
Кухни на  барже  не было. Нам выдали хлеб, по селедке на  брата и по коробке
консервированного гороха на четверых. Предупредили, что ехать недолго. Но мы
были в пути около 1 1/2 суток.
     Маленький  пароходик  тащил  нашу  баржу  на  буксире.  Мы  отплыли  из
Медвежегорска во второй половине дня. Это было  мое первое путешествие 14 по
Онеге. Я  нисколько не сомневался, что будет и второе, -- и я проделаю то же
путешествие в обратном направлении. Не было времени задумываться и горевать:
то,  что происходило  с  нами, было  так необычно, что  текущие  впечатления
захватывали  все внимание. Мы вышли на широкий водный простор. Огромное, как
море, озеро  сияло темной лазурью, блестело серебром. Мы плыли сперва в виду
лесистых берегов, потом вышли на средину, и берега отступили и потерялись...
Иногда показывались  на  горизонте островки  и проплывали  вдалеке паруса  и
пароходики.
     Но все это мы видели только урывками и украдкой.  Арестантская баржа не
приспособлена  для  наслаждения  красотами   природы.   Из   трюма,  где  мы
находились, ничего не было видно, кроме  узенькой полоски  неба при  выходе;
чтобы увидеть, что делается за  бортами, надо  было подняться  на помост. Но
там задерживаться  не полагалось,  и  оттуда нас гнали  собаками.  Ночью  мы
мерзли  и, так  как  дорога  затянулась,  то и  поголодали  бы, если  бы  не
обстоятельство, которое придало нашим мыслям другое направление.
     Комбинация  недопеченного  черного  хлеба  и онежской воды, которую  мы
черпали  для питья  ведрами, имела печальные последствия.  Начался острый  и
массовый понос на  барже, где  не  было уборных.  Уже  в  пути  сколотили на
помосте подобие будочки из досок, выдававшейся над бортом. Одно место --  на
700  человек.  С  утра  началась  на  онежской  барже великая  трагикомедия.
Полицейские псы и вооруженные люди охраняли дорогу на помост. Нам открылось,
что в ряду  европейских демократических свобод,  которых  мы  не ценили,  не
последнее место  занимает  свобода  и  легкость отправления  физиологических
потребностей.  На  лестнице, ведшей  наверх, сгрудилась  толпа,  люди  выли,
стонали, умоляли пропустить, и, наконец, десятки людей не выдерживали. Баржа
превратилась в  корабль несчастья.  Все возможные и  невозможные  углы в ней
были загажены. При выходе на помост стоял часовой и  каждые 3 минуты подавал
зычным голосом  команду,  которую невозможно  здесь  привести  15 во всей ее
живописности.  С другой же стороны стояла очередь женщин, на  глазах которых
происходили неописуемые сцены.
     Бедные женщины! На  барже их поместили отдельно, но церемонились с ними
так же мало, как и с нами. Это были варшавянки, девушки, которые даже в этих
условиях  сохраняли  еще  след  какой-то   миловидности,  держались  храбро,
выглядели прилично. Одна из них нашла своего брата в нашей толпе.  Подойти к
нему  она  не  могла,  но  издалека  махала рукой,  улыбалась.  Все ее  лицо
светилось  счастьем  встречи. И  не одному  из нас стало грустно, что некому
было нам так улыбаться -- и подарить нам крупицу тепла в чужой стране, среди
врагов и тюремщиков.
     В углу баржи пели. Вероятно,  впервые  звучали  над Онегой такие песни,
потому что вдруг  встрепенулся советский  лейтенант -- "гражданин начальник"
-- точно его обожгло -- и подошел, стал слушать. Молодой еврей замолчал.
     -- Пой! -- сказал ему лейтенант.
     --  Не  буду петь! --  и повернулся плечом,  словно вспомнил: "На реках
вавилонских".
     -- Пой! -- сказал лейтенант: -- ты --  еврей, и  я -- еврей. Вот уже 20
лет я не слышал этих песен. Детство мое отозвалось во мне, тянет  за сердце,
не могу  слушать спокойно. Пойдем наверх, я дам тебе  пить, сколько  хочешь,
только пой!
     И за цену чистой воды  молодой парень спел  ему песню, песню которую на
варшавских дворах распевали бродячие еврейские музыканты:

        Majn Harz is ful mit Frajd!
        Nor doch stendik fühl ich --
        As mir wel'n sajn zuschajt.

        Ich halt sich in ajn Schreken --
        Majn Harz is ful mit Pajn --
        Wenn ich wel sich ojfweken
        Un du west mer nit sajn!

     16 Над гладью Онеги плыла печальная мелодия и хватала за сердце.

        Drei klejne Werter -- gedejnk' sei git --
        Ich bet ba dir -- fargess mich nit!..

     Лейтенант помрачнел  и  ушел на другой конец  баржи. Больше он к нам не
подходил.

        ___

     Баржа  причалила к бухте, где с  двух сторон тянулись склады  бревен  и
досок. Началась разгрузка. Мы вышли на песчаный  плоский берег.  Прямо перед
нами  были  рельсы  узкоколейки. Сразу за  рельсами начинался мокрый  лесок,
болотная  топь.  Ландшафт был  невеселый:  болото,  лес  и  штабеля  бревен.
Медленно,  лязгая   буферами,   подошли   открытые  товарные  платформы.  Мы
расположились на  них  со своими  узлами. Женщин  было с  нами  немного и их
посадили отдельно. "Лагпункт", где это происходило,  назывался  Остричь  (на
северном побережьи Онежского озера). Мы тронулись.
     Поезд  шел  медленно  через  лес.  Мимо  нас,  освещенные  августовским
солнцем,  проплывали березы,  сосны,  ели  --  сменялись  перелески, поляны,
болота  и мокрые равнины. В унылости этого  пейзажа  было  что-то похожее на
белорусскую природу. Только все это было безлюднее -- и  на всем лежала тень
какой-то  пустынной и  мрачной  угрюмости.  Глухая, заброшенная сторона.  На
поворотах наш  маленький  паровозик  оглушительно  свистел,  и на деревянных
щитах у полотна мы  читали  непонятную  для нас надпись: "Закрой поддувало".
Свежий и  чистый воздух входил в наши легкие, и после недавнего пребывания в
трюме дорога через лесные  дебри была для нас отдохновением... Показались  в
лесу   блокгаузы  --   постройки,  сколоченные   из  больших  бревен...   Мы
чувствовали, что это не обыкновенный лес и не обыкновенный край. Хотя мы уже
много отъехали --  не было ни станций, ни названий, ни следов мирного жилья.
На  одной  17  остановке  мы  увидели  старого  узбека  с  белой  бородой  и
монгольским высохшим лицом. Откуда  взялся  узбек в  карело-финском лесу? --
Дедушка!  --  начали  ему  кричать с  нашей  платформы: --  как  этот  город
называется? -- Узбек повернул лицо, смотрел потухшими глазами. -- Какой тебе
город? --  сказал он в горестном  изумлении:  -- Ты  разве город приехал? Ты
лагерь приехал!
     Тут я вспомнил начало Дантова "Ада":

        -- В средине нашей жизненной дороги
        Объятый сном, я в темный лес вступил...

     Да,  это  был удивительный лес: кого здесь только не  было?  -- узбеки,
поляки,  китайцы, украинцы  и  грузины, татары  и  немцы.  В одном  месте мы
проехали  полянку, на ней стояла группа человек в сорок. Это были  обитатели
леса.
     Они  смотрели  с  любопытством на  поезд,  везущий  "новичков", а  мы с
неменьшим любопытством глядели на них. Обе стороны имели чему дивиться.
     Мы  были  "иностранцы", которых сразу  можно  было  узнать  по желтым и
зеленым чемоданам, по пиджакам и пальто, по верхним рубашкам всех цветов, по
европейской обуви и по разнообразию  костюмов.  Как мы были  богаты,  как мы
были пестры и неодинаковы -- это мы поняли только, когда  увидели обитателей
леса.
     Люди  серо-мышиного  цвета.  Все  было  на  них  мышино-серое: какие-то
кацавейки, долгополые лохмотья, на  ногах  бесформенные опорки на босу ногу,
на  головах серо-мышиные  ушанки с концами, которые  разлетались и придавали
лицу дикое выражение.  И лица  также были серо-мышиные -- замлистого оттенка
-- и  все они точно  были  засыпаны  пылью. Все, что  носили, сидело на  них
по-шутовскому -- либо слишком широко и длинно, либо узко  и коротко. Все они
держались  вместе,  а  в стороне торчал  человек  с ружьем, который был одет
по-военному и явно принадлежал к "другой расе".

     18 Наконец, мы прибыли к назначенному для нас месту.
     Налево был высокий хвойный лес. Направо -- громоздились  штабеля бревен
и дров, а за ним был издалека виден высокий лагерный частокол и ворота. Туда
вела  широкая  дорога,  настланная  бревнами. Мы  шли  по  ней, спотыкаясь и
стараясь не попасть ногой между бревен.  С обеих  сторон деревянного настила
было черное болото. Мы подошли к воротам и прочли на них надпись сверху:
     "БЕСПОЩАДНАЯ БОРЬБА БРАКОДЕЛАМ И ВРЕДИТЕЛЯМ!"
     А ниже был изображен на доске ржавыми выцветшими буквами лозунг:
     "ДЕРЖИТЕ РАВНЕНИЕ ПО САВЧЕНКО И ДЕМЧЕНКО".
     Нас  ожидали.  Высокий  хромой человек распоряжался встречей.  Это  был
начальник  лагеря. За ним стояли вооруженные: это  был  ВОХР, т.  е. стрелки
корпуса "военизированной охраны" лагерей. Командир взвода ВОХР'а и начальник
лагпункта  --  были  распорядителями  нашей  судьбы. Тут  же  были  люди  из
отделения   --   начальники   Финчасти   и   Санчасти   --   инспектор   КВЧ
(культурно-воспитательная часть), люди,  в  именах  и функциях которых мы не
разбирались.  Хромой начальник лагпункта очень  волновался. -- "Позвать зав.
УРБ!"   (учетно-распределительное   бюро).   Явился   зав.   УРБ,  одетый  в
серо-мышиный костюм, как полагается  заключенному,  и в хорошие  сапоги, что
уже свидетельствовало о высоком положении в лагере. Начальник лагпункта  тут
же обругал его звучно и  семиэтажно, за опоздание. Зав. УРБ вытащил списки и
начал вызывать по одному. Мы проходили в помещение вахты, где стрелки ВОХР'а
проверяли наши вещи и пропускали на территорию лагеря. Потом развели нас  на
ночлег.
     Мы шли по улице. Стемнело. С обеих сторон чернели лагерные избы. Тонкий
писк приветствовал нас. -- "Смотрите, смотрите!" -- Это бежали нам под ноги,
шмыгали по всем направлениям огромные 19 лагерные крысы. Крыс такой величины
и смелости мы  еще никогда не видели. Недаром не  было в лагере кошек: крысы
бы их  съели. В  бараке пахло затхлостью  и сыростью. Мы  вошли по истлевшим
ступеням в темные большие сени. Дверь висела на одной петле. Из сеней четыре
двери  вели в  четыре помещения,  каждое  человек  на  30-40, с двухярусными
нарами. Ничего, кроме голых досок.  В окнах половина  стекол была выбита. Не
было освещения.
     На дворе уже выстраивалась очередь под окном кухни, и наш вожак (мы все
еще держались  группами,  как  рассадили нас по вагонам  в  Пинске)  побежал
узнавать  насчет кормежки.  Хлеб выдали нам с  утра, теперь полагались суп и
каша. Выдача замедлялась, так  как нехватало  мисок на 650 человек. Мы поели
уже в темноте и легли не раздеваясь.
     Мы еще не верили, что  это конец нашей  дороги.  Бараки  выглядели, как
место привала, а не человеческое жилье.
     Ночью разбудил нас отчаянный вопль.
     Мы повскакали с мест: кричали за стеной, в соседнем помещении. Прибежав
туда,  мы  застали  дежурного с фонарем и вокруг  него толпу  в панике.  Что
случилось?
     Это был "крысиный бунт".
     Новоприбывшие не знали, что на ночь нельзя оставлять хлеба на  виду или
даже в сумке. Ночью обрушились на них крысы, вылезли из  всех щелей, гонимые
свирепым голодом,  почуяв  человеческое тепло,  хлеб, крошки, остатки, запах
еды...  Крысы  не  испугались  людей,  кинулись  на  нары --  и  тогда  люди
испугались крыс. Кто-то проснулся и увидел огромную крысу на своей груди. Он
дико крикнул, как маленький: "Мама!" --  и  это привело к повальной истерии.
Нервы не выдержали.  Напряжение  последних  недель, испуг, который  месяцами
нарастал в  этой зеленой  молодежи,  в тюрьме  и на  этапе,  --  разрешились
нечеловеческим,  сумасшедшим  криком,  плачем.  Сотни  людей  бесновались  и
кричали: "Щуры! щуры! -- заберите нас отсюда! Мы не хотим здесь оставаться!"
-- 20 Стрелки ВОХР'а сбежались со  всего  лагеря. Когда  дежурный узнал, что
поляки испугались крыс, он просто остолбенел от  изумления. Он не мог  этого
понять. Стрелки хохотали. Дежурный успокаивал нас как детей.
     -- Вы привыкнете!  -- сказал  он. -- Ведь это  не опасно. Разве у вас в
Польше не было крыс?
     И он был прав.  Мы привыкли. Через 3 месяца  я так привык к крысам, что
они могли танцевать  у меня  на голове. Я  только  поворачивался  во  сне на
другой бок и сгонял их рукой с тела или с лица.

--------
2. СОРОК ВОСЬМОЙ КВАДРАТ

     Лагерь,  о котором будет рассказано  в этой  главе, не так страшен, как
те, где немцы  уничтожили миллионы  людей. Это  -- один из  тех бесчисленных
советских ИТЛ -- исправительно-трудовых лагерей, которые после войны, как до
войны, продолжают  функционировать  в Сов.  Союзе.  В  тот момент, когда  вы
читаете эти строки, в лагере "48-ой квадрат" идет нормальная лагерная жизнь.
Я не  буду  рассказывать об ужасах или  исключительных  событиях.  Моя тема:
обыкновенный советский концлагерь.
     Люди,  проживающие  в лагере, называются "заключенными".  Техническое и
разговорное сокращение:  "з/к" -- читай -- зэ-ка'. В  лагере, о котором идет
речь, находилось в половине  августа  40 года 650 "зэ-ка" из  города Пинска.
Через  несколько  дней  в тот же  лагерь прибыла партия в  350 з/к из города
Злочева из окрестностей Львова. Общее число  з/к дошло до 1000. Все это были
польские евреи. Поляков было среди них несколько десятков.  Затем  на разные
должности в  лагерь было  переведено около 50  русских  з/к.  Личный  состав
лагеря: 1050 з/к.  Это -- лагерь средней величины:  бывают меньше -- и много
больше.
     Около 40 стрелков ВОХР'а несло охрану в лагере и вокруг него. Несколько
десятков  вольных  (начальник  лагпункта,  комендант  и  другие  служащие  с
семьями)  жили в домиках  за  чертой  лагеря.  21  Таким  образом  при  1050
арестантах находилось  более  100 вольных, которые обслуживали лагерь, но не
имели права жить и находиться в нем после часов службы.
     "48-ой квадрат" лежит в лесу, на север от Онежского  озера  и относится
ко  2-му  Онежскому  Отделению  ББК.  Это  --  "лагпункт"  (л/п).  Несколько
"лагпунктов" образуют "отделение". Несколько отделений складываются в целое,
которое называется "Лагерь Бебека". В свою очередь  "Лагерь ББК"  --  только
один  из  большого  числа лагерных комплексов, покрывающих  Советский  Союз.
Такие лагерные комплексы или, в официальном сокращении Лаги имеются в  любой
области  Сов. Союза,  хотя  административное  деление на  области,  которому
подлежит "вольная" Россия, и не  совпадает с карательно-полицейским делением
на Лаги,  которому подлежит заключенная Россия.  Куда  ни ткнуть  пальцем на
карте --  везде находятся  Лаги  --  на  Новой Земле, Колыме,  Камчатке,  на
Кавказе, под Москвой, на Алтае и на берегах Тихого океана. По всей Советской
России  число  ЛАГ'ов,  вероятно,  много  более  ста,  а  в  каждом -- сотни
лагпунктов. Примем для ориентации 100х100 = 10.000 лагпунктов. Если в каждом
лагпункте, как на нашем 48-ом квадрате, по 1.000 з/к, то сумма заключенных в
Сов. Союзе составляет  10 миллионов. В отдельные же годы, когда по населению
Сов. Союза прокатывается волна  террора ("чистка"), число обитателей лагерей
может составлять и 15 миллионов, и больше. Не  все Лаги так велики, как ББК;
но  зато имеются л/пункты,  насчитывающие не одну, а  несколько тысяч зэ-ка.
Только  Главное  Управление  Лагерей  в Москве, сокращенно называемое ГУЛАГ,
знает точную цифру лагерного населения, но нам не скажет.
     Главное  Управление  Лагерей или  ГУЛАГ -- очень молчаливое, скромное и
засекреченное    учреждение.    Его   представители    не    выступают    на
пресс-конференциях  и интернациональных  съездах.  А между тем, ему есть чем
похвалиться. Среди великих достижений советского строительства, о которых не
умолкает  реклама  в  мировом  масштабе,  не  последнее,  22  а первое место
принадлежит  такому  гигантскому  делу,  как  воздвижение  десяти тысяч (или
больше) поселений особого типа, складывающихся в величайший производственный
концерн  в  мировой  истории.  Очень  жаль,  что   на  этот  концерн  надета
шапка-невидимка,  --  и  правительство,  не  делающее  секрета  из  рекордов
"социалистического строительства", в данном случае  действует конспиративно.
Но, вероятно, оно знает, что делает.
     Я находился на 48-ом квадрате  с половины августа 1940 года  до 24 июня
1941  года --  свыше  10  месяцев.  Это  --  пункт  лесоповальный. Лесоповал
производился на  внутренний рынок и на экспорт. Если бы то  дерево,  которое
Советский Союз до  войны высылал на  мировые рынки,  могло говорить,  оно бы
рассказало о море  крови и слез, которое пролито в  советских лагерях. Кроме
лесопунктов,   имеются  "сельхозы",   рудники,   шахты,  заводы,  фабрики  и
мастерские,  строительство  каналов,  городов,  железных  дорог  и шоссе  --
короче, все виды  труда, включая  и высококвалифицированный труд  инженеров,
конструкторов  и   исследователей.  Вся  эта  сеть  лагпунктов,  перпунктов,
трудколоний и ОЛПов ("отдельных лагерных пунктов") существует в условиях "48
квадрата", т. е. государственного рабства.
     Наше  отделение имело свой  центр в поселке  Пяльма,  на полпути  между
Остричью и  "45-ым  квадратом". "Поляки" или "западники", как нас  называли,
были размещены в ряде лагпунктов нашего отделения (напр. 5-ый, 8-ой, Боброве
и другие). В  ту  зиму говорилось, что из восточной Польши  привезли в район
Онеги 50.000 человек. Они с легкостью разместились в сотнях лагпунктов ББК.
     Вольное население в этом районе очень редко, и чем дальше к Белому Морю
и  Ледовитому Океану --  тем  реже. На крайнем  севере  России не  колхоз, а
именно исправительно-трудовой лагерь является "нормальным"  типом поселения.
Есть части страны, где основная масса населения заключена в лагеря.
     48-ой  квадрат занимает  площадь в три гектара.  23 Он огорожен высоким
частоколом. В четырех углах палисада стоят (вне ограды) деревянные вышки, на
которых  днем и ночью  стоят  часовые.  Приближаться  к частоколу запрещено.
Вокруг каждого  лагпункта, как извне,  так и  извнутри,  имеется  "запретная
зона".  На  3-4  метра от  частокола  вбиты  низкие  колышки  с  надписью на
деревянных  дощечках:  "Запретная  зона". Часовые  имеют  право  стрелять  в
каждого, кто входит в запретную зону. Пространство внутри ограды, отделенное
запретной   зоной  --  есть   "зона  лагеря"  или  просто  "зона".  Говорят:
заключенные  работают  за  зоной,  живут в  зоне. Миллионы советских людей в
качестве зэ-ка, сотни тысяч -- в качестве охраны  и службы  НКВД -- проводят
свою жизнь "в зоне".
     Войти в  лагерь и выйти можно только через  вахту. Открыв дверь, каждый
проходит  мимо  окошечка, где сидит дежурный стрелок, отмечающий входящих  и
выходящих. На  тысячу  зэ-ка 48  квадрата человек 30 имеют "пропуск", т.  е.
право  выходить  за  зону. Получить  "пропуск"  нелегко. Он, как правило, не
выдается политическим заключенным,  а  "бытовики" получают его  лишь  тогда,
когда к ним имеется полное доверие. Чтобы получить "пропуск", надо много лет
просидеть в  лагере,  быть каждому известным,  находиться в  последнем  году
заключения.  Пропуск  выдается  комвзводом  Охраны  таким людям, которые  по
характеру  своей работы  должны иметь  относительную  свободу  передвижения:
начальник  работ, начальники участков, работники конпарка и  инструменталки,
расположенных за зоной лаг