Юрий Марголин
   Путешествие в страну зэ-ка

     (1952)

     *  Подготовка текста для некоммерческого распространения, OCR, вычитка,
номера страниц перед текстом, {жирный шрифт}, разрядка -- С. Виницкий.

--------
* * *

Ю. Б. МАРГОЛИН
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ЗЭ-КА

     ИЗДАТЕЛЬСТВО ИМЕНИ ЧЕХОВА
             Нью-Йорк
             1952

     2 Copyright, 1952, by CHEKHOV PUBLISHING HOUSE
     of the East European Fund, Inc.
     Printed in the United States of America

--------
ПРЕДИСЛОВИЕ

     3 Юлий Борисович Марголин родился в 1900 году  в семье врача, детство и
юношеские годы провел в Екатеринославе и Пинске, высшее  образование получил
в  Берлине,  где  учился  философии  и филологии  и  получил диплом  доктора
философии. По окончании образования Ю.  Б.  вернулся в Польшу, жил  в Лодзи,
выпустил  несколько  книг  на  польском, русском  ("Записки  о  Пушкине")  и
еврейском языках, и в 1936  году эмигрировал в Палестину. В апреле 1939 года
Ю. Б. --  все  еще польский гражданин  -- приехал  в Польшу,  чтобы  уладить
некоторые личные дела, и в сентябре того  же года он должен  был пуститься в
обратный  путь.  Но  в  ночь  на 1-е  сентября  Германия напала на Польшу  и
Марголин очутился в  мышеловке,  из  которой он освободился  лишь через семь
лет.
     Война  застала его  в Лодзи,  откуда  сложными  путями  он добрался  до
Пинска, где прожил в обстановке советской оккупации до лета следующего года.
В июне  1940 года  Ю.  Б. был  арестован  при  массовых арестах беженцев  из
Западной Польши,  произведенных тогда во  всей советской оккупационной зоне.
Через   шесть   недель  он  был  отправлен  эшелоном  на   север,   в  район
Беломорско-Балтийского  канала.  Здесь  он   вскоре  получил   "приговор"  о
заключении  в  "исправительно-трудовой  лагерь"  сроком  на   пять   лет  за
пребывание на  советской территории  (в  Пинске!)  без  советского паспорта.
Когда, после  вступления Советского  Союза в  войну, советское правительство
объявило амнистию польским гражданам, Ю. Б. был исключен из амнистии и отбыл
полностью свой пятилетний срок -- до  21-го июня 1945 года. Но и после этого
ему не было разрешено  ни вернуться в Польшу, ни выехать в Палестину. Год он
прожил  в Алтайском  4  крае, после  этого,  в  порядке репатриации поляков,
вернулся  в Лодзь и  отсюда,  уже беспрепятственно, выехал в Тель-Авив,  где
живет и поныне.
     Книга Ю.  Б.  Марголина занимает  особое место  в  обширной мемуарной и
полумемуарной  литературе о советских  концлагерях. В печати уже отмечалось,
что  описания  лагерной  жизни  иностранцами,  проведшими несколько  лет  на
советской  каторге, оказываются  иногда  богаче  содержанием, чем наблюдения
бывших заключенных  из  среды  коренного населения  Советского  Союза.  Этим
объясняется,  например, исключительный  интерес, который  вызвали в  широких
читательских кругах вышедшие в свет на нескольких языках (к сожалению, не на
русском)  книги  Элинор  Липпер и  Маргариты  Бубер-Нойман. Книга  Марголина
выделяется и среди книг бывших  советских каторжан-иностранцев. До того, как
он попал в  лагерь, Марголин не прошел жестокой школы советской жизни; он не
жил и интересами русской эмиграции: его духовные интересы были сосредоточены
в области философии и литературы, а его общественные интересы  -- Марголин с
юных лет был горячим сионистом -- влекли  его  в Палестину. Но Ю. Б. вырос в
русско-еврейской  интеллигентской  семье,   хорошо  знал  Россию  и  русскую
литературу, на которой в значительной мере  воспитался; естественно поэтому,
что среди советских заключенных он чувствовал себя в гораздо меньшей степени
иностранцем, чем, например, названные выше  авторы. Поэтому -- и в  какой-то
мере благодаря широте его  образования  -- наблюдения  Марголина  в  лагерях
глубже и значительнее наблюдений большинства других авторов.
     Особенно ценной делает книгу Марголина  пристальное внимание, с которым
автор наблюдал  внутреннюю жизнь  людей и процессы  душевной жизни (автор не
исключил  из  сферы   этих  наблюдений  и  самого   себя).  С  этой  стороны
исключительный интерес представляет глава шестая "Расчеловечение".
     {Издательство имени Чехова}

--------
ОТ АВТОРА

     5 Задолго  до  начала  Второй  мировой  войны  я  собирался съездить  в
Советский Союз.
     Я жил тогда в Лодзи, в Польше. Интерес к  Советскому Союзу был велик  в
этой  стране.  Правда, иначе интересовались  страной  коммунизма в  Париже и
Нью-Йорке, а иначе  в  Польше, где  помнили  и 150 лет  царской оккупации, и
войну 1920 г., где была  общая граница, и где  Россия всегда была и реальной
угрозой и близким соблазном. Компартия у  нас была  нелегальна. В аграрной и
католической стране со слабой  промышленностью и  ничтожным пролетариатом не
было для нее почвы. Еврейская  молодежь  была коммунизирована на 10 или 15%.
Бог знает,  что  представляли  себе  под  коммунизмом  несчастные  мечтатели
польского гетто.  На  улицах  Лодзи продавались с  возков в  тридцатые  годы
"Памфлеты"  Радека,  "Исторический  Материализм"  Бухарина.  В  день  смерти
Ленина,  в  январе, в  годовщину  "трех  L",  где-нибудь  поперек  улицы  на
телеграфных  проводах появлялся красный флаг, и еврейские молодые люди  били
стекла в еврейских же магазинах на Пиотроковской.  Радикальная интеллигенция
зачитывалась  стихами  Броневского о  "печах  Магнитогорска".  В  варшавских
театриках декламировали  под гром апплодисментов "Гренаду" Светлова. Туристы
ездили по маршрутам советского  бюро  Интурист знакомиться с великой страной
Революции.
     Много их  возвращалось после недельного пребывания  в Москве с коробкой
советского шоколада и приятными  воспоминаниями. Двухнедельный маршрут давал
возможность побывать  на Украине. Пред тем, кто мог оплатить 3 и 4-недельную
поездку  -- открывались 6  курорты  Кавказа и  Средняя  Азия. Таким образом,
Андрэ Жид  побывал в Гори,  на  родине  Сталина,  а Зибург  посетил  Красную
Арктику. Каждый, владеющий пером, привозил из Советского Союза отчет о своих
впечатлениях.
     В годы  моей  советской  неволи я вспомнил  эту литературу. Были  среди
репортажей  и  превосходно  сработанные   вещи,  полные  тонких  наблюдений,
остроумия и блеска. Но в целом вся эта литература представляла собой детский
лепет.  Как  скептики,  так и энтузиасты одинаково не  имели представления о
Советском Союзе, не имели  права писать  о  предмете, так  мало им знакомом.
Смешная  и  трагическая несоразмерность  этой  "туристической"  литературы с
советской действительностью  теперь очевидна для  сотен тысяч людей, подобно
мне, попавших в глубокий тыл советской страны в годы войны.
     Кроме этого "официального" туризма, существовал в Польше за все годы ее
независимости другой, о котором  не писали  газеты.  Не было  такого года  и
месяца, чтобы через границу не переходили нелегально  перебежчики, люди,  не
хотевшие  оставаться в капиталистической Польше и стремившиеся в обетованную
землю, "родину всех  трудящихся",  -- в поисках справедливости и свободы. Мы
ничего не знаем о дальнейшей судьбе этих людей. Почему ни один из них не дал
о себе  знать?..  Это не были знаменитые  писатели или делегаты  из Америки.
Когда  они   пропадали,  как   камень  брошенный  в   воду,   никто  ими  не
интересовался.  Это были  маленькие  люди,  анонимы,  опилки,  как  магнитом
притянутые мечтой  о  лучшем мире.  А  между тем,  очень и  очень  стоило бы
опросить этих  людей. Их правдивый  и нелитературный отчет сказал бы больше,
чем  томы официальной пропаганды. Много их  живет в Советском Союзе, и жаль,
что нет у них возможности рассказать о себе.
     В  городе Бяла-Подляска на базаре стояла  будочка,  где еврей  торговал
содовой водой. Дети  у него выросли мятежники -- Богу не молились и знать не
хотели ни польского добра, ни заморской "Палестины". 7 Когда младший вырос и
убедился,  что мало надежды на  революцию  в Бяле-Подляской, он сговорился с
пограничными крестьянами,  и  в темную  ночь  они его перевели на  советскую
сторону. Было это в 1931 году.  Одиннадцать лет спустя я с ним встретился --
в советском лагере,  в великой  и  многолюдной стране зэ-ка, и  выслушал его
историю, похожую на тысячи других.
     Страна  зэ-ка не нанесена  на  советскую  карту, и  нет  ее ни  в каком
атласе. Эта единственная страна мира, где нет споров о Советском Союзе,  нет
заблуждений и нет иллюзий.
     Жил в городе Люблине владелец технического бюро, инженер  Мельман. Если
остались на  свете его родственники -- вот справка о бесследно-пропавшем. --
Инженер  Мельман был  человек независимый  и своенравный.  Он никак  не  мог
согласиться  с  польским  режимом.  И  он перешел  границу  с  целой группой
"недовольных". Их прямо с пограничного поста отправили в тюрьму, оттуда -- в
лагерь. Там  я  с ним и  встретился. К тому  времени,  после  нескольких лет
заключения,  это  был  необыкновенно  молчаливый  человек,  широкоплечий,  с
потемневшим  лицом и сумрачным взглядом. Не думаю, чтобы  к этому  времени у
него оставались еще какие бы то ни было убеждения. Его целью было не умереть
в  лагере.  Но  это  ему  не   удалось.  Весной   1944   года   он  умер   в
исправительно-трудовом  лагере Круглица, Архангельской  области, от заворота
кишек. Кто-то подарил ему два лишние талона на обед, и этого не выдержал его
организм, отвыкший от нормальной пищи.
     1937-ой  год был роковым для  "нелегальных" туристов. В этом  году была
произведена большая чистка в Советском Союзе. Среди миллионов, водворенных в
лагеря,  оказались  все,  прибывшие на  жительство в  Советский  Союз  из-за
границы. Все равно,  легально или  нелегально.  Я помню молоденькую сестру в
лагерном бараке для больных. -- "За что вас  посадили, сестра?" -- "Мой папа
приехал из Латвии".  -- "А сколько лет вам  тогда было, когда 8 приехал?" --
"Восемь". Это не  разговор двух сумасшедших.  В  Советском Союзе это каждому
понятно без объяснений.
     Я  не поехал  в  Россию  через Интурист,  и не перешел  в  темную  ночь
полесскую  границу. Я оказался туристом особого, третьего рода.  Мне не надо
было ездить в Россию --  она сама ко мне приехала. И маршрут оказался у меня
особенный, о каких мы ничего не слышали в Интуристе. Пришлось  мне наблюдать
Россию не из окна отеля  "Метрополь" в Москве или из окна вагон-ресторана. Я
видел ее через решетчатое окошечко тюремного вагона, из-за колючей проволоки
лагерей,   перемерял  пешком   сотни  километров,  когда  гнали  с   руганью
арестантскую  толпу  по  этапу через леса  и  нищие колхозы  севера, пересек
дважды Урал -- в теплушке и на третьей полке жесткого вагона, где нет и быть
не полагается иностранным корреспондентам, -- жил  в сибирской глуши, ходил,
как  все,  на работу и носил в кармане  тот  документ, которым так  гордился
Маяковский: советский паспорт сроком на 5 лет. Этого документа у меня больше
нет. Оттого  я  и могу писать о Советском  Союзе то,  о чем не снилось нашим
мудрецам, и о чем не пишут люди с советскими паспортами.
     Люди, симпатизирующие советской  системе, полагают, что мой маршрут был
неудачно выбран  и  увел меня в сторону от знаменитых советских путей.  Я не
был  под  Сталинградом, не  брал Берлина.  Если  бы я там был, может быть, я
писал бы иначе?  Может быть. Маршрут мой был выбран не мною, мне его указала
Советская Власть.  О  Сталинграде мир знает все,  о  лагерях  -- ничего. Где
правда  России, на параде  победы на  Красной Площади,  или  в стране зэ-ка,
которая  выпала  из  географического  атласа? Очевидно, надо брать  эти вещи
вместе,  в  их  целости  и  взаимной связи.  Для меня  нет иллюзий, я  видел
подземную  Россию.  Я видел. Те  же,  которые  возлагают надежды  на  Страну
Советов,  пусть примут во  внимание и этот  "материал"  и согласуют его, как
смогут, со своей совестью.

--------
1. ББК

     9  На десятые сутки по  выезде  из Пинска поезд с  человеческим  грузом
прибыл  на станцию Медвежегорск  Мурманской железной дороги.  Тут велели нам
выходить.  С мешками  и узлами посыпалась из  вагонов толпа, разминая  ноги,
мигая отвыкшими от света глазами.
     На  станции,  стоя немного  в стороне,  встречал  нас  большой  толстый
человек в длинной гимнастерке, с  величественной "командирской" осанкой.  Мы
очень удивились, услышав, что он говорит на ломаном еврейском языке.
     -- Я сам из Варшавы, -- смеялся он, -- и, видите, еще кое-что помню. --
Люди обступили его со всех сторон.
     -- Не подходить!  Близко не подходить!  -- он  брезгливо  отстранился и
вынул блестящий портсигар, к которому немедленно  приковались глаза грязных,
измученных дорогой людей. -- Чем занимался?  -- Чем занимался? --  показывал
пальцем то на одного, то на другого, и на все ответы только кивал  головой и
приговаривал:
     -- На лесоповал! На лесоповал!
     Какой-то сморщенный старичок сказал  ему, что торговал в Польше всякими
пряностями,  перцем, уксусом.  --  Перец!  Уксус!  --  захохотал  человек  с
портсигаром.  --  Здесь  тебе, дедушка,  и без  перца  горько  будет! --  Он
смеялся, но глаза  его смотрели без  улыбки и пристально --  глаза приемщика
товара или таксатора в ломбарде.
     Это был Левинсон  -- майор Госбезопасности, человек, стоявший во  главе
"лагерей  ББК", то есть лагерей  в зоне Балтийско-Беломорского Канала,  10 с
центром  в Медвежегорске.  Мы  находились  в  Карело-Финской  Республике, на
северной  оконечности Онеги, озера  поверхностью  в 10.000  кв.  километров.
Отсюда  до Белого  Моря  располагались ИТЛ  -- исправительно-трудовые лагеря
НКВД -- сотни лагерей, подчиненных Левинсону. Этот  человек  имел под  своей
властью около полумиллиона  государственных рабов. Но мы  этого не знали. Мы
настолько не имели понятия о том, что нас ждет, что задавали наивные вопросы
доброму дяде на станции Медвежегорск:
     -- А что, пустят нас теперь в город вольно?
     -- Нет, -- улыбнулся Левинсон, -- как же можно пустить вас вольно? Ведь
вы заключенные.
     И тут мы  узнали впервые, что мы "заключенные", но еще не понимали, что
это значит.
     Нас построили в колонну. Давид, бывший солдат польской армии и  человек
бывалый, показал мне, как надо завязать мешок: вложил камешек в нижний угол,
над камешком  связал  веревку  узлом,  чтоб не спадала, другим концом стянул
сверху мешок, и я взвалил его на плечи. Мы тронулись по четыре в ряд.
     Город Медвежегорск был  весь  деревянный,  бревенчатый, как большинство
городов на севере России. Дома его напоминали  то окраину Пинска, то  дачные
постройки в Польше, с балкончиками, крылечками, ставнями, малыми окошечками.
Мостовых не  было. Мы брели, подымая  клубы пыли. Пусто было  на улицах.  Ни
магазинов, ни вывесок. В одном месте под запертой дверью с надписью  "ларек"
стояла очередь из старух и босых мальчишек, в терпеливом ожидании.
     Шли мы долго.  Вдруг, прямо из песков и бугров, вырос каменный дворец в
три этажа с колоннадой.
     -- Что?  -- спросил нас конвойный, -- в Польше тоже такие дома? -- Мы с
чистой  совестью  могли ответить, что  в  Польше нет  таких  домов. Это было
главное управление лагерей ББК НКВД -- образец советской культуры.
     Весь этот город,  с его  двумя или тремя десятками  тысяч жителей,  был
построен  заключенными.  11   Жители  его   либо  принадлежали  к  персоналу
управления лагерей  ББК,  либо  состояли  из бывших заключенных, которые  по
отбытии срока были оставлены здесь на поселение.
     Все эти  люди, которых мы видели, проходя по улицам -- не были вольными
людьми!  Мы с  удивлением  повторяли  эту  весть,  которая  для  нас звучала
фантастически. Но это была правда.  Все люди здесь либо  отбывали наказание,
либо  отбыли наказание,  либо принадлежали к аппарату наказания. Конечно,  и
те, кто управлял заключенными из каменных дворцов  в центре Медвежегорска --
не были вольные люди. Это были -- тюремщики.
     А  где же здесь было наше место?  Мы прошли  пять километров,  и  город
остался за  нами. Мы едва  двигались с  нашими  узлами  и мешками. Конвойные
гнали нас  с  винтовками  наперевес,  толкая  отстающих, понукая нас  грубой
бранью. Наконец, мы дошли до  ворот и сели на  землю. Через некоторое  время
вышли люди  со списками и стали по одному  вызывать.  Проходили  часы. Через
узкую дверь сбоку ворот нас пропускали на широкий двор, окруженный бараками.
Вокруг  двора  шел  высокий  забор,  с колючей  проволокой сверху.  В старые
времена это называлось "острог". Теперь это был "лагпункт".
     Точнее, мы  находились  в пересыльном  распределительном лагере, откуда
все прибывающие партии  заключенных рассылались по отделениям  ББК.  В самом
Медвежегорске     находился     лагерь     на     3000    человек,    лагерь
особо-привилегированный, куда попасть считалось счастьем, так  как люди жили
здесь "в центре", где и снабжали лучше и были возможности городской  работы.
Наш "двор для проезжающих"  был расположен отдельно.  Никого, кроме нас, там
не было,  бараки были  отданы в наше  исключительное пользование.  Бараки --
были сараи, без окон, и явно не приспособлены для постоянного жилья.
     Мы провели три  дня в  этом  месте. Здесь мы отдыхали  с дороги.  После
голодного этапного питания суп и каша, которые нам выдавались,  казались  12
необыкновенно вкусными. На открытом воздухе стоял стол с медикаментами, туда
можно было подходить с жалобами.  Здесь мы  впервые познакомились с основным
лагерным словом: "Санчасть".
     На второй день  привезли со станции наши вещи, которые следовали тем же
эшелоном. Их сбросили в одну кучу под  забором. Многие  чемоданы поломались,
узлы  распались, и когда мы явились разыскивать в общей куче  свои вещи,  то
для некоторых уже было поздно -- все их пожитки были растасканы. Мой чемодан
валялся открытый, но большая  часть его содержания уцелела.  Там  было одних
верхних рубашек с дюжину. Я сохранил столько  носильных вещей, что на долгое
время  мог считать  себя обеспеченным.  Во всем Медвежегорске не  было в тот
вечер столько сокровищ и вещей европейского обихода, сколько их валялось под
забором пересыльного пункта ББК.
     Это были хорошие дни. Нас сводили в баню, и я могу удостоверить, что за
все последующие пять лет я не был в такой замечательной и чистой бане. Здесь
не было европейских душей, а были российские  шайки, лавки под окнами, много
горячей воды. Два дня  мы  лежали на солнце, на  травке, -- сотни  людей  --
сидели на завалинках под бараками и под августовским северным солнцем читали
"последние известия", то есть давили вшей на рубахах.
     Шатаясь по двору, мы сделали открытие.  В одном месте за забором лежали
люди. Несмотря на то, что подходить к этому забору было запрещено, мы все же
успели под  ним побывать. Через щели между досок мы увидели полянку, которая
вся была  покрыта лежащими. Это было незабываемое мгновение. Мы в первый раз
увидели  русских  заключенных.  Это  была  серая  масса  людей  в лохмотьях,
лежавших  без  движения,  с  бескровными  бледными  лицами,  остриженных,  с
воровским  и  сумрачным взглядом.  Некоторые из  них поднялись и, крадучись,
подошли к забору.
     -- Кто такие?
     -- Поляки.
     -- Слышь, поляки! -- они стали  расталкивать 13 друг друга. Через забор
глядели на нас тусклые, тяжелые, холодные глаза. Мы спросили:
     -- Не знаете, куда нас отправят?
     -- Что, не знаешь? -- засмеялись с другой стороны. -- В лес поедешь. --
И человек стал нам показывать мимикой нашу судьбу.
     Мы  не поняли сначала, что значат его  движения. Он  согнул руку и стал
равномерно двигать  ею вперед и  назад. Это было  движение  пиления. Человек
пилил и беззвучно смеялся, глядя на наши удивленные лица.
     -- Нет ли хлеба  на продажу?  --  стали подходить другие. Тут же кто-то
сторговал  рубашку.   --  Дай   примерить!   --   и   не   успел   неопытный
продавец-новичок  опомниться, как  у  него  вытащили  рубашку  через щель  в
заборе.  Она  немедленно исчезла.  За забором засмеялись