гли лучше: 900 грамм хлеба, иногда кило, два блюда
утром,  вечером  четыре:  суп,  каша с маслом,  "запеканка"  из  макарон или
гороху,  булочка или "котлета". Под  именем  "котлеты" или  "гуляша"  давали
несвежую  конину. Основным питанием для всех 4-ех котлов был черный хлеб. На
бумаге полагались и 34 жиры, и сахар, но фактически их не было, или почти не
было. Ко  второму котлу додавалась  соленая рыба --  кусочек  трески, воблы,
горбуши -- или неизвестный нам до сих пор дельфин.
     Только третий и четвертый котел давали возможность наесться досыта -- в
1940 году. Первый и второй обрекали на гибель, раньше или позже. Поэтому для
человека,  не  получавшего  посылок или  другой  помощи,  была  одна  дорога
спасения:  перевыполнять норму, давать  125-150%.  Нормы были рассчитаны  на
здоровых мужиков.  Лагерь  был  местом  естественного  отбора,  где выживали
физически сильные люди. Остальные  вымирали, если нехватало ума устроиться в
качестве "придурков" или технических спецов.
     Все эти вещи выяснились  нам не сразу.  Но  голодать мы  начали  сразу.
Контора, и в том числе я -- получала 2-ой котел, т. е. "нормальное" питание.
Утром  я съедал половину хлеба с  супом и  к часу  дня  был зверски голоден.
Обеда не было. В час дня  мы с Петерфройндом пили горячую воду -- "кипяток".
В других местах было  принято делить на 3 части  казенный паек, но на  48-ом
квадрате делили на две части. Только  "стахановцам" выпадала каша в полдник.
Остальные работали весь день без еды, но зато вечером получали больше. Я еще
не был  истощен  и  не работал  физически. И  все  же  мне  было  трудно,  с
непривычки, переносить ежедневный пост.
     День на 48  квадрате начинается летом  в 5 часов утра, зимой на полчаса
или час позже. Зимой  в это  время совсем темно,  луна стоит над лагерем. Из
дверей конторы  выходит  дежурный  "придурок", подходит  к  обломку  рельса,
висящему среди улицы на столбе, подымает булыжник или кусок ржавого железа и
с размаху бьет о рельс. Глухой, унылый звон плывет в темноте. Бараки молчат,
будто  не слышат.  Дежурный  бьет с  силой, бьет несколько раз --  до боли в
плече  --  и  уходит  обратно  в контору,  где  всю ночь  горит  закопченная
керосиновая кухонная  лампочка. В темных логовищах  люди начинают шевелиться
на  нарах. -- "Подъем!" -- Зловещий, мрачный  звук,  как  35  набат, несется
издалека,  вырастает  из  подсознания,  прерывает самый  крепкий  сон,  люди
постепенно приходят в себя, трезвеют,  лежат пару минут с открытыми глазами.
Потом волна проходит по  бараку, все подымаются сразу,  а  дневальный кричит
пронзительным голосом: "Подъем!"
     До  сигнала дневальный  успел уже сходить в сушилку  и за  ремонтом. Из
сушилки он принес гору  тряпья и свалил ее на пол у двери. Каждый выискивает
в ней свои вещи,  отданные  вчера вечером "на просушку". Отдельно лежит куча
вещей из починки. На  каждой вещи бирка, т. е. деревянная дощечка с фамилией
и  номером  бригады.  Всю  ночь  в  починочной  мастерской  латают  и  чинят
изодранные  лохмотья заключенных,  кладут латы  на латы,  стягивают шпагатом
распадающиеся опорки,  чтобы заключенные могли утром выйти в них на  работу.
Люди  ругаются и мечутся, разыскивая  свои вещи.  Одному нехватает  "луней",
другой получил  ватные  брюки  непочиненными, так как они уже  не  поддаются
починке,  и клянет на весь барак, третий ищет, кто взял его бушлат и оставил
ему свой короткий и грязный.  Тем временем дневальный нанес  воды в  бочку и
рядом  поставил  ведро  кипятку. Моются не  все. В рабочих бараках  мало кто
имеет мыло и  полотенце, люди черны  и грязны, многие не  моются  от бани до
бани. Большинство ополаскивается  из  кружки  и  утирается рукавом. Не стоит
охорашиваться,  все равно не  выйдешь  из  грязи.  Да  и времени  нет. Между
подъемом и выходом на работу проходит 1 1/2 -- максимально 2 часа.
     Под  окнами  кухни  уже стоит  очередь. Стахановцы  отдельно, первый  и
второй  котел отдельно. Зимой, во мраке  и на  30-градусном морозе  коченеют
пальцы  в драных рукавицах, легко  потерять талон. Кто потерял --  ничего не
получит  и проголодает  до  завтра. За окном  один человек принимает  талон,
отрывает  половину, а  другую  возвращает --  это на ужин.  В  роли  талонов
функционируют старые трамвайные билеты из Ленинграда,  самодельные билеты  с
подписью  табельщика и печаткой  конторы  --  и всегда загадочным 36 образом
поступает в  кухню больше талонов,  чем их выдал Продстол. -- Другой человек
механическим движением размешивает черпаком в котле и наливает  черпак супу.
-- "Следующий!" -- Бережно несут драгоценную порцию в барак, иногда в другой
конец лагеря. Там за столом уже сидят тесным кругом закутанные на выход люди
и торопливо хлебают. Другие  едят в  глубине  нары,  где  лежит их  лагерное
имущество: деревянный сундучок, скатанное одеяло. В бараке смрадно и  тесно.
Открывается дверь, на пороге является нарядчик и по списку выкликает фамилии
освобожденных на сегодня от работы. Освобожденные лежат  среди общего  шума.
Подъем не  касается их. Они  встанут позже,  когда  бригады  выйдут,  лагерь
опустеет, и под окном кухни не будет очереди.
     Снова гудит  звон: это "развод". Бригадиры собирают и выводят людей  на
вахту. Со всех сторон  тянутся из дверей  бараков  вереницы заключенных. Это
какие-то  похоронные  шествия:  идут,  как за  гробом, медленно,  с  видимой
неохотой,  точно им стоит большого труда  поднять  ногу.  Все эти  люди идут
против воли. Дневальный торопит отставших: "скорей, уже выгоняют на развод".
Лагерники не идут: их "выгоняют". Не легкое дело --  собрать к вахте 500-700
человек.   Каждая   бригада  строится  отдельно.   Обязательно   кого-нибудь
нехватает.  Бригадиры с проклятьями мечутся от вахты в  барак  и обратно. И,
наконец,  как  бешеные  псы,  срываются  по  баракам  люди  2-ой  части,  --
нарядчики,  помощники коменданта. Обыскивают нары, проверяют,  кто свернулся
клубком под бушлатом,  заглядывают под нары. Ищут укрывающихся от выхода  на
работу. Много  попряталось в отхожих  местах  и во  всех  закоулках,  но  от
нарядчиков укрыться нелегко. Со всех сторон с ругательствами и побоями ведут
людей к вахте.  Нарядчиком  не может быть каждый.  Это  самое трудное дело в
лагере, для которого нужны люди сильные  и беспощадные. Сами они не работают
-- их дело заставить других работать.
     В  большинстве случаев пойманный "отказчик" жалуется на слабость или на
болезнь. На вахте 37 во время развода  стоит дежурный Санчасти -- лекпом или
врач. Времени на  разговоры с отказчиками нет.  Им ставят термометр,  и если
нет повышенной температуры, то ничего  не поможет. -- "Иди работать, вечером
придешь".  Кто-то  жалуется  на грыжу, на резь в животе. Врач машет  рукой и
уходит. Растворяются ворота,  при  них стоит  все  начальство  лагеря, масса
стрелков. Форменные  фуражки,  папахи, ружья с примкнутыми штыками.  Бригады
вызываются по  порядку. Каждую просчитывают и отмечают на деревянной доске у
дежурного стрелка.
     -- Бригада, внимание!
     Люди стоят  по два. В первой двойке -- бригадир. Он проверяет,  все  ли
получили  "инструмент":  пилы,  топоры, заступы, ломы. Двери  инструменталки
открыты, и для  каждой бригады отложен  ее инструмент,  а  для стахановцев и
лучших  рабочих  полагаются  отборные  пилы и  особенно-заботливо отточенные
топоры.
     --  Бригада,  внимание!  По  пути  следования   к   месту   работы   не
разговаривать,   сохранять  порядок,  из   строя   не   выходить.  В  случае
неповиновения применяю оружие без предупреждения. Понятно?
     Молодой стрелок  выговаривает  заученные  слова залпом,  как урок,  и с
таким напряжением, что люди смеются. Когда он  запинается, ему подсказывают.
Каждый зэ-ка каждое утро слышит эти слова. Он  слышит их тысячекратно,  пять
лет и десять лет, как рефрен всего  своего существования. Когда он выйдет из
лагеря, где бы он ни поселился, эти слова будут звучать в его ушах.
     Когда  закрываются ворота лагпункта  за  последней бригадой, конторским
еще остается час до начала работы. Можно не спеша одеться и "позавтракать".
     Снова  гудит звон: это  "поверка".  По  этому  сигналу  люди  в бараках
выходят на площадку у вахты и их считают. Выходят  все, даже  больные, кроме
лежащих в  стационаре. Дневальные  и занятые важным  делом люди  остаются. В
каждый  барак  заходит стрелок или помощник коменданта.  Сообщение между  38
бараками  прерывается.  Каждый  замирает  на  своем  месте.  Считают  долго,
ошибаются, считают сначала. Тем временем гонят в карцер группу "отказчиков",
которых  обнаружили уже  после "развода".  Теперь уже  поздно вывести их  на
работу,  так как нет  стрелков, которые  бы вывели их за  вахту и  провели к
бригаде. В карцере они  будут посажены на штрафной паек:  300 грамм  хлеба и
жидкий суп. За  отказ  от работы  они получат  несколько  суток  карцера  "с
выводом  на работу". Это значит,  что на следующее утро их прямо  из карцера
отведут на развод, а вечером после работы, прямо с вахты, "завшизо"  заберет
своих людей обратно в карцер.  Если же "отказчик" проявляет  упрямство, и на
второй день тоже не желает выходить на работу, то дело становится серьезным.
К нему придет в карцер "воспитатель", т. е. человек из  КВЧ. Не забудем, что
мы  находимся  в исправительно-трудовом  лагере, здесь  людей  исправляют  и
перевоспитывают. Человек из  КВЧ  примет  все  меры  увещевания и  внушения.
Упрямый отказчик, которого не сломают несколько дней карцера и голода, имеет
шансы добиться  того, что власть пойдет на  уступки, т.  е. даст  ему работу
полегче.  Причина  большей  части отказов  --  непосильная  работа. Если  не
поможет  увещевание, составляется "акт" о  злостном невыходе на работу.  Акт
составляется бригадиром и комендантом или другими лицами, на нем обязательно
имеется  пометка врача, что данный зэ-ка  по  состоянию  здоровья на  работу
годится,  и  пометка начальника лагпункта, что  он одет, обут и удовлетворен
довольствием. Этот акт передается  в 3-ью (политическую)  часть. Когда таких
актов  накопится  несколько  (десять  или  больше),  третья часть  придет  в
движение и сделает свое. Заключенного расстреляют.
     Список расстрелянных за многократный отказ от работы будет  отпечатан в
Медвежегорске, и копии разосланы по всем лагпунктам  ББК. Придет такая копия
и на 48-ой квадрат. Делопроизводитель, з/к Марголин, поставит No., впишет во
входящие, подаст начальнику. Начальник Петров поставит отметку: 39 "Огласить
через КВЧ заключенным".  И воспитатель  объяснит непонятливым  "западникам",
что в лагере никого работать не  заставляют, но  за  отказ от работы судят и
приговаривают к высшей мере.
     Комендант  Панчук  идет по лагерю. Дневальные  трепещут.  Комендант  --
человек  вольный, со  скуластым  лицом, буйным  чубом  и манерами  казацкого
урядника.  При его входе в барак раздается  команда:  "Внимание!"  --  и все
встают с мест. Зычная брань Панчука  слышна  далеко. В одном  из  бараков он
находит беспорядок: нары и пол не вымыты, у входа нечистоты. Он с величайшим
презрением оглядывает дневального и спрашивает:
     -- Турки вы, что ли? Дома тоже так жили?
     И  дневальному  Киве, старому  согбенному  еврею, который  по-русски не
понимает ни слова, командует:
     -- Сию  минуту нанести воды -- понятно? Вымыть -- вычистить -- вытереть
-- вымести --  понятно?  Убрать,  прибрать,  под нарами, на  нарах, снаружи,
внутри! Смотри у меня... твою мать, а то я тебя самого уберу... понятно?
     Панчук молодцевато  вбегает в  контору и застает  кабинет начальника на
запоре.
     -- Открывай!
     -- Заперто, гражданин начальник!
     Панчук прищуривается, долго  смотрит на меня,  и я чувствую, что рука у
него зудит треснуть меня по уху.
     -- Чему тебя учили, очкастый! Гвоздем открой.
     -- Не умею, гражданин начальник.
     -- Не умеешь, так здесь научишься!
     И Панчук показывает мне, как без ключа можно входить в запертые двери.
     Когда я  пробую передать ему бумаги, назначенные для коменданта, Панчук
быстро  машет рукой и скрывается. Читать  он  не  мастер,  и каждая писанная
строка возбуждает в нем недоверие и опасение.  Положение мое трудно. Если на
бумаге начертано  рукой  Петрова  "передать  коменданту",  то  я  обязан это
сделать, но как заставить коменданта принять бумагу, 40 да еще расписаться в
получении? --  Мой авторитет для  этого недостаточен, тем более, что  каждая
принятая  бумага  --  это  новые хлопоты  для Панчука.  Моя  должность полна
непредвиденных  трудностей. Ничего  нет,  и  все  надо  добывать самому. Для
важного  отчета  в Медвежегорск нужен  конверт. Конвертов  нет. Конверт надо
сделать самому. Клочок бумаги -- величайшее сокровище в лагере. Для конверта
нужен  клей. И  клей надо сделать самому. Просить нельзя  --  это  наивно  и
возбуждает досаду начальства. "Сам достань".
     За недостатком бумаги, таблицы,  сводки и отчеты пишутся  в  лагере  на
дереве -- на фанере. Из дерева же делаются пуговицы и лопаты, ложки и миски.
Это единственное,  что есть на месте в достаточном количестве.  Но западники
так  беспомощны, что теряются,  когда  надо  соскоблить  с фанеры  вчерашнюю
запись. Они спрашивают резинку. Панчук вне себя:
     -- А стеклом соскоблить не умеете?
     -- Стекла нету, гражданин комендант.
     -- Ну и люди! -- удивляется Панчук, -- стекла найти не могут. Да вот же
оно -- стекло.
     Выходит на  двор, и под окном, под ногами находит в минуту кусок битого
стекла.
     Западники  ничего не умеют.  Ни  отворять  замка гвоздем,  ни  скоблить
фанеру стеклом, ни зажечь лампу без спичек, ни работать на голодный желудок.
     С лампами горе. На 48-ом квадрате нет электричества. Керосина так мало,
что  его  не  выдают  в  рабочие  бараки. Западники  не  умеют обращаться  с
керосиновыми лампочками, разбитыми и заржавленными, где фитиль -- не фитиль,
машинка не держится,  а стекло надтреснуто. Если  есть керосин, то фитиль --
негодный.  Если   есть  фитиль,  керосин  не  горит.  Машинка   выпадает  из
резервуара, и когда Петерфройнд водружает  стекло, оно лопается у него, и мы
бледнеем от ужаса.
     Увидев разбитое стекло, комендант впадает в неистовство.
     --  В карцер на 5  суток  за такое  дело!  Убил ты  меня!  Где я стекло
возьму? Лучше  бы ты  себе 41 голову  разбил, фашист  проклятый! Голов у нас
хватает, а стекол нет!
     В  последнюю минуту все улаживается  самым  простым образом. В одном из
бараков дневальный откуда-то раздобыл лампу, и Петерфройнд, маленький  гном,
в сумерки прокрадывается туда и ворует ее. На  сегодня мы  спасены:  кабинет
начальника обеспечен светом.
     7 часов вечера. Отработав  двенадцать часов, вливаются сплошным потоком
через  вахту  бригады. Но до  отдыха  им  далеко. Истерзанные,  испачканные,
мокрые люди  смывают с себя  грязь и пот  и  бегут становиться в очередь  за
едой. В темноте стоят цепи под окнами кухни -- под открытым небом. В средину
ужина врывается сигнал на вечернюю поверку.  Зимой считают  в бараках, летом
все выходят  на  двор,  стоят  долго и терпеливо. После ужина и поверки надо
немедленно скинуть  с  себя  мокрое  и  рваное  платье,  иначе дневальный не
заберет его на просушку и починку. В девять часов или в половине десятого --
отбой. Люди спят.  На столе среди барака тускло  тлеет коптилка,  за столом,
уронив  голову  на руки,  сидит ночной  дневальный и борется  со  сном. Если
ночной обход застанет его спящим -- снимут с работы, и в карцер.
     Только в двух местах до позднего вечера толпятся люди.
     Одно место -- это амбулатория.
     При населении  лагеря  в  1000  человек  нормально, если  от 50 до  100
человек  придут  вечером на прием. Не всем предоставляется освобождение. Оно
дается  с   трудом.  Лекпом   отвечает  за  свои  действия,   и  если  число
освобожденных им  слишком велико, то он через несколько  дней получит запрос
из центра. Лекпом рискует  местом, если  будет слишком либерален. Освободить
всех, кого следовало бы, он не может. Первые 30 человек освобождаются легко,
но потом -- когда толпа под дверьми не редеет -- отношение к людям меняется.
Никакие жалобы, никакие раны не производят впечатления. Врач, мимо  которого
42 прошло уже человек 60,  смотрит  равнодушно, говорит  "иди  работать", не
глядя.  Всех не  пожалеешь.  Уже освобождено больше,  чем полагается, а люди
ломятся  в двери. Скандалят,  угрожают. Но на  этот случай  имеются здоровые
санитары, с которыми лучше не пробовать драться.
     Поздно вечером список освобожденных идет  к нарядчику. Больной,  уходя,
подозрительно оглядывается на врача: "освобожден  ли?".  Врач не говорит ему
своего решения. На  следующее утро перед разводом больной  не  слышит своего
имени   в  списке  освобожденных,  который  громко  читает  нарядчик.  Беда!
Начинается переспрашивание. -- "Товарищ нарядчик,  посмотри еще раз! Неужели
нет? Не  может  быть!"  Нарядчик, привыкший к  таким  вопросам,  на  них  не
отвечает,  а  человек, который  вчера  вечером  простоял  два часа в очереди
напрасно, со стонами и проклятьями начинает одеваться.
     Второе место,  где вечером  только  начинается  жизнь  --  это  кабинет
начальника  и комната бригадиров,  где составляются "рабочие  сведения".  --
После ужина, когда люди легли уже спать, бригадир уходит составлять "рабочие
сведения",  т. е. полный рапорт  о работе  своей бригады.  Это  --  нелегкая
работа.  Дается детальное  описание  работ,  произведенных каждым  звеном  и
каждым  отдельным  человеком,  в  2  рубриках:  объем  работы  и  процентное
выполнение  нормы.  Отдельно   приводятся   больные  и  отказчики.  "Рабочие
сведения" утверждаются начальником работ или десятником, принявшим работу, и
без их подписи недействительны. Составить "сведение" -- далеко не просто: от
этого  зависит   хлеб  бригады.  На  основании  этого  документа   табельщик
"Продстола" начисляет каждому члену бригады хлеб и котловое питание, -- и на
третий  день  от даты "сведения"  зэ-ка получает талон  и  пайку  хлеба  "по
выработке". Заполняя сведение, надо  учесть много разных обстоятельств: надо
уметь так представить работу, чтобы никого не обидеть. Надо уметь считать, и
уметь приврать, и обыкновенно бригадир составляет 43 "сведение" не  сам, а с
доверенным лицом своей бригады. Если  один сделал 60%, а  другой 200% нормы,
то первому  запишут  110%,  а другому 150.  Стахановец  и так получит  4-тый
котел, а  60-и процентник  выиграет  2-ой  котел и лишний кусок  хлеба. Надо
накормить бригаду с  помощью комбинаций  на бумаге.  "Карандаш  накормит" --
говорит  лагерная   пословица.   Всеми   средствами  натягивают  нехватающие
проценты.  Норма  пиления  дров  на  бирже  составляет  2 1/2  фестметра  на
человека. Голодные  и непривычные  люди этого  сделать  не могут.  Тогда  им
прибавляют "подноску  на  40  метров", -- как будто они приносили бревна для
распилки  на расстояние  40  метров. Нормировщик  и десятник смотрят на этот
фортель сквозь пальцы: ведь и они  заключенные, и каждому понятно,  что надо
поддержать  работяг.  Если  брать буквально  предписания  свыше, то  все  бы
вымерли с голоду. "Рабочее сведение", изготовленное после долгих совещаний и
усилий -- фантастическая  комбинация  правды  и  вымысла.  В  первую очередь
бригадир  пишет себе 150%  и IV котел,  хотя он  и  не работал вовсе.  Потом
процентами обеспечиваются его друзья и помощники. Потом пишут проценты тому,
кому нельзя не  написать: работягам, которые работают за  двоих, и бандитам,
которых опасно раздражать.  Есть,  напротив, такие,  которых бригадир  хочет
выжить  из бригады или наказать. Первое правило лагерной  мудрости: -- "живи
хорошо с бригадиром".  От него зависит твой  хлеб, и  часто, чтобы накормить
бригаду, он рискует собой, записывая в "сведение" подвиги, которых не было и
быть не могло.
     В  9 часов из-за  зоны приходит начальник,  и кабинет  его  заполняется
народом. Кабинет  -- голая комната, стол