порядок  развода,  вносило
развлечение.  К  самой   речи   толпа   зэ-ка  прислушивалась   с   каменной
серьезностью, ничем не выдавая своих  чувств: никто не рукоплескал в конце и
не смеялся, когда оратор, запутавшись в середине, плел вздор. Выслушивали --
и  шли.  Привычка  долгих лет  создает в  лагере  своеобразное равнодушие  и
иммунитет  ко всякого рода словам: агитировать зэ-ка -- напрасный труд.  Они
все знают. Разница между красивой и неудачной речью для них равна нулю.
     Круглица  -- очаг лагерной культуры.  Здесь можно  ее изучать в  высшем
проявлении.  От  времени  до  времени  КВЧ  выпускает  стенную  газету.  Она
называется  "За  Темпы" или  "Выше Знамя" или "Стахановец" и пишется от руки
наилучшим 244 рисовальщиком лагпункта. В заголовке цветная  картинка:  поле,
над которым подымается восходящее солнце, пахарь  идет за плугом, могучий  и
широкоплечий,  как былинный Микула. Со  стороны смотрят на него с обожанием:
девушка  с длинными  косами  и дети.  Потом  передовая статья: "перевыполним
программу  весеннего  сева!" -- Потом  корреспонденция о непорядках  в 10-ой
бригаде:  нарисован  отказчик, спящий  под  кустом во время работы. -- Потом
заметка о людях,  которые не соблюдают правил гигиены и оправляются за углом
барака. -- Потом таблица КВЧ о результатах трудсоревнования на лагпункте. --
Потом большими буквами: "Честь и слава отличникам производства!" и фамилии 5
человек, дающих от  150  до 200% на  косьбе и  строительстве.  -- В сельхозе
поймали   заключенного  на  краже   нескольких   картошек.   Нарисован  этот
заключенный в виде  Петрушки-Паяца,  рука  правосудия, которая  вытягивает у
него краденую картошку из  кармана,  и подписано: "любитель печеной картошки
будет иметь время в  штрафизоляторе подумать о результатах своих  действий".
Эта  газета  вывешивается  у  вахты  на  доске  за  проволочной  сеткой.  За
проволочной же сеткой раз в неделю или в 2 недели можно видеть номер "Правды
Севера" --  газеты, выходящей в Архангельске, или  даже  номер "Правды"  или
"Известий",  10-дневной  давности. Проволочная  сетка  необходима  --  иначе
газеты были бы немедленно содраны и раскурены.
     Помещение  КВЧ  состоит  из  2  комнаток:  кабинет  начальника,  всегда
запертый в  его  отсутствие, и  комната, где  стоит шкафчик с книгами, стол,
скамьи  по  стенам.  На  стене  --  большая карта  Сов.  Союза. Это  большая
драгоценность, и имеется не  на  каждом  лагпункте.  Заключенным  вообще  не
разрешается   держать  географических  карт,  и  мы,  западники,  с   трудом
ориентировались в том, куда нас  завезли. За 3  года  на Круглице я наизусть
выучил эту карту. Прибалтийские государства  лежали еще на  ней за пределами
России, а половина Польши входила  в состав Германии.  Карта  эта  кочевала:
иногда ее забирали  245 в кабинет к начальнику, иногда она висела в столовке
зэ-ка, сияя красным цветом на пол Азии и Европы.
     Библиотека   состояла  из  случайных  книжек  и  брошюр,  вроде   "Курс
свиноводства" и "Речь Молотова на 18 съезде Советов". Читать было нечего, и,
что было, выдавалось только особо надежным людям, которые не раскурят книги.
"Читающих" было  в  лагере  человек  20,  из  числа  хронических  больных  в
стационаре,  и  они  раздобывали  себе  книги через  посредство  вольных  из
поселка. Среди  вольных  книга тоже была  редкостью. Каждая  книга,  которую
завозили  в Круглицу,  обходила весь круг читателей,  и  мы  иногда месяцами
ждали своей очереди. -- Отдельно стояли  в шкафчике КВЧ "Вопросы  ленинизма"
Сталина в 3 разных изданиях, второй том популярного издания  Маркса и  томов
20 полного собрания сочинений Ленина. Этих книг никому не показывали и я был
их единственным  читателем в Круглице. Я не помню чтобы за это время хотя бы
один человек заинтересовался ими.  В бараке я  заботливо прятал эти  толстые
томы,  чтобы   соседи-курящие  не   вырывали  страниц.   Выдавали   их   мне
полуофициально  и  неохотно.  Одно   время  уполномоченный  совсем  запретил
выдавать  их  мне.  Почему?   КВЧ  в   лагере  не  занимается   политическим
образованием заключенных, и всякий интерес с их стороны к теории и классикам
марксизма  принимается с недоверием. Книги Ленина и Сталина  очень святы, но
это не предмет  для  критического  изучения. Обыкновенный советский смертный
относится к ним с некоторым испугом.  Для них нужна подготовка;  их читают в
кружках  с  партийными  инструкторами,  а  для  массы существует  минимум  и
канонические   руководства,  выходить  за  их  пределы   является  признаком
нездорового любопытства.
     В  КВЧ  обыкновенно  работает  какой-нибудь  смирный  и  неспособный  к
физическому  труду  заключенный,  делающий  фактическую   работу   за  своих
полуграмотных  "вольных"  начальников. Все  на  нем:  библиотека,  раздача и
отправка  писем,  246 распределение  газет для чтения  по  баракам, контроль
процентного выполнения плана отдельными бригадами,  картотека дисциплинарных
взысканий,  т. е. запись, кто, когда и  за что сидел в  карцере, составление
характеристик,  прилагаемых  к  каждому  заявлению  или  ходатайству  зэ-ка,
составление газеты, развешивание плакатов,  составление отчетов, заполняемых
фантастическими  сведениями  о  культурной  жизни  лагпункта. Он  не  только
почтальон, редактор и культорганизатор, он, кроме того,  еще  и дневальный в
помещении КВЧ, т. е. спит  в нем, топит,  моет пол и подметает. В промежутке
между подметанием и разноской писем он пишет "характеристику" приблизительно
такого рода:
     -- "з/к такой-то, срок и  статья такие-то, работает 6 месяцев возчиком,
работу  выполняет  на  70%,   в   быту  поведения  хорошего,  дисциплинарным
взысканиям не подвергался".
     Эту  "характеристику" подписывает начальник КВЧ и от нее  часто зависит
судьба заявления, направляемого в правление Лаг'а, или в отделение.
     За столом  КВЧ,  заваленным  кистями  и  красками,  работает  двое-трое
маляров, изготовляющих без конца плакаты  и лозунги.  Они пишут на досках  и
потом вывешивают их всюду, где  можно. Лагпункт  облеплен лозунгами до того,
что  их уже  не замечают:  если бы сняли, заключенные  заметили бы перемену.
Лозунги приходят готовые из центра. Нельзя изменить в них ни буквы, но можно
сделать выбор  из  нескольких  десятков лозунгов:  выбирают  покороче, чтобы
писать не надо было много. Впрочем, художники КВЧ не заинтересованы  в  том,
чтобы быстрее кончать работу. Наоборот, в их интересах тянуть и размазывать,
так как их работа не нормирована и оплачивается, как  всякая ненормированная
работа -- 2-ым котлом и 500 гр. хлеба в день.
     Содержание плакатов патриотическое- "Родина зовет!" -- "Все на борьбу с
фашистскими  захватчиками"  --  Родина  рассчитывает  на  патриотизм людей в
заключении, изолированных и лишенных права употреблять  слово "товарищ". Эти
люди участвуют 247 в  освободительной войне  России,  сидя в концлагерях под
охраной! До лета 1941  года родина  их  рассматривала,  как  рабочий  скот и
опасность  для государства. Теперь,  после  военной катастрофы,  когда немцы
проникли  в глубь России, родина попрежнему держит их в лагерях, но ждет  от
них патриотизма! И все мы, конечно, великие патриоты.
     После начала войны  поток прошений  полился из  лагерей  с  просьбой об
освобождении и отправке на фронт. Но  Советская власть даже  в самые тяжелые
моменты войны не рисковала включить заключенных в ряды армии.
     Другие плакаты  --  производственные  "Подымем темпы!"  --  "Беспощадно
уничтожим отказчиков и бракоделов" -- "Сегодня работать хорошо -- завтра еще
лучше!" -- Внутри бараков -- еще другие плакаты "Соблюдай чистоту и следи за
чистотой соседа"  -- "Веди себя культурно!" --  "Не  пей сырой воды!"  -- От
плакатов спрятаться некуда. Засыпаешь в  переполненном бараке, читая надпись
на противоположной стене:  "Кто не работает, тот не  ест!" --  а первое, что
видишь,  пробуждаясь, это лозунг "Да здравствует братство народов СССР!"  --
Лучшей иллюстрацией этого братства была наша нара, где тесно прижавшись один
к  другому  спали  впятером:  Хассан  Оглы  Худай  Берды,  Юлиус   Марголин,
украинский рыбак  Беловченко,  финн-художник  Котро  и  китаец  Ван  Чан-лу,
который слово "рубашка" выговаривал не иначе, как "луба'шика".
     Основной культурно-воспитательный дивертисмент  Круглицы  -- это кино и
радио. Круглица в этом смысле была оборудована образцово. Первый и пятый год
заключения я провел в лагерях, лишенных этих удобств. Зато 3 круглицких года
были сдобрены обильно музыкой и киносеансами.
     Кино для заключенных устраивалось  летом на открытом воздухе, а зимой в
помещении столовки, выстроенном в 43 году, а до того в одном из бараков.  От
времени  до времени устраивались  сеансы для  больных, составлявших половину
населения  248  сангородка.  Тогда  сносились  скамейки  в  коридор  первого
стационара, и  из окружающих больничных  бараков начинали сползаться в серых
больничных халатах,  с  трудом передвигая ноги, те, кто еще был  способен на
это усилие. Для  больных,  месяцами  лежавших  на койках,  это  было великим
событием.  Человек  50 собиралось  на такие сеансы.  На  кино  для  здоровых
приходило  до  100 человек, включая  и  лагерное  начальство.  Всего было  в
Круглице до  700 человек з/к. Рядовые  работяги или инвалиды после еды сразу
ложились спать, и им было не до кино.
     Киносеансы устраивались нерегулярно, то раз в неделю, то раз в месяц. С
утра  уже известно,  что прибыл киномеханик  (под конвоем), и если успеет  к
вечеру  поправить  передвижной киноаппарат, будет  кино.  Аппарат  почему-то
всегда нуждается  в  ремонте. После  ужина  публика  начинает  собираться  в
помещении столовки. Столы сдвинуты в сторону, со всех бараков несут скамьи и
табуреты, на стене растягивают белую простыню. Час и два проходит в ожидании
начала.  Понемножку  сходятся придурки  и  поварихи, сиделки  и  медсестры в
чистых платочках,  щеголиха  Настя  Печонкина в полосатой  юбке,  сшитой  из
польской  пижамы,  парикмахер  Гриша  со  смертельно   влюбленной   в   него
конторщицей  Сашей,  Семиволос  и  Агронская,  Нинка  и  Лизавета  Ивановна,
интеллигенция   лагеря,  бригадиры   и  молодежь,  металлисты   из   ЦТРМ  с
вечно-черными  неотмываемыми  лицами,  а  в  самой  середине  --  сияющий  и
довольный  Максик,  д-р  Макс Альбертович  Розенберг,  человек  неслыханного
добродушия  и великий любитель кино. Маленькое помещение  переполнено,  люди
сидят на столах сбоку и толкутся  у дверей. Отдельно в боковой  нише,  как в
ложе,  сидит  Гордеева и  несколько  "вольных" гостей.  Я прихожу  со  своим
табуретом, и, подняв  его над головой,  проталкиваюсь в передний ряд,  где и
устраиваюсь у окошка.
     Наконец,  гаснет свет,  и  киномеханик,  окруженный  народом,  начинает
вертеть ручку. Сразу на экране является  тень голов, слишком близко сидящих;
их отсаживают подальше, и начинается действо.
     249  Лагерное кино не совсем похоже на то, что известно под этим именем
в странах капиталистической конкуренции. Что-то мелькает на полотне темно  и
неясно. Какое-то  пятно или крюк упрямо проступает на  простыне экрана. То и
дело рвется старый изношенный фильм. Как в дедовские времена -- после каждой
части  фильма -- перерыв.  Звукопередача никуда  не  годится,  и  в середине
сеанса киноаппарат обязательно портится, и публика ждет терпеливо, пока  его
починят.  Тем временем в дверь ломятся запоздавшие, но стража их не пускает.
Запоздавшие не уходят, а ждут, пока пройдет какой-нибудь важный чин лагерной
администрации,  которого нельзя  не пустить, и тогда валят за ним  следом  в
приоткрывшуюся дверь.  Валят скорее  из  принципа, так  как  в  задних рядах
стоящим все равно  ничего  не видать. Дело и не в фильме, который по большей
части скучен,  растянут  и  непонятен,  а  в том,  чтобы  стоять в  темноте,
вытягивать шею, слушать треск и хриплые шумы, томиться ожиданием: "когда уже
конец?" и наслаждаться сознанием  участия в  культурном времяпрепровождении.
Развлечение  вносит появление дневального из  "штаба",  громко вызывающего в
темноту:  --  "Зэ-ка  такой-то!  Бригадир  такой-то!  Немедленно  явиться  к
начальнику лагпункта!" --  После чего в  гуще сидящих происходит движение, и
начинается проталкивание между тесно сдвинутых рядов.
     Больше всех  фильмов,  виденных  в  лагере,  запомнился мне  один,  под
названием (кажется) "День Мира". Фильм этот в один из августовских дней 1940
года накручивала в десятках пунктов Сов. Союза целая армия кинооператоров, и
целью  его было дать разрез  обыкновенного  рабочего дня великой страны.  Мы
видим, как на рассвете подымаются люди на работу в колхозах Камчатки и горах
Кавказа,  как просыпается  миллионная  Москва, дети  идут в школу, а  Михаил
Иванович Калинин в здание Верховного Совета, как тракторы сходят с конвейера
фабрик, а суда со стапелей верфей,  как ученые работают  в лабораториях, как
ликует толпа на  стадионах,  250  кверху ползет занавес театра,  и на  сцене
стоит  Уланова...  Прекрасный  обзор   дня  на  шестой  части  земной  суши,
симфонический и полный динамики фильм...
     ... Сидя в уголке  на  табурете,  я вспомнил  то,  что не  вошло в этот
фильм: как  я сам  провел  -- этот  самый  августовский  день 40 года  на 48
квадрате  Второго онежского отделения  исправит.-трудовых  лагерей  ББК,  --
вспомнил, и  мурашки поползли у  меня  по  спине...  Как  провели  этот день
миллионы заключенных в тысячах концлагерей Советского Союза?
     Газеты,  книги, кино  -- все эти "эффекты" имели в  жизни  заключенного
скорее символическое значение, как напоминание о мире, из которого он выпал:
случайный привет,  крупинки  со стола, от которого  нас прогнали.  Настоящую
связь  с  внешним   миром  (в  советском  смысле  слова)  составляло  радио.
Сангородок Круглица  был радиофицирован  в  такой степени,  что радио  стало
частью обыденной  жизни.  В  дни, когда радио не  действовало  в бараке,  мы
чувствовали  пустоту  и уныние.  Радио отвлекало  от  мыслей о еде, помогало
забыть о нашей беде.  Заключенным включали радио утром от 7 до 9,  и вечером
от 7 до 12. Утренней передачи мы не слышали, выходя на работу,  --  она была
привилегией больных и  лагобслуги. Зато вечер в круглицких бараках без радио
-- непредставим.
     Не  надо  и здесь представлять себе  идиллии.  Советское радио не  надо
смешивать  с  тем,  которое  читатель  этих  строк  имеет с  своей  комнате.
Радиоаппаратов нет. Огромное большинство советских людей  впервые увидело их
заграницей  в  годы  войны.  Дома  -- радиоприемники  составляют  привилегию
надежных "своих"  людей -- советской аристократии. Из тысяч советских людей,
с  которыми я разговаривал в лагерях, только  один до ареста имел  настоящий
радиоаппарат у себя на  квартире: это был директор  днепропетровского завода
пищевой индустрии и член партии.  Серая масса обслуживается "радиоузлами" --
как население лагерей, так и вольные.
     В глубине  барака под потолком или на 251  столбе укреплен из  восковой
бумаги диск громкоговорителя. Нельзя ни выключить, ни регулировать передачи.
Это "Zwangsradio". Воронка,  вставленная  в  наши  уши. Хочешь, не хочешь --
радио говорит. Кто не любит "радиовещания" -- ложится подальше: радио слышно
ясно и внятно только в непосредственной близости. Поэтому вечером, когда сто
человек,  или   больше,  гомонит  в  бараке,  обедает,  перетряхивает  вещи,
ссорится,  раздевается,  ищет вшей,  играет  в  карты, курит,  варит,  когда
дневальный в  одном конце рубит  дрова, а в другом  у  боченка с водой стоит
очередь с кружками  -- в эту кутерьму вливается  гудение  и  дребезжание  из
эфира, которое никого особенно не беспокоит и воспринимается привычным ухом,
как обычный  лагерный шум. Только когда приходит время фронтовой  сводки  --
начинается шиканье и крики: "дайте слушать!" Кто действительно хочет слушать
-- подходит вплотную  под диск и  наставляет ухо. Потом эти люди  перескажут
другим,  что  слышали.  Большинство  не  слушает,   а  если  и  слушает,  не
разбирается.  В  каждом  бараке  есть  один-два  человека,  у  которых   все
спрашивают:  что сегодня передавали?  Музыки зато не надо слушать. Она  сама
входит в уши. И что это за музыка!
     Каждый из нас, услышав  нечто подобное дома, поскорее выключил бы радио
и  позвал монтера  посмотреть, что  испортилось. Но здесь -- это  нормальное
явление.  Именно так должно звучать радио,  монополизированное государством.
Можно (вольному)  отказаться от  него, но нельзя  заменить его  лучшим. Нам,
зэ-ка,  нельзя  и  отказаться.  Половина  бараков  на Круглице, если  бы  их
опросили, отказалась  бы от  этого фальсификата,  который  так же  похож  на
нормальное радио, как лагерная баланда на нормальную еду, лагерный  барак на
нормальное жилище и  советская демократия на  свободную человеческую  жизнь.
Это  --   те  бараки,  где  громко  выражают  удовольствие,  когда  ломается
громкоговоритель, и по неделям не беспокоят КВЧ просьбой о поправке. Однако,
не все так бесчувственны и некультурны! Мы,  любители 252 радио,  понемножку
приноровились к его хрипу и визгу,  научились различать  музыкальный смысл в
его  какофонии:  мы  знаем, что  это  Бетховен  и  Глинка,  с  поправкой  на
несовершенство передачи. Мы  были терпимы и терпеливы. Иногда  радио рычало,
как  тысяча буйволов, но вдруг вырывалась из него чистая кантилена Ойстраха,
и мы слушали ее набожно, хотя в этом смрадном  логове голос  скрипки  звучал
почти как контрреволюция.
     С годами  я привык засыпать под морской прибой, под лепет и шумы радио.
Всегда  мое место было на верхней наре. Там не только теплее, но и дальше от
людей. Над головой потолок,  угрюмые балки в паутине и трещинах. Барак с его
толчеей  где-то внизу --  невиден. Радио -- в ногах, или совсем близко. День
кончен, и съеден отложенный на вечер хлеб -- и остается слушать низкий голос
Руслановой (этой советской Плевицкой)  или хор Пятницкого с гнусаво-задорным
рефреном  песни...  "И  кто   его  знает,  зачем   он  моргает"...  и  снова
Чайковского, которым так же злоупотребляют в советском радио, как в польском
до войны  злоупотребляли Шопеном.  Слушая,  я  засыпал,  и только в половине
двенадцатого  открывал глаза  --  выслушать  последние новости.  Последние 5
минут  посвящены  новостям  из-за  границы,  тогда  напрягается  внимание  и
садишься на наре: не пропустить ни слова. Весь барак спит  уже с 10-ти. Спят
возчики, землекопы, живые скелеты, голодные  русские мужики, а над ними, как
привидение, как  нелепый абсурд, порхает мелодия:  Дебюсси  для каторжников.
Дебюсси хоть не мешает им спать.  Но  иногда  в  нашем бараке, полном храпа,
клопов, разутых  портянок  и зэ-ка, так и не раздевшихся  из-за  холода, или
крайней слабости, начинает заливаться колоратурное сопрано. Надо представить
себе комбинацию отчаянного  женского визга с трелями и фиоритурами советской
радиотехники и мозолистых мужицких ушей  в поздний час  всеобщей смертельной
усталости.  Такая  комбинация  на  Западе немыслима:  для  этого  необходимы
советские  лагеря и  КВЧ. Вдруг, за три  253 места  от меня, подымается дико
мужик  со  сна. Это  кубанский садовник Гаврило,  человек под 60, который  в
лагере возит  навоз, ходит в рыжей  хламиде  из дерюги и  в ней же спит. Его
всклокоченная  голова с торчащей вперед  острой  бороденкой,  пьяные  со сна
глаза, полминуты всматривается по направлению, откуда  несутся пронзительные
нечеловеческие "staccato", и произносит раздельно и тихо:
     -- Рррегочет, кобыла!
     Столько  смертельной ненависти,  столько бессилия  защититься  от этого
ночного  наваждения и  глумления в  этих двух словах, что мне  становится  и
смешно, и  жалко. Радио -- отличная вещь, итальянская ария  --  и подавно, а
садовник Гаврило -- мастер в своем деле не меньше, чем  Верди с своем. Жаль,
что  Иосиф  Виссарионович, вдохновитель и создатель КВЧ,  в большом кабинете
кремлевского дворца, где стоит  прек