оиться, предки им помогали, а мне  -- 60
поколений предков-грамотеев и индивидуалистов, не знавших крепостного права,
не давали смириться и покорно сунуть шею в лагерное ярмо.
     На  другом полюсе  лагерной массы  находились партийные:  ответственные
сотрудники,  бывшие секретари парткомов,  райкомов, вычищенные,  потерпевшие
крушение среди усердного служения, но еще не потерявшие надежды когда-нибудь
вернуться в тот  дивный  мир  власти  и  привилегий.  Эти,  как  срезавшиеся
ученики,  горели нетерпением  выдержать переэкзаменовку, и смотрели на  нас,
чужих  с Запада, как на  каких-то  наглецов: мы не уважали лагеря, а они его
уважали, как унтер-офицерская  вдова,  которая сама  себя  высекла. Это были
добровольные помощники, опора администрации, службисты, нечто вроде "капо" в
немецких  лагерях. Через 5-6 лет  выдыхался  и у них  этот  порыв,  вместе с
остатками физических сил. В лагере находился нацмен-комиссар, в прошлом член
правительства где-то в Узбекистане или Туркмении, с фамилией, кончавшейся на
...баев. С высохшим монгольским как пергамент желтым  лицом, с голым черепом
и козлиной бородкой, сморщенный  и мумиеобразный,  он ходил с палкой, не мог
подняться на  горку  -- сердца  уже не было  -- инвалид II категории. Просто
невероятно было слышать, что всего  лишь год тому он резал  по 18 фестметров
на лесоповале. Его жизнь кончилась. Только сон остался  об удивительной поре
его жизни, когда он жил 144 по-европейски, и даже жену имел русскую -- врача
в белом халате. Жена -- врач, в белом халате...
     Тогда вдруг приехала на  48-ой -- по  спецнаряду  из  Медвежегорска  --
зубоврачиха Дятловицкая,  на 3 дня. У нас не  было зубного  врача, и мы  все
лечили зубы раз в три месяца,  когда проезжал специалист по  лесным пунктам.
Устроили Дятловицкой "кабинетик" при КВЧ, поставили особо-сильную лампу, она
выложила   свои  инструменты,  лекарства,   под   дверью  стала  очередь.  У
Дятловицкой был маленький срок -- три года -- и  сразу я узнал знакомый тип:
еврейка из  Бобруйска. А помогала ей красавица  Наташа --  тоже заключенная.
Обе  женщины были в белом, все кругом так  не по-лагерному чистенько и мило,
точно  на  воле.  И б.  комиссар из  Центральной  Азии не хотел уйти...  Как
завороженный стал, глядя  как  двигались в кругу света  от лампы две женские
фигуры, звучал мягкий, ласковый голос. Уже спросил, что надо, ответили, -- а
он  все  стоит,  пялит глаза,  ищет слов...  а  в  глазах  тоска,  тоска  по
культурной нездешней  жизни,  где все  так чисто и  красиво...  если  ранка,
йод... если холодно, топят печку... если голоден, садись к  столу... И вдруг
Дятловицкая догадалась (хоть и не знала, что это бывший  "нарком") и сказала
ему: "у вас, наверно, в бараке не очень приятно... так вы, дедушка, посидите
здесь, погрейтесь...  Наташа,  дай табуретку..." и  он сел  и ждал, пока мне
расковыривали зуб. Грелся в  человеческом тепле, в  неправдоподобном оазисе,
как собачонка, которую с улицы пустили погреться.
     В боковушке, где  жило человек  10,  собирался  кружок евреев послушать
дневального Паппенгеймера. Под этой шиллеровской фамилией скрывалось больное
существо,  молодой  немецкий  еврей,  разбитый,  волочащий  ногу,  заика,  с
мертвенно-белым   лицом.  Паппенгеймер  рассказывал  нам  про   гитлеровский
концлагерь Дахау, где  он просидел  7  месяцев. По его рассказам получалось,
что он сидел  там среди арийцев,  что не очень согласовалось с его семитской
наружностью. --  "Тогда  я еще был  здоров!  -- рассказывал Паппенгеймер. --
Волшебная жизнь была в  145 Дахау до  войны! Работа  без  нормы.  Сорок пять
минут работай, четверть часа отдыхай. Хлеба кило триста,  колбаса, мармелад,
на обед гуляш -- "настоящий гуляш"! И у каждого кровать! Приходя  с  работы,
все обязательно мылись,  снимали рабочее платье и одевали  войлочные  туфли,
которые  стояли  под  кроватью.  В лагерной кантине каждый мог купить на  70
марок в месяц, и чего только не было в кантине?.."
     Часами рассказывал  калека, трясясь и жуя  губами, про хорошее время  в
Дахау. Охотно слушали его евреи и верили в немецкий  рай  в Дахау! Каждый из
них тосковал не по свободе -- куда  уж! -- а по европейскому концлагерю, где
кровати,  кантина и хлеба  "кило триста".  Евреи тосковали по Дахау! Угрюмый
гротеск  этой сцены навсегда врезался в мою память.  Каждый из них готов был
хоть  сейчас  переменить 48-ой квадрат на  гитлеровский лагерь 1937 года.  И
хотя я не мог разделить с ними это восхищение Дахау, но и я бы тогда поменял
охотно советский лагерь на добрую  старую польскую тюрьму, где  политических
содержали отдельно, не принуждали к рабскому труду, где были у них не только
книги и еда, но и возможность учиться и смелость не скрывать своих мнений.
     В  том помещении, где  дневальным  был  Паппенгеймер,  среди нескольких
интеллигентов помещался Фербер -- молодой человек с щеголеватыми усиками и в
необыкновенно  элегантном  зеленом  сюртучке.  Фарбер  работал в  конторе  и
выделялся  среди  нас  не  только  зеленым  сюртуком,  но и  острословием  и
подчеркнутой  "изысканностью"  манер.  Фарбер  был  львовчанин. Природа  ему
положила пленять  женские сердца и блистать на танцевальном паркете. Это был
позер,   из  породы   людей,  никогда  не   забывающих  о  производимом  ими
"впечатлении". Был у него дядюшка во Львове, на которого он  очень надеялся,
писал ему о посылке -- но дядюшка не отозвался  ни словом. В  те дни  Фарбер
был  полон самоуверенности, рассказывал  анекдоты и препотешно, ко всеобщему
увеселению,  муштровал  Паппенгеймера,  обучая его, как  должен  вести  себя
образцовый  дневальный. -- 146 "Паппенгеймер!  сюда!"  -- петушиным тенорком
командовал диктатор  Фарбер: "Стать  во фронт перед шефом!  и  грудь вперед!
Почему не выметено  под  нарой?" -- "Me-me-me-melde gehorsamst,  --  отвечал
бедный Паппенгеймер, у которого Дахау и 48-ой квадрат окончательно смешались
в голове.
     Вдруг  выгнали Фарбера из  конторы.  Изгнание  из конторы автоматически
влекло за собой перевод в рабочий барак. Фарбер не выдержал работы и голода.
Сперва продал зеленый сюртучок. Потом перестал мыться и потерял юмор.  Потом
уличили его  в краже куска хлеба и  избили в лесу.  Наконец, сослали  его  в
кипятилку.  Там, на  пустыре,  с  глазу  на глаз  с  полудиким  нацменом, не
понимавшим  по-русски --  он  окончательно  одичал.  На него стали  находить
припадки бешенства, когда он дико кричал на своего напарника. Крики в лагере
-- дело обычное. Но он кричал чуточку громче, чем надо. Раз я увидел, как он
выбежал  в  полночь  из дверей  кипятилки,  хватаясь  руками  за  голову,  в
исступленном отчаянии. Как-то в один глухой и ненастный вечер мы  вслушались
в этот дикий вопль из кипятилки, и вдруг кто-то сказал:
     -- Слушайте! Да ведь он просто сошел с ума!
     Сумасшедшего  Фарбера убрали  из кипятилки, но  продолжали  посылать на
работу. Но тут стал  он мочиться под себя, не выходя из барака. Его положили
отдельно, на самом плохом,  холодном и загаженном месте у двери. Между ним и
ближайшим соседом сделали промежуток  -- никто не хотел лежать с  ним рядом.
При уборке барака обходили его место.
     Фарбер не был  опасен. Он улыбался робкой, щемящей, потерянной улыбкой.
Когда  бригада  мылась  в  бане,  надо  было  следить  за  ним:  он  брал  у
раздевающихся людей все,  что  видел: надевал чужую чистую рубаху или  чужие
ботинки. А когда в бараке кто-нибудь  не находил своей вещи, он прямо  шел в
угол, где валялся несчастный инвалид.
     Никто из людей его компании,  из конторских "придурков", которые начали
с  ним лагерную  жизнь  и жили на  счет  получаемых посылок,  не  сделал 147
малейшей попытки помочь ему, подкормить, приглядеться к нему,  пока еще было
время. В лагере никто  не имел ни охоты, ни возможности  спасать погибающих.
Каждый был занят собой.  Редчайшие исключения ни в  чем  не меняли  лагерной
атмосферы. Филантропия в лагере -- то же, что одеколон на бойне.

     Евреи и поляки в ту первую лагерную зиму жили рядом -- жили вместе -- и
без трений.  Поляки  составляли  среди  нас  меньшинство;  русские  зэ-ка  и
начальство одинаково называло нас  "западниками". Общая беда,  общий язык  и
общее   неприятие  всего  окружающего  сблизили  нас.  Иногда  это  вызывало
удивление  среди русских. Русские евреи  удивлялись польским:  "Откуда у вас
этот польский патриотизм? -- говорили они: --  сами рассказываете о польском
антисемитизме, а стоите за них горой!" Русские поляков не любили: относились
к  ним  с  иронией,  с  инстинктивной  враждебностью,  не   понимали  ни  их
католицизма, ни их культурной обособленности. -- "Паны, шляхта!" -- говорили
о каждом и  пожимали плечами,  видя,  как горячо мы защищали  все  польское.
Среди сотен  евреев жили десятки поляков, и, конечно, мы были им ближе,  чем
другие  в лагере. Были среди поляков бывшие  судьи и полицейские, инженеры и
служащие,  рабочие  и крестьяне,  были  люди  всех  партий, бывшие  эндеки и
будущие   андерсовцы...  но  тогда,  под   влиянием   страшной  национальной
катастрофы,  забыты  и  заглушены  были  все  разделения  и  различия,  и  в
особенности  легко   сходились  тогда  в   лагере   польская   и   еврейская
интеллигенция.
     Только польской молодежи, замкнутой и молчаливой, мы не доверяли, зная,
чувствуя  недавний ее  гитлеризм, памятуя,  как в предвоенной  Польше она  в
массе шла  в  направлении людоедского  шовинизма.  А лагерь  не  был школой,
которая могла бы противодействовать этим зачаткам. Наоборот.  Из лагеря  они
должны  были  вынести волчью  злобу,  сознание  того, что  все  можно  и все
позволено  по отношению к режиму, создавшему этот  позор.  Лагерь воспитывал
148  ненависть. У нас  не  было сомнения,  что эти молодые  люди вынесут  из
лагеря не  уважение к демократии и достоинству человека,  а контр-коммунизм,
т.  е. фашизм. Некоторым из них  лагерь  импонировал, они учились, как  надо
расправляться с врагами. Они хотели бы ввести такие  лагеря во всем мире, но
только сажать в них других людей. Не разрушить лагерную систему, а присвоить
ее себе.  -- Был  среди  нас  один молодой поляк  с типичным лицом студента,
острой  бородкой,  в шапке-конфедератке,  надетой  набекрень.  Он держался в
лагере независимо и  задорно,  поглядывал на окружающих  серыми насмешливыми
глазами; пока чувствовал себя  здоровей и  крепче других, ходил гоголем. Его
фамилия была Яцко.  Когда  мы случайно  оказались соседями по наре,  он  мне
как-то высказал, что у него накипело на душе. Один -- единственный  раз  его
прорвало,  и он сказал  мне, что  немцы правы в Польше, применяя силу, и тот
дурак, кто не использует своего физического преимущества! -- "Давить слабых!
-- сказал он,  блестя лихорадочно светлыми глазами, -- и я тогда же подумал,
что  сам он,  должно быть, не очень  здоров.  -- И  мы  будем давить,  будем
непременно давить! Пилсудский скотина! Разве так надо было готовить Польшу к
драке! Погодите, еще  придет наше время!" -- Но уже  поздно было Яцко давить
слабых. Его песенка  была спета. Много  было тогда и вышло  из лагеря людей,
мечтавших "давить слабых", а кончавших тем, что пресмыкались пред сильными.
     Впечатления  польского  антисемитизма  изгладились  в   нас,  когда  мы
встретились с гораздо более массивным и стихийным русским антисемитизмом. Он
был  для нас неожиданностью. Мы нашли  в лагере открытую и массовую вражду к
евреям.  25  лет  советского  режима ничего  не изменили в  этом  отношении.
Неизменно в каждой бригаде, каждом бараке, каждой колонне  оказывались люди,
которые  ненавидели меня только  за то, что я был  еврей. Их  было довольно,
чтобы отравить  атмосферу в каждом месте, где мы жили. Несмотря  на то,  что
они  ничего не знали  о  149  Гитлере, они  создавали временами  вокруг  нас
гитлеровскую атмосферу, когда обращались, не называя имен: -- "Эй ты,  жид!"
-- "У  кого лопата?"  -- "У  жида".  -- Это были люди из  города и  колхоза,
воспитанные  уже  в  советское  время,  и   их  отношение  имело  все  черты
естественного и общего  явления.  Тогда  же я  познакомился  с тем  словцом,
которое  в Сов.  Союзе часто заменяет  кличку "жид": -- "абрам", с гортанным
"р":  "аб'гам".  На  воле  те  же  люди были  осторожнее; в  лагере  они  не
стеснялись. Раз установленный факт нашего еврейства сразу  обращался  против
нас, в бытовых  отношениях  или на  работе.  В  ежедневной дискриминации,  в
маленьких придирках, ядовитых замечаниях и в тысяче способов отравить жизнь.
Если потух костер, и надо взять огня у соседа, он  не дает головешки, потому
что ты еврей, и огонь у  тебя именно потому и не горит, что ты рассчитываешь
на его  костер, а свой запустил. Если ты не выполняешь нормы, то это потому,
что евреи  работать не хотят. Если еврей  принят  в  контору,  то конторские
придурки постараются его выжить. Недоверие к еврею ощущается повсюду, и надо
преодолеть его, чтобы наладить какой-то личный контакт с людьми.
     В  лагере  есть  только  одна  должность,  которая  занимается  евреями
преимущественно:  это -- "ларечники",  т. е.  попросту  лагерные  лавочники.
"Ларек" совмещается с продкаптеркой, складом  хранения продуктов, откуда они
выдаются на  кухню  и стрелкам  ВОХР'а.  "Ларек"  -- это те экстра-продукты,
которые  "забрасываются"  на  лагпункт  для  продажи зэ-ка "на  коммерческий
расчет", как своего рода премия. При мне ларек на  48-ом квадрате  пустовал,
но иногда поступали туда две вещи: селедка и брынза наихудшего качества. Еще
продавались деревянные ложки лагерного производства (бригада "ширпотреба") и
-- хлеб, как добавление к пайку. Все ларечники и продкаптеры, которых я знал
в лагерях,  были евреи,  т.  к. эта  должность требует  умения  обходиться с
товарами,  считать, развешивать и обслуживать так, чтобы все были  довольны,
включая начальство.  150 Русские люди в такой должности  сразу проворуются и
получат второй  срок. Ларечником-каптером не может быть ни человек абсолютно
честный, ни  человек,  не  знающий  удержа.  Обеих  крайностей  не  допустит
начальство, которому надо,  чтобы ларечник  его  кормил и сам  не попадался.
Поэтому бывают ларечниками чаще всего старые евреи, которые на торговом деле
съели зубы.
     Русские евреи лишь тогда хорошо жили со своими собратьями зэ-ка,  когда
могли  им импонировать своим уменьем держать  себя  -- удальством, силой, --
когда они  были больше русские, чем евреи. Еврей Сашка  в бригаде косарей --
кроме того, что был черномазый  и  горбоносый -- ничем ровно не отличался от
своих соседей. Так же  пел русские  песни  и ругался,  так же  мог запустить
башмаком в соседа или пригрозить ему ножом, стянуть, что  плохо лежит,  и на
тяжелой работе отдать  последнюю  каплю силы. Когда же Сашка увидел польских
евреев, у него вдруг дрогнула какая-то струнка, отозвалось что-то забытое, и
он, ко всеобщему и собственному удивлению, начал говорить с нами на каком-то
подобии "идиш"... Нашелся еврей и  среди грузин... Все они, обыкновенно,  не
сразу признавались  в  своем  еврействе,  сперва  ходили  вокруг  да  около,
присматривались,  а  потом  с   оглядкой,  в  порядке  интимного  признания,
"открывались" нам, как Иосиф своим братьям.  Грузинский еврей был еще совсем
мальчик, с деликатным лицом и тонкими членами. Он рассказал нам, что приехал
к бабушке в Тифлис и потерял документ. Как беспаспортного и,  к тому же, без
определенной профессии, его присоединили  к  ближайшей партии  и  послали  в
лагерь -- "чтобы  не путался под  ногами". Он  припомнил и  деда-раввина,  и
обрывки  иврита.  Он  повторял  отдельные  еврейские  слова,  как  талисман.
Польские евреи,  услышав "Шма-исраэль"... заулыбались, стали хлопать его  по
плечу и угостили сахаром.
     Если  русские  люди  ничего  не  знали о  том,  как  живет  и  работает
заграница, то вид русских евреев, заглохших  как бурьян, оторванных от живой
связи 151 со своим  народом, был вдвойне тягостен нам. С 1937 года им, как и
всем  советским  гражданам,  было  "рекомендовано"  прекратить  переписку  с
родственниками  заграницей.   Задолго  до  того   наступила  стерилизация  и
сепарация русского еврейства от  национальной еврейской  жизни во всем мире.
Так выглядели дети тех, кто был когда-то  авангардом еврейского народа,  кто
создал сионизм и заложил основы новой Палестины.  Их  дети  и внуки в лагере
ничего  не  слыхали  о  Палестине, не  знали  Библии,  не  имели  понятия  о
национальной культуре и тех  именах, которые  дороги каждому еврею, -- точно
они были с другой планеты. Когда  мы им рассказывали о  Тель-Авиве  и Эмеке,
они слушали, как негры из центральной Африки слушают рассказ белого человека
о чудесах Европы -- с удивлением, но без особого интереса, как о чем-то, что
слишком  далеко  от  них,  чтобы  быть реальным. И  я  вспомнил первомайские
плакаты  на  улицах  Тель-Авива с  приветствиями Сталину  (т.  е. начальнику
нашего лагпункта) и Красной Армии (т. е. нашему комвзвода) -- и подумал, что
мы,  евреи, щедрый народ, если  так  легко  забываем о  собственной  плоти и
крови. Сиди, Сашка, в лагере, из-за тебя ссориться не будут...
     По мере успехов  Гитлера антисемитизм нарастал в  лагере.  Здесь  можно
было  наблюдать,  как  эта  сторона  немецкого  расизма подкупала  сердца  и
притягивала симпатии,  как  она  создавала психологические  предпосылки  для
политического сближения. В то время  редкие советские  газеты, попадавшие  в
лагерь, были полны немецкой  рекламы. Никогда впоследствии  речи Черчиля так
не  приводили в  советской  прессе, как  речи Гитлера  до великого перелома:
печатали их  на  полстраницы. Все  стрелы  иронии и критики направлялись  на
хищный англо-американский империализм.  Эта циничная кампания проводилась со
всей последовательностью. Когда в начале 41 года началось вторжение Италии в
Грецию,  то   на  48-ом  квадрате   политрук  объяснял  снисходительно,  что
виновата...  Греция,  а Италия только защищает  греческое побережье  от  его
захвата англичанами.  Таким  путем  152 защищалась  косвенно и политика Сов.
Союза  в Финляндии. Лагерная  же  шпана  из этого делала свои выводы: Гитлер
прав, и  жидов  следует бить.  Несколько месяцев спустя, под влиянием первых
успехов Гитлера на советском фронте, в лагере создалась такая атмосфера, что
никто из евреев  не сомневался, какова была  бы  их  участь, если  бы лагерь
попал в руки немцев  или  финнов.  Нас  перерезали  бы  в  первый  же  день.
Лагерники угрожали нам  открыто, и когда мы вместе  толпились под  окошечком
кухни, на евреев направлялись взгляды, полные ненависти, и слышались голоса:
"Перебить их всех надо! Ни одного не оставить!"
     В декабре 40 года вечером в бараке АТП состоялся форменный диспут между
мною  и  интеллигентами,  жившими  в  помещении административно-технического
персонала.  В большой избе  стояла посредине печь-плита,  на которой круглый
день  кипятилась вода, стояли всякие кружечки, котелки. Здесь не было ржавых
погнутых  железных котелков или  мисок,  подобранных  в помойке.  Миски были
металлические, чистые, а котелки  из белой жести, аккуратные, с ручками.  Не
было  нар, а рядами стояли деревянные койки с сенниками. В глубине помещения
за печкой стоял стол  на козлах,  за  которым при керосиновой  лампе  сидели
вечерами, ужинали, писали отчеты. Здесь я ввязался в зимний вечер 40-го года
в неприятный разговор.
     Люди, среди  которых я  сидел, имели  среднее и  техническое, некоторые
даже высшее  образование. Все воспитались в Советском Союзе,  происходили из
трудового народа,  собрались  сюда  со  всех сторон  России  и  имели  самый
разнообразный  и большой  житейский  опыт. Кто  сидел  за  растрату,  кто по
бытовой статье, кто за  неосторожное слово,  но  даже и  те, кто имел  58-ую
статью, за  "контрреволюцию" -- тоже не были  политическими заговорщиками, а
представляли собой средний  обывательский  элемент.  Эти люди принадлежали к
15-тимиллионной  массе  советских  зэ-к