расспрашивали. Через  10  дней  его  выписали  и
посадили  в машину. Автомобиль помчался прямо в Москву. Нил  Васильич думал,
что  его  везут в  главный штаб,  к маршалам. По дороге  были  с  ним крайне
любезны и полны внимания. В Москве же отправили его -- прямо на Лубянку.
     -- Мы  вас  не  приглашали,  -- сказали ему. -- Возможно, что вы  очень
симпатичный человек и воодушевлены  наилучшими намерениями, а кто вас знает?
Может быть, вы немецкий агент? В Ростов-то вы попали через Берлин. Во всяком
случае  мы  вас  изолируем.  Вот,  подпишите  этот протокол. -- Нил Васильич
подписал  и  получил 10 лет заключения в лагерь. В  375 Котласе пришлось ему
провести  первый год из  десяти. Первый и последний.  До  второго он уже  не
дожил.
     Нил  Васильевич написал заявление в Верховный Совет, что он нуждается в
особых условиях, чтобы  написать труд  о военной психологии, попробовал быть
дневальным  в КВЧ и лег в 9 корпус. Тут  он исхудал до того, что и  лицом  и
телом стал походить на Ганди. Но говорун остался прежний, и в  рассказах его
оживала солнечная Франция. Он также объяснил мне, как надо  готовить каплуна
в вине и с трюфелями. Однажды я спросил его (это  было вечером; мы уже поели
свой ужин из ячменной каши и 100 гр. хлеба и лежали, готовясь ко сну):
     --  Нил Васильич, вы столько видели стран  и прекрасных мест, побродили
по Европе, двадцать лет  жили во Франции. Какое  самое красивое место в мире
вы видели? Где бы жить хотели?
     Нил Васильич зажмурился, подумал немного и дал ответ:
     --  Самое прекрасное  место  в мире,  это,  батенька мой,  вне  всякого
сомнения, город Осташков, над озером Селигер,  Новгородской области. Это мои
родные места, должны вы знать. Я  там родился. Чем больше разного видел, тем
больше меня домой тянуло. Нигде как дома...
     Старик начал расписывать красоту русских  лесов, русских озер, и рек, и
рыбной ловли, и я понял, что он никогда не был счастлив в жизни, кроме как в
годы осташковского детства.  Это был  сон  его души. Из лагеря он написал  в
Осташков и -- о чудо! -- оказалось,  что  родной единственный брат его жив и
находится в том же доме и на той  же  улице,  где жили Елецкие испокон века.
Брат ответил ему в скупых, осторожных словах. Нил Васильевич попросил сейчас
же посылочку -- если можно, курева. На это уже ответа не последовало. Но Нил
Васильевич все ждал ответа, и до последнего дня был убежден, что в Осташкове
готовят ему посылку большую,  где будет  все,  что  надо  старому,  усталому
человеку.
     День в  корпусе начинался  с того,  что мне  376 сквозь сон становилось
просторно. Значит, сосед уже  поднялся на работу. В бараке еще совсем темно.
Спящая  громада людей  неподвижна. Нил Васильич,  набросив  одеяло  на худые
плечи, с очками на ученом носу (военный  психолог!), надев на ноги шлепанцы,
спрятанные  с вечера, уже  ходит  вдоль нар, теребит за ноги, будит  и тычет
каждому  термометр. Измерив, подходит под окошко и наносит t° на большую
фанерную таблицу. За эту работу полагается ему добавочный суп в обед. Дважды
в день измерить t° 120-ти больным (второй раз мерят в 5 часов пополудни)
--  это часа  4 работы. Больные не любят беспокойства,  громко ругаются. Нил
Васильич человек гневный,  и не дает спуску. Термометров на всю палату 2 или
3. В раздражении Нил  Васильич трясет термометр слишком сильно и ломает его.
За сломанный термометр он отдает полкило своего хлеба, и в результате больше
теряет калорий, чем зарабатывает.
     Когда Нил Васильич кончает  обход,  уже светло  и  готовят  завтрак.  У
умывальника толпится  10-20  человек. Полотенец  нет. Мало кто  и моется.  К
тяжелым больным  подходит санитар с  миской. Теперь моя очередь.  Уже  вышел
из-за  перегородки  лекпом Давид  Маркович. Это  немолодой уже,  с выпуклыми
светлыми  глазами  и  светлыми   бровями,  с  припухлостями  щек  коренастый
человек... Давид Маркович -- настоящий  отец 9 корпуса. Врачи здесь меняются
часто, а он -- бессменно на месте. Вся энергия, сердце и душа этого человека
--  в его  ежедневной работе. По  его знаку  я  устанавливаю  столик, выношу
бутыли  с  лекарствами  и  рюмочки.  Он  наливает,  мое  дело  --  разносить
лекарства. Я хватаю по 2-3 рюмочки и бегу по адресам. Больные в лекарства не
верят,  и  правы. Весь арсенал Давида Марковича  -- это  5-6  микстур.  Этим
лечатся всевозможные болезни, но и их часто не бывает. -- "Можете лежать, --
говорит  мне  тогда  Давид  Маркович,  -- сегодня лекарства  не прибыли".  У
больных все лекарства делятся на горькие и сладкие. Горького никто не хочет,
отталкивают руку или, кто посердитей, берут и тут же 377 выплескивают  рюмку
на пол. На "сладкое" же большой спрос, и кто не  получает его, обижается. --
"Давид Маркович! -- кричат с места, -- опять меня  обошли!" Получив рюмочки,
больные  обмениваются,  а кто сам не  пьет, отдает соседу. Хлопот  много.  К
иному,  лежащему  в  забытьи,  подходят  5  раз:  поставить термометр,  дать
лекарство, вынуть  термометр, снова  дать лекарство,  уже другое, и  наконец
положить  на язык  пилюльку. Больной не шевелится, не имеет сил подняться  и
только  глухо мычит. Он разевает  рот, и я сам  вливаю ему содержание рюмки.
Одна и та же рюмка идет изо рта в рот по всей палате.
     Махмуд  с   санитаром  вносят   с  улицы  ведра  с  завтраком.   Палата
настораживается. Кухня выдает на весь корпус. Дело раздатчицы -- приготовить
порции на 120 человек. Сперва идет хлеб. Двое человек выносят из раздаточной
подносы с  ломтями хлеба.  Большинство получает "пеллагрический" паек, т. е.
400  грамм хлеба,  выдаваемых в 3 приема: утром 200, в обед и вечером по 100
грамм. На "общебольничный" паек выдают хлеба побольше --  550 грамм, но зато
каши и всего прочего -- поменьше. Завтрак для пеллагриков состоит из кусочка
соленой  рыбы  и кусочка  жира 10-18  грамм.  Кусочек жира  бывает больше  и
меньше, смотря по тому, масло ли это, маргарин или "комбижир". Затем раздают
по черпачку "чаю", т.е.  горячей воды. Иногда кипяток заварен чем-то темным,
происходящим из отбросов фабрик, изготовляющих повидло. Под конец раздатчица
вносит  глиняную миску гороха. Это  -- зеленый  "конский" горох,  сдобренный
постным маслом. Те из  больных, которые  зачислены  на  "цынготный" паек  --
человек 15 на корпус -- получают по одной столовой ложке гороху. "Цынготный"
получают  те,  кто исполняет в  корпусе  какую-нибудь  функцию.  Мы  с Нилом
Васильевичем оба получаем по ложке гороху.
     Во  время  еды  больные садятся  по-турецки,  но не рядом, а вразбивку,
чтобы лучше разместиться на нарах. Я -- у самого окна, Нил Васильич в ногах,
спиной  к  стенке,  Бурак  посреди,  а  четвертый  сидит, 378 свесив ноги  в
противоположную сторону.  Я, как  старый зэ-ка, имею  кусок  фанеры, который
кладу себе на  колени -- это  вместо стола. Другие кладут свой хлеб и прочее
на подоконник. Тут надо быть  осторожным.  Со двора  подходят люди  под окна
нашего барака. Окна низенькие,  и  им видно не только как больные едят, но и
{что}  они едят: они  видят на  окне  за стеклом то, чего им, "здоровым", не
дают. Вид масла  и рыбы притягивает их. Заглядывают в окна,  смотрят упорно,
жадно,  тоскливо.  Им  с  утра  ничего не  полагается, кроме хлеба  и жалкой
лагерной  "баланды".  Толпятся  с  худыми и  дикими  лицами,  оборванные,  с
горящими  глазами.  --  Берегись!  Вдребезги летит  окно. Просунулась  рука,
схватила с подоконника  хлеб, масло  и  рыбу, --  и доходяга бежит,  на ходу
запихивая в рот. Он  не боится ни карцера, ни побоев  нашего Махмуда: что он
схватил,  то пропало.  А  в  корпусе  суматоха.  Давид  Маркович  кричит  на
виноватого: зачем  на  окно положил? --  и  виноватый наказан дважды:  он не
только  лишился завтрака, но и  будет  мерзнуть с  товарищами  по нарам весь
день,  пока завхоз Махмуд  раздобудет где-нибудь  кусочек стекла или фанеры,
чтобы вставить в разбитое окно.
     Весь  день не  прекращаются  в бараке  шум, крики  и споры. Беспрерывно
ворочается масса из 120 человек, скученных на тесном пространстве. Оправляют
сенники. Над нами лежат литовцы. Скелетообразный Юнайтис, учитель из  Ковно,
беспрерывно шевелится  и  поправляется.  Через щели между досок  верхних нар
летит  на нас пыль, грязь, солома  из сенника.  У соседей крик: один обокрал
другого. Еще дальше обыск:  зовут  Давид  Марковича и указывают на больного,
который собирает масло.  В самом деле, лежат две несъеденные порции. Больной
-- неисправимый курильщик -- отложил масло, чтобы обменять на махорку. Люди,
меняющие хлеб  и продукты на  табак,  обречены  на смерть.  Каждая  калория,
которой они себя лишают, приближает их конец. Давид Маркович отбирает масло,
кричит:  "Ты  себя убиваешь, мерзавец!" --  Неисправимых меняльщиков ведут к
379 столу  среди  барака и заставляют их съесть свои  продукты  публично под
наблюдением санитара. При каждой раздаче их отсаживают в сторону и смотрят в
рот, чтобы они ни крошки не спрятали. Если же уличают больного, что он купил
чьи-то  чужие продукты,  то их забирают,  и Давид Маркович по своему  выбору
отдает их кому-нибудь из особенно слабых.
     К  нарушителям   дисциплины,  упорным  ворам,  хулиганам  и   драчунам,
применяются два наказания. Либо выдают им  еду на 2 часа позже  других, либо
раздевают  до нага. В последнем случае  призывается Махмуд, дикий татарин  с
сумрачным лицом. Он сдирает кальсоны и рубаху, забирает одеяло, и нарушитель
порядка  остается лежать голый среди товарищей. Понятно, он не молчит. Дикая
ругань,  истерический  плач,  жалкие  попытки  сопротивления.   Даже  угроза
выписать из барака не останавливает обиженного, который бежит за перегородку
к врачу  с криком: "Выпиши! Сию минуту  выпиши! Не желаю здесь  оставаться!"
Бывают случаи, что действительно выписывают хулиганов, с которыми невозможно
иначе  справиться.  Это жестокая  мера. Через 2-3 дня они снова  попадают  в
больницу, в  этот  или другой корпус. На  этот раз они уже  тихи и спокойны:
несколько дней в общем бараке среди здоровых сломили их и укротили буйство.
     По мере приближения к обеду и ужину  растет напряжение.  Можно сказать,
что  больные вообще  не выходят из состояния  ожидания еды. В  этом ожидании
проходит вся их жизнь. В обед выдается суп из капусты или брюквы и 250 грамм
жидкой  кашицы  на  "общий"  паек.  Пеллагрикам  дают  300  грамм  кашицы  с
каким-нибудь добавлением в виде "подливки" или "тютельки" из крупы или рыбы.
Вечером мы получаем немного кашицы  и молоко: 200  гр. на "общий", 300 грамм
на  пеллагрический паек. Молоко  заменяется кусочком жира или сыра. Наконец,
вечером же выдается 200 гр. "сладкого  чаю" (если на  перпункте есть сахар).
Этот "сладкий чай" совсем  не сладок и ничего общего с чаем не имеет, но все
380 же отличается от простого кипятка, и больные ждут его с нетерпением.
     Когда  обед уже  роздан,  выносят  по мисочке  супа  для  "работающих":
получают  раздатчик  лекарств,  измеритель  температуры,  портной, весь день
латающий белье для больных, и др.
     Порции  до  смешного малы.  -- "Как для  котенка!" -- говорит  больной,
принимая  кашицу  на  донышке  миски,  куда  бросили ему крошечную  крупяную
котлетку или картофельный блин. Полсотни таких пришлись бы ему  на один зуб.
Поев,  люди  злы,  точно  их  обманули.  Так  кормят больных  и  истощенных.
Восстановить  силы  на  этом  питании  невозможно:  оно  только  задерживает
неизбежный  процесс  алиментарной  дистрофии.  Где-то  заграницей,  в  сытой
Америке, или даже в Европе, которая считает себя "голодной", находятся люди,
которые все  это  объясняют войной. У  этих  людей  отнялся бы язык  в  9-ом
корпусе.  В самом деле, что  можно сказать зэ-ка,  которые  уверены,  что на
свободе они бы себе  нашли,  что есть? Государство,  которое не в  состоянии
кормить  своих  пленников, по крайней мере не должно было бы отрезать их  от
всякой помощи  извне, из-за границы.  Для  миллионов  советских  заключенных
война  не началась в 1941 году и  не  кончилась в 1945  году.  Во внутренних
отношениях   этого   государства  война   --   в  соответствии  с  доктриной
ленинизма-сталинизма -- не прекращается никогда.
     Кроме  еды,   немного  сенсаций  в  бараке.  Раз  в  неделю  происходит
"санобработка".  После   завтрака  вносят  жестяную  ванну,  ставят  посреди
корпуса. Двое санитаров без устали тащат из кипятилки ведра с горячей водой.
Двое  помощников  из  больных  становятся  с мочалкой и  тряпкой.  Мыла нет.
Поперек  ванны  кладется  доска. Больные  выстраиваются  в  очередь.  Каждый
подходит и садится -- не в ванну, а на доску. В ванне он только держит ноги.
Ему подают  один-два котелка с водой, он окатывается с головы  до  ног, трут
ему спину -- и  дело с концом. Некоторых под руки ведут к ванне  -- это  те,
381 которые без посторонней  помощи уже  не встают  с  места.  Наконец, есть
умирающие:  "корабль  смерти" посреди  барака. Этих  не  беспокоят.  Санитар
подходит к ним с миской воды и умывает на месте.
     После первых  20-30  человек  вода  в ванне  становится  желто-серой  и
вонючей.  Больные  не  без  страха  опускают в  нее ноги  и  стараются  уйти
поскорее.  Каждого  моют  2  минуты,  но  т.к.  больных  120,  то   операция
затягивается на  полдня. Ни  больных  ни  персонал  не  интересует  чистота,
которая   в  условиях  9  корпуса  технически  недостижима.  Надо  исполнить
повинность.   Вечером  будет   отправлен   в  Санчасть   рапорт:  "проведена
санобработка на 120 человек" -- это все, что нужно начальству.
     Прежде  чем пройти к ванне,  больной  садится на  табурет, где лагерный
парикмахер стрижет и  бреет. Одному не  справиться: ему помогают добровольцы
из больных (все за миску супу). Это -- тяжелая и неприятная операция. Каждый
сам намыливается  из  общей мыльницы.  Из одной мыльницы -- лицо,  из другой
лобок и подмышки.
     Выйдя из ванны, спешат к натопленной печке  и сушатся,  обступив трубу.
Тем  временем  вносят  белье,  и сестра раздает свежую  смену. Это -- серое,
неотмытое, без пуговиц,  заношенное и латаное лагерное  белье  с  клеймом "9
корпус". Со старой пары белья  больной спорол  пуговицы, которые  составляют
его  собственность,  и  пришивает  их  теперь,  на  неделю,  к  новой  паре.
Одновременно с санобработкой сиделки перетряхивают сенники и одеяла, выносят
их  проветрить на двор. Все они одинаковые, и после проветривания уже нельзя
получить своей бывшей постели: все перепутано, кладут обратно, как придется.
Вся  эта  работа производится с  помощью больных. Полдня  барак являет образ
полного разгрома  и беспорядка,  как палуба корабля во время шторма. К обеду
все принимает  нормальный вид.  Больные  лежат в  изнеможении,  отдыхая, как
после тяжелой встряски.
     После обеда наступает очередь банок,  клистиров  и т. п. манипуляций. В
особо сложных случаях  382 вызываются в помощь врачи  из  соседних корпусов.
Среди врачей  не мало  больших  специалистов --  рижан, литовцев, поляков  с
европейскими дипломами, привезенных из территорий, занятых Красной Армией, и
отбывающих десятилетние сроки.  --  Бух! сорвался с нар больной  в  припадке
падучей. Таких у нас несколько, и надо за ними следить, чтобы они, падая, не
разбили  себе головы  и не  поранили  себя.  На человека,  который  бьется в
конвульсиях,  наваливаются его соседи по  нарам,  подминают под себя, держат
крепко  руки  и  ноги.  Через  несколько  минут  все прошло. Больной  лежит,
вытянувшись как струна, с закрытыми глазами и закушенными губами.
     Рано темнеет в бараке,  и зажигается тусклая лампочка  при входе. Сразу
после ужина барак затихает. Всю ночь дежурят сестра и ночной санитар.
     Человеческая громада спит. Но сон ее -- беспокойный и тревожный, полный
шопота, вздохов,  гневных окриков "Сестра' --  Дежурный!  -- Дайте воды!" --
Воды так мало, что ее  подносят  в рюмке самым тяжелым больным. В тесноте не
холодно, но  клопы заставляют  людей срываться с  места и  не  дают заснуть.
Давить клопов нельзя, от этого они звереют. То  и дело встают, садятся, идут
в  темный   конец   барака,  к  параше.   Вокруг  сестры  всегда   двое-трое
полуночников, которые маются  без  сна  и  не  могут  дождаться утра. Только
появление  в дверях  стрелка  в  солдатской шинели и фуражке  с пятиконечной
звездой заставляет их разойтись по нарам.
     Из  всех переживаний и сенсаций  корпуса основное --  это смерть.  Люди
кругом лежат месяцами. Болезнь их -- просто голодное  истощение. Поправиться
не  с  чего.  Все,  что 9  корпус  может  им  дать -- это физический  отдых,
спокойное лежание под присмотром врача. Они и лежат -- до смерти.  Все в них
неверно, обманчиво и хрупко. Юнайтис, беспокойный сосед сверху, не долго нам
докучает.  Он,  еще  недавно  говорливый  и суетливый,  охотник  поработать,
постепенно бросает  все работы, становится все смирней и  тише и умирает так
же незаметно, как 383 гаснет свет сумерек в окошке. От него остается  только
эта одна строка  в  книге случайного свидетеля жизни и  смерти.  От других и
того не остается. Всех не вспомнишь.
     Одно  время  лежит с  нами четвертым молодой украинский парень  лет 22,
мордастый,  неповоротливый   и  смирный.  Он,   повидимому,  здоров,  и  его
выписывают на работу. Через несколько дней он возвращается в  корпус --  уже
на другое место. На этот раз он еще смирнее и тише. Раздавая  лекарства, я с
ним здороваюсь, как со старым соседом:
     -- Полно дурить, Гаврюшка, вставай, работать надо.
     -- А надо, -- говорит Гаврюшка, -- таки надо.
     На другой  день то  же: -- Как  себя чувствуешь, Гаврило? -- Да ничего,
хорошо.  -- На третий день он уже ничего не отвечает. Умер ночью, и лежит на
спине, третий с  краю, очень  спокойный, как при жизни, с таким видом, точно
ему  это не  в первый  раз. Соседи подвинулись  в сторону, но  не очень. Уже
несут носилки, ставят в проходе.
     -- Второй на этой неделе, -- говорит с огорчением Давид Маркович.
     В  9 бараке людям не  полагается слишком часто умирать. Это  барак  для
несложных  случаев. Когда больному требуется серьезное  лечение,  его отсюда
забирают куда-нибудь в более подходящее место.

--------
26. ПЯТЫЙ КОРПУС

     Через  3 месяца пришло  мое  время уходить  из 9  корпуса.  Моя болезнь
приняла неприятный оборот. Призванный хирург предложил перевод в 3 корпус --
на  операцию я не  согласился. После  операции  требуется усиленное питание.
Этого  мне хирург не обещал. Он  был готов меня резать, а не кормить.  Итак,
было принято компромиссное решение: меня перевели в 5-ый корпус.
     Только  несколько шагов отделяли 5-ый корпус от 9-го -- но это  были  2
мира. Пятый корпус был  в Котласском перпункте оазисом  --  местом, куда 384
все больные  мечтали попасть, но только избранные  попадали. Туда посылались
больные с  осложнениями, больные,  нуждавшиеся  в великой школе медицинского
искусства.  Заведывал   этим   корпусом   Доктор:   человек  Запада,   лицом
напоминавший  старика  Анатоля  Франса. Под его ведением был небольшой барак
человек на 50. Здесь не было нар. Вдоль стен стояли больничные кровати, сияя
белизной. Спинки их в ногах больного были завешаны белыми простынями. Корпус
выглядел как настоящая больничная палата. Это было -- святилище. Медперсонал
весь в белом. Больные, подавленные величием и  торжественностью  обстановки,
вели себя  приличнее  и  тише, чем  во всех других  корпусах.  Они тоже, как
могли,  старались "соответствовать".  Даже  случаи кражи  были  редки. Здесь
можно было на ночь оставить хлеб в  шкафчике  между кроватей, не опасаясь ни
двуногих, ни четвероногих крыс.
     Серебряные  седины  и  осанка  доктора производили на  больных  должное
впечатление. Доктор был воплощением Науки и морального авторитета, не только
среди больных. В процедурной  5  корпуса раз в  неделю происходили  собрания
врачей со  всех корпусов  перпункта. Только главврач был  вольный (т. е. уже
отбывший  наказание),  а остальные  все --  со сроками.  На