й  благоволил к
Николаю,  предложил ему  работу в овощехранилище. Николай отказался без меня
выйти  на работу.  Таким  образом, включили меня  в  группу  из 4 инвалидов:
Шульга, Николай и Беловченко -- трое украинцев, я был четвертым. Мы вставали
в  6, выходили на развод в 7 и работали до часу дня. Шесть часов мы сидели в
темном  обширном подвале,  куда  свет  доходил  через отдушины.  Подвал  был
разделен на закрома, и в каждом лежала  отсортированная картошка. Здесь были
десятки  тонн  ее. Нас посадили  перебирать картошку  и выбрасывать гниль. В
подвале было прохладно. Температура овощехранилища не  может быть  ниже нуля
(чтобы картошка  не  замерзла)  и  выше  4°  (чтобы  она  не  проросла).
Завскладом  регулировал температуру  при  помощи  маленькой  печки и следил,
чтобы мы не воровали 324 картошки.  Его место  было в маленькой каморке  при
складе, где  было  тепло, и  мы,  входя, нюхали воздух и  искали,  где стоит
картошка, которую он сам  наварил. При каждом налете начальства прежде всего
проверялись печки --  не стоит ли где-нибудь  преступный котелок... Понятно,
начальство знало,  что завскладом не может не пользоваться картошкой, но все
же  строго  контролировало  его, учитывая, что он в  противном случае  может
перейти все границы. Начальство следило за завскладом, а  завскладом за нами
-- и все, без исключения, воровали; даже стрелок, заходя в подвал на минуту,
набивал карманы.
     Наш  шеф  был горбоносый кавказец, осетин --  человек степенный,  очень
деликатный, никого не ругавший и не бивший. Обыкновенно, заведующие складами
имеют тяжелую руку. Но наш осетин не был обыкновенный человек...  при случае
выяснилось, что он понимает по-английски...  и даже имеет жену в  Лондоне...
больше он, однако, ничего не сказал о себе. Наш осетин  понимал, что ради 50
гр. хлеба не сидят 6  часов в холодном и темном подвале, и что надо нам дать
что-нибудь.  Но он боялся кормить нас --  боялся,  что мы проговоримся, если
что-нибудь получим из его рук. В полдень, за час до конца работы, он выносил
нам по одной вареной картофелине на брата. Иногда  это была  репа.  Это было
все. Но мы не обижались. Мы сами себя кормили.
     Для  этого имелось три способа.  -- Во-первых, мы  выносили картошку на
себе.  При выходе из подвала нас обыскивали. При вахте угрожал нам вторичный
обыск, с тем, что если бы нашлась картошка, в карцер  на 5 суток попал бы не
только  вор,  но и  завскладом.  Понятно,  что  наш  заведующий  при  выходе
тщательно ощупывал нас и очень просил не подводить под неприятность. Однако,
все-таки  выносили. Пришивали  себе карманы под мышками, между  ног, в самых
разных местах, в надежде, что одно какое-нибудь место останется незамеченным
при обыске. Прятали мелкую картошку под шапку, в ватные чулки, в "четезэ". В
подкладке  бушлатов 325  выносили картошку,  нарезанную плоскими  ломтиками.
Иногда это удавалось. Но в общем -- трудно утаить что-нибудь заключенному от
заключенного. Поэтому действовали иначе.
     Работники выходили из подвала за  нуждой. Подвал был заперт. Завскладом
отпирал наружную дверь и выпускал нас -- на минуту. Тут обыска не было, и мы
набирали в карман картошки,  самые крупные  клубни, какие были,  -- за углом
подвала выбрасывали ее в сугроб и делали метку в этом месте: клали сучок или
камешек. Потом с чистой совестью давали себя обшарить при уходе с работы. --
"У Марголина ничего нет!" -- говорил осетин,  едва касаясь меня. Одну минуту
он возился, запирая  на замок тяжелую наружную дверь, и  за  это время мы за
углом барака выуживали наше сокровище из сугроба. Тут уж каждая секунда была
дорога; прятать картошку не было времени, и мы ее несли прямо в карманах  на
вахту,  полагаясь на  счастье:  не будут обыскивать. Иногда мы  не  успевали
выбрать картошку из снега. Иногда она уже была украдена кем-то, кто заметил,
как мы ее прятали. На дороге, в ста шагах от нас,  строилась бригада ЦТРМ --
десятки   людей   становились   парами   и   кричали   нам   "скорей".  Если
стрелок-конвойный  подходил  ближе   к  складу  --  опять-таки  нельзя  было
доставать картошку на его глазах. Зато, если удавалось, мы проносили в барак
2-3 кило картошки.  Это была  победа. Теперь надо было сварить  и съесть, не
привлекая  общего внимания. Тут  уж  Николай  полагался на  меня.  Я  имел в
кипятилке приятеля, Арона. Под бушлатом приносился  котелок  в кипятилку,  и
Арон  сам его ставил на угли.  Потом на верхней наре мы  ели  с Николаем  из
одного котелка, а сосед делал вид, что не замечает, и завидовал нам.
     Но  такая удача была редка.  Магнит же,  заставивший  четырех еле живых
инвалидов выходить на работу в складе, был совсем  иного свойства.  В первый
же день  мы  сделали открытие, что в самом конце подвала среди перегородок с
картошкой имеется  закром с морковью. Моркови  мы не  ели  уже несколько 326
лет.  Морковь  не  надо  было  варить. Это  было само здоровье, и величайшее
лакомство. С утра мы смирно садились над гнилой  и мерзлой картошкой, но все
мысли были  на  другом  конце подвала.  Постояв над нами несколько  минут  и
убедившись, что  работа  налажена, завскладом  уходил  в свою  каморку.  Как
только  закрывалась за ним  дверь, один из инвалидов  подымался и бежал, что
было духу, в темный  угол, где  морковь. Чистить не  было возможности, мы ее
скоблили  ножичком  или  просто вытирали  о  полу  бушлата.  Через  10 минут
возвращался завскладом и становился за нашими плечами.  Тот, у кого  рот  не
был набит, начинал  с ним  разговор. Другие жевали как можно тише и  глотали
поскорей.
     Завскладом что-то  чувствовал. Он подозрительно  смотрел на нас. У  нас
останавливались  скулы   и  переставали   двигаться  челюсти.  Мы  замирали.
Завскладом слушал. Не чавкнет ли кто-нибудь, не хрустнет ли на зубах. -- "Ты
что  жуешь?  --  подходил он вдруг к  Беловченко.  -- А ну  ка, открой рот!"
Несчастный Беловченко  спешно давился, мотал головой и открывал рот.  --  "Я
ничего, -- оправдывался он, -- я здесь огрызочек нашел в картошке..." Осетин
только качал головой  с  укором. Между  нами,  заключенными,  это было  дело
семейное, неопасное. Другое дело, если бы морковку  во рту Беловченко  нашел
представитель  власти. Тогда был  бы  карцер,  и если бы составили  "акт"  и
оформили  "дело",  то за морковку могли бы ему влепить лишних 3 года, как за
расхищение "социалистической собственности".
     Этот  "морковный  рай"  или "морковный оазис" в  январе  1944  года был
выдающимся событием в истории моего круглицкого сидения. Мы жили в морковном
экстазе. Все остальное отступило на задний план. От 8 до 11 ежедневно мы ели
морковь. Каждые 5 минут кто-нибудь из нас бегал к волшебному источнику. В 11
часов мы уже не были в  состоянии ничего больше  проглотить. В моей  прошлой
жизни я не любил и  не понимал моркови. Теперь я ее оценил. За две  недели я
съел пуда два моркови. Морковь 327 струилась в моих жилах, мир был окрашен в
ее веселый цвет. Мы воспрянули  духом с Николаем.  Морковный румянец заиграл
на наших щеках. Мы вошли во вкус. Если бы нас оставили еще на две недели, мы
бы съели весь закром.
     Но все кончается. Изгнание из морковного рая далось  нам трудно. Но все
же  мы  утешали себя  тем,  что  не потеряли  там  даром  времени.  "Подъели
малость", -- говорил Николай.
     К этому времени он уже был бригадиром хроников  вместо Шульги, которого
отпустили в начале 44 года. Весной я  расстался с Николаем.  Его отправили в
Островное. Я  унаследовал  его  место,  и  до  15  июля  1944 года  управлял
хрониками в Круглице.

--------
22. БРИГАДИР ХРОНИКОВ

     Товарища Коберштейна  нет надобности описывать. Это был  живой, вылитый
Паташон. Увидя  в  первый раз  его долговязую унылую  фигуру  с болтающимися
руками в слишком  коротких рукавах  и голубыми  детскими глазами, я невольно
оглянулся: -- "А где же Пат?" -- и мне сразу стало весело, как в кино.
     Товарищ Густав Коберштейн  был немецкий  колонист  из-под Житомира, лет
шестидесяти. Дедушка. В колхозе  он не понравился, и его отправили в лагерь.
Всех немцев  из его района выселили в Центральную Азию. Оттуда он получил от
жены письмо, которое я ему прочел,  и  я же составил ответ. Все письма зэ-ка
на один лад: "Пришлите посылку". Но Густав стеснялся просить жену о посылке.
На воле  тоже что-то было не в порядке. Цензура  зачеркнула половину  письма
жены, а в незачеркнутой половине было  сказано,  что "тетя Матильда умерла с
голоду".
     Два миллиона советских немцев были разгромлены советским правительством
еще до того, как  они  проявили свои  гитлеровские симпатии.  Их выселили  в
казахские степи, а их  молодежь взяли в "трудармию" и  послали на Урал,  где
условия  были 328  приблизительно  такие  же,  как  в лагерях. В немцы  были
записаны также  дети от  смешанных  браков,  где мать была еврейка,  а  отец
немец. Отец мог умереть, а сына в 17 лет, как немца, отправляли в трудармию,
несмотря на то,  что он ни слова  не умел по-немецки и  считал себя русским.
Есть "демократы", оправдывающие насильственное переселение целых племен, как
приволжские немцы, крымские татары или кавказские карачаи, с их исторических
мест в глубину Азии их враждебностью советскому строю. Возможно, что с точки
зрения братства народов тетя Матильда  заслужила  свою участь. Коберштейн же
был просто старый  крестьянин,  которого  не стоило  сажать  в  лагерь.  Его
посадили  на всякий  случай, как потенциального врага. В  лагере, где  радио
каждый день повторяло лозунг "убей немца",  Коберштейн в качестве инвалида и
хроника нашел подходящую работу: устроился в сушилке.
     За  всеми  бараками  и  стационарами,  на  краю  света, в дальнем  углу
лагерного четырехугольника  стояла  жалкая  лачуга.  Бревна  ее потемнели  и
потрескались, стекла в окошках полопались и были заткнуты соломой, тряпками,
досками. Дверь висела на одной  петле и не притворялась. Из сеней с земляным
полом был вход -- налево в кипятилку, направо в сушилку.
     Кипятильщик  Арон и сушильщик Коберштейн  не жаловались  на холод. Вода
клокотала в  огромных  бочках у Арона,  труба выходила  наружу, и под  окном
стояла очередь дневальных с ведрами.  Арон трижды в день отпускал им кипяток
по счету. Открывал кран и глядел  через окно, кто получает. Внутри кипятилки
была большая печь, нары, стол, много дров под столом,  под нарами и на печи,
и кроме того общество  гостей, с которыми  разговаривал  общительный хозяин,
заросший и черный, как цыган, Арон Штернфельд.
     Погреться  в  кипятилке зимой  --  дело  хорошее.  Но  скоро  я  сделал
открытие,  что  напротив,  у Коберштейна,  еще теплее.  Сушилка  была  узкая
камера, во всю длину которой шли две железные трубы, 329 сантиметров по 30 в
диаметре. Хозяин был Паташон, с пугливым взглядом  голубых  глаз.  Я  с  ним
поговорил по-немецки, написал ему письмо, и он мне позволил приходить к нему
греться.
     В два часа я приходил из холодного барака хроников (там топить начинали
только   вечером)  и   укладывался  под   трубы.  Свернувшись  калачиком  на
подстеленном бушлате,  я утопал в блаженном  тепле. Я лежал там до  сумерек.
Там была моя  Африка, мой  Экватор.  Где-то бушевали  ветры,  снег  кружил в
открытом поле, люди мерзли  и старались прийти в себя у костров, а я лежал в
струе горячего  воздуха, пока раскаленные трубы  и позднее время не выгоняли
меня из моего убежища. В конце  концов  Коберштейн  предложил  мне  работать
вместе.
     Надо объяснить, что  такое сушилка. Это  учреждение, функционирующее 24
часа в сутки, где одному трудно  управиться. Это  камера,  в потолок и стены
которой вбиты деревянные крюки. У нас их было до 200. Вечером, когда бригады
ложатся спать, начинается шествие дневальных  из бараков  в  сушилку. Каждый
несет на себе неправдоподобную гору мокрых вещей. Бригады весь день работали
в  грязи,  под снегом и дождем.  Все на людях промокло,  напиталось  грязью.
Несут вывалянные в грязи тяжелые ватные брюки, сырые бушлаты, мокрые, как из
воды, ватные чулки, опорки,  валенки,  "четезэ". Все это  с помощью высокого
шеста  развешивается на крюках. Нелегко развесить под  потолком сто мокрых и
тяжелых бушлатов. Надо каждую вещь повесить умеючи, расправить и выворотить,
обувь поставить на  печи или повесить над трубами  низко-низко, чтоб к  утру
она была совершенно суха. При этом ничего не перепутать, вещи каждой бригады
принять по счету  и повесить  отдельно.  Вся эта развеска  производится  при
свете тусклой керосиновой лампочки без стекла.
     Печь топится из сеней. В 10 часов температура начинает подыматься. Тени
дрожат и  волнуются в узкой  полутемной  камере,  завешенной  фантастическим
тряпьем,  под которым можно пройти только  330 согнувшись. Воздух невыносимо
тяжел --  это  воздух  прачечной в  подвале,  где  все испаряется и смердит.
Горячие и  едкие  волны ходят  по  сушилке. С 10  часов сушильщики  работают
нагие. И этого мало. В  полночь, когда трубы  накалены докрасна,  невозможно
оставаться на  нарах. Единственное место -- на земляном полу у двери. Оттуда
через отверстия тянет ледяной воздух. Коберштейн спит. Я топлю ночью. Каждые
полчаса  я выскакиваю нагишом  в  сени  и  наполняю печь  дровами. Всю  ночь
продолжается метание  между  сенями и раскаленной сушилкой. Уже в  10  часов
люди,  заглядывающие в  сушилку, не могут там  оставаться больше 5 минут, но
настоящий  жар начинается  только после  полуночи.  Из этого  жара,  как  из
духовой   печи,   нагой  сушильщик   выскакивает  во   двор,   в  снег,   на
тридцатиградусный  мороз архангельской ночи,  и обратно. Такие  переходы  не
вредят ему, он привык.
     За час до подъема в темноте хрустят шаги за стеной, и первый дневальный
стучит  в  дверь.  Сушильщики  подымаются,  зажигают  свет.  Печь  выгорела.
Удушливый  ночной жар  прошел Первый  дневальный не  торопится,  ему приятно
посидеть  в тепле, поговорить  о вчерашних новостях.  Минут  5 он так сидит,
потом  встает   и  поворачивается  спиной,  расставив  ноги.  Ему  на  плечи
набрасывают один сухой и горячий бушлат, на него второй и третий, через руку
перевешивают связку ватных чулок, через другую связку обуви.  Он навьючен до
того, что  сам  уже не в состоянии отворить себе двери. Распахивают пред ним
дверь, говорят,  "не споткнись на пороге", и дневальный, как  доисторическое
чудовище, бредет, согнувшись в три погибели, под своей ношей.
     В полчаса разобрана  вся сушилка. Сереет день. Сушильщики ложатся до 8,
т. е. до завтрака.
     На поверку нас не вызывают. Дважды в день, утром и в 5 часов пополудни,
стрелок или помощник нарядчика  кричат  издалека: "Эй,  сколько вас там?" --
Арон-кипятильщик или кто-нибудь  из нас, быстро  проверив,  сколько  людей у
соседа, кричит из 331 двери: "четверо!" или "пятеро!" -- и на этом конец. Но
выйти нам из  дверей  нельзя, пока не кончится  проверка,  и мы  не  услышим
издалека отбой.
     В 9 часов начинают сносить  белье. На лагпункте две  прачечные, общая и
больничная.  Там  же  стирают  и  вольным. Белье у  всех  одинаковое: грубый
миткаль с  клеймом  лагеря или  Санчасти, рваные рубахи, кальсоны в клочьях,
желтые  простыни,  серые  гимнастерки,  синие  майки. Женщины  носят  то  же
казенное мужское  белье. Огромные  узлы белья связаны  жгутом, свернутым  из
пары кальсон. Если открыть днем дверь в сушилку, из-за  непроницаемой завесы
мокрого  белья, не видно ни окна,  ни  стен. Мыло  в  лагере  --  величайшая
редкость, и потому белье, постиранное без  мыла или  с помощью  чернозеленой
мази,  напоминающей  деготь, почти  так же  грязно, как до стирки. За бельем
надо следить в оба, а то стянет какой-нибудь незваный гость.
     Осенью и весной  много работы. Зато летом сушилка отдыхает Если днем не
дождило --  сушить  нечего. Белье  бывает не  каждый день. Тогда сушилка  --
дача. Два  инвалида  живут  в  ней  уединенной  жизнью.  Сюда редко  заходит
начальство.  Нет  ни  радио, ни  электричества, ни суеты барака.  Провинция,
глушь. В  полдень  Коберштейн  и Марголин  сидят на  завалинке,  греются  на
солнце. Внутри сушилки чисто и пусто.
     Настали  теплые  дни.  Моя  помощь  больше  не нужна  была  Густаву.  Я
продолжал  еще жить в сушилке. Но теперь главное мое занятие было другое.  Я
стал бригадиром хроников.
     Два атрибута бригадирской должности это -- фанерная  дощечка со списком
членов бригады и хлебный ящик.
     Обыкновенно бригадир и  его рабочие помещаются вместе, одной семьей. Но
мои хроники были  разбросаны по всему лагерю. Было их от 20 до 30. В АТП и в
женском бараке, в рабочих бараках  -- всюду были  мои люди.  День  бригадира
начинался  332 рано. Я  вставал за 1/4 часа  до подъема,  выходил  на  двор,
умывался из кружки, и с хлебным ящиком на груди отправлялся  на другой конец
лагеря. Под окном хлеборезки уже стояла очередь.  Окно  было заперто. Только
когда с  вахты доносился сигнал побудки, подымалось фанерное оконце, и из-за
него высовывалась здоровая и широкая  физиономия хлебореза Сени. -- "Подходи
за хлебом!"
     Хлеборез -- аристократ и богач лагпункта.  Живет он  в АТП и  ест хлеба
сколько  хочет.  С  вечера  продтабельщик  дает ему точный  расчет  паек  по
бригадам. За ночь хлеборез с  помощником  нарезают в Круглице около 700 паек
разного веса. Со мной ему меньше всего хлопот. Мои хроники  получают  все по
500  гр.  Кто  работает  физически  --  550.  Таких  --  человек  8.  Работа
сушильщиков  не считается за  физическую, т. е. мы с  Коберштейном ничего не
получаем  за нее. Почему  же мы работаем? Во-первых, чтобы не отправили нас,
как неработающих, в этап  куда-нибудь в гиблое место. Во-вторых, чтобы иметь
возможность  клянчить на  основании  нашей  неоплаченной работы  в  Санчасти
"цынготный" паек. Таким, как  мы, дают  его  в первую очередь.  Раз в  месяц
выписывают мне или Коберштейну, или обоим вместе  "цынготный" на две недели.
"Цынготный"  в Сангородке Круглица исключительно  хороший: 200  гр.  брюквы,
сдобренной постным маслом.
     Вернемся к хлеборезу. Утром я получаю на всю бригаду одинаковые  пайки,
по  200 гр.,  и  талоны на питание.  После полуденной поверки,  в 5 часов, я
получаю "малые" пайки по  300 грамм, а для моих 8 "работников" -- по 350 гр.
-- "большие" пайки. Получив хлеб и расписавшись, я несу свой ящик в сушилку.
Есть лагпункты, где ходить с хлебом -- опасно. Бригадира сопровождает охрана
из членов  его бригады. Но у нас на Круглице -- все культурно и прилично.  Я
иду  один, и по дороге, завидев меня, выходят  из всех бараков  мои хроники.
Когда я подхожу к сушилке, за мной тянется длинный хвост хроников.
     333  Начинается  раздача хлеба. Тут  тоже  своя техника. Прежде  всего,
следует так  поставить  ящик с  хлебом, чтобы получающие  не  видели его, не
лезли руками  и не тыкали пальцами: "Этой  пайки  не хочу, та  лучше". Иначе
споров не оберешься. Заключенные как дети ссорятся из-за паек.
     Двухкиловые  бруски хлеба режутся хлеборезом  на 10 паек по 200  грамм.
Две из них -- "горбушки". Горбушки считаются самыми лакомыми и выгодными,  и
каждый  зэ-ка  требует  для себя горбушку. Надо каждый день так распределять
горбушки, чтобы  никого  не обидеть. Есть еще  разница между пайкой  целой и
сложенной  из  кусочков. Одни пайки бывают со срезанными углами, другие -- с
"приколками". Крошечный довесок  хлеба приколот деревянной палочкой к пайке.
Иногда,  чтобы выравнять вес,  нужны 2-3  приколки. В 700 пайках, нарезанных
хлеборезом,  содержится  как  прикол  целое  полено.  Получив  пайку,  зэ-ка
подозрительно вертит ее  в руке: не снят  ли довесок? Иногда в  хлебе дырка:
значит,  была  приколка,  которая  упала  или кем-то  украдена.  Редко какая
раздача  обходится без горячего протеста:  "разве это  200 грамм?  разве это
триста  грамм?" Иногда обиженный зэ-ка заставляет бригадира сходить с  ним в
хлеборезку  --  проверить  вес.  Поэтому   бригадир  хорошо  сделает,   если
внимательно пересмотрит  получаемые пайки, и если есть малейшее сомне