на  Круглице  -- представитель  от заключенных.  Эти
"контролеры" в  первую  очередь  страшно  обжираются  и  рассматривают  свое
дежурство,  как оказию поесть  досыта. В условиях  массового  и хронического
недоедания   злоупотребления  неустранимы.  Ворует   каждый   причастный   к
материальным  ценностям.  Заключенные  никогда  не  получают  того,  что  им
полагается по закону. Воруют в центральных  складах, воруют  при перевозках,
воруют в продкаптерке,  бухгалтера "продстола" берут со  склада  все, что им
нравится, воруют в кухне  и недодают при окошке. Когда  повар видит, что  за
ним наблюдают,  он размешивает демонстративным широким жестом котел черпаком
и  достает из глубины "густое". Работяга зорко следит за рукой повара, но не
может помешать ему, если повар  на него зол -- так набрать черпак, что в нем
ничего, кроме воды, не будет.
     204  Поэтому,  а  также  в  виду  профессиональной   солидарности  всех
работников кухни -- никогда не следует с ними спорить...
     Я  подходил к  окну,  где стоял Васька,  выбрав  время,  когда  не было
очереди, стучал в окошко и без слов подавал свой железный котелок с талоном.
Вася  безучастно и не глядя накладывал  мне  полный  котелок  каши и  сверху
заливал жидкой баландой, чтобы не видно были -- и молча возвращал талон. Это
значило, что я могу на этот талон получить еще раз ужин.
     Никогда  не  следует  просить назойливо  "добавки".  Так  делают только
"доходяги" -- лагерные нищие. Разве только -- чуть заметным движением глаза,
уголком рта. Нельзя забывать, что  с другой стороны окошка -- невидимый тебе
--  может стоять контролер --  дежурный  стрелок. Иногда приходит начальница
ЧОС'а (части особого снабжения) Гордеева, энергичная, нестарая женщина, но с
совершенно седыми волосами --  как тень, становится сбоку,  скрестив руки, и
наблюдает. По ее  слову  могут тебя накормить лишним черпаком или, наоборот,
отправить в карцер. Если в такую минуту начинает кто-нибудь под окном делать
неуместные дружеские знаки:  "накорми, мол,  Вася!" -- повар с ледяным лицом
наливает что полагается и  официальным чужим голосом командует: "Следующий!"
-- Надо взять свои пол-литра  баланды, черпачок в 200 грамм жидкой кашицы --
и проваливать скорее.
     Целую  неделю  кормил  меня  Вася по-царски,  щедро,  доверху  наполняя
котелок, и я по этому случаю  уже заказал себе  за 200 гр. хлеба у лагерного
жестяника Чарнеги крышку  на котелок, чтобы  другие не видели моих богатств.
Но тут случилось несчастье: у  Васи обнаружили туберкулез и положили  его  в
легочный стационар. Больше он на кухню уже не вернулся. Я остался беззубым и
голоднее прежнего.
     Тогда впервые созрел  у меня огромный  фурункул на  плече, и  я потерял
возможность  одеваться, раздеваться и ходить на работу. До этого были у меня
фурункулы на шее и в таких местах, которые не 205  мешали работать. Заболев,
я прежде  всего  постарался,  чтобы  бригадир  выписал  мне  100% за  работу
последнего дня. Увидев фурункул,  бригадир сразу вошел в мое положение. Дело
в том, что больные, освобожденные от работы,  но  не положенные в стационар,
получают  питание  по  выработке  последнего  рабочего  дня.  Поэтому  перед
освобождением  каждый старается всеми правдами  и неправдами  устроить  себе
"норму" или  "стахановский", и только потом идет к врачу. На нашей  Круглице
позднее  ввели  порядок,  по  которому  начисляли  освобожденным  котел,  во
избежание  махинаций, на основании последних 3 дней  до болезни.  Вечером  я
сходил  в  амбулаторию  и  получил  требуемое освобождение  от  добрейшего и
лойяльнейшего врача в мире -- Максика. Два часа я стоял в очереди, в  густой
толпе, пока вызвали мою фамилию. На плече вздулась  твердая, красная опухоль
величиной со сливу. Ее намазали ихтиолом, забинтовали -- и до завтра вечером
я был свободен.
     Фурункулезом на почве истощения болели в лагере десятки человек. Но все
рекорды побил  мой фурункулез. Его никоим образом нельзя было ликвидировать.
Вечер за вечером я получал освобождение, и  каждый раз  Максик находил новый
фурункул на новом месте. Наконец, когда число фурункулов  на моем теле дошло
до 16, Максик потерял терпение и решил меня стационировать.
     Надо представить себе расположение духа зэ-ка, который  возвращается из
амбулатории спокойный и довольный,  зная, что завтра его кладут  в больницу.
Гора свалилась  у  него с  плеч.  Все, что в бараке, его больше не касается.
Рано утром,  когда  после подъема  входит человек  из  2  части  со  списком
освобожденных  -- он  уже не подымается на локте и не слушает с тревогой  --
есть ли его фамилия. На сегодняшний день он не просто "освобожден", а больше
того: вычеркнут из списков бригады и переведен в список стационара. Он может
теперь спокойно спать, пока в бараке идет обычная сутолока подъема, сборов и
выхода на работу. Между 7-ью  и 8-ью он может прослушать 206 радиопередачу в
бараке -- фронтовую сводку, марш духового оркестра и  "пионерскую зорьку" --
потом  сходить   за  супом,  прождать  поверку  и  утреннюю  уборку  барака.
Дневальные моют  пол -- в это время нельзя никому сходить с нар,  где  лежат
освобожденные  или люди  из ночной  смены.  После  9  зэ-ка,  назначенный  в
госпиталь,  идет в  Санчасть. Там в канцелярии  дают ему направление в баню.
Все госпитализируемые  кучей  бредут к Сергею Ивановичу --  завбаней. Это --
неизбежная формальность. В бане с  утра нетоплено и  холодно. "Вшей нет?" --
спрашивает  завбаней Сергей Иванович,  черноглазый худой армянин, посаженный
на  10  лет. Мы божимся,  что вшей  нет, но все-таки для порядка  приходится
раздеться, войти в пустую баню, окатиться  из  шайки с еле-теплой водой -- и
обратно.  Теперь,  с  бумажкой  о  пройденной "санобработке",  мы уже  можем
"ложиться". Однако, больничная еда полагается нам только с завтрашнего дня и
поэтому мы  ждем  в  бараке  до вечера,  и  только  получив  ужин,  начинаем
укладываться в дорогу.
     Хирургический  барак  лежит в  самом  конце  лагеря. Дойдя до низенькой
двери, нагруженный всем своим добром,  с рюкзаком  и деревянным сундучком, я
стучусь и меня впускают в крошечные сенцы. Справа  -- раздаточная,  слева --
каморка врача:  там проживает Максик -- доктор Макс Альбертович Розенберг --
прекрасный хирург  и просвещенный человек. Ввалившись в  палату,  где с двух
сторон  лежат  на  койках  больные,  я жду  терпеливо у двери,  пока  выйдет
"завхоз" -- санитар, заведующий материальной частью барака. -- "Раздевайся!"
Завхоз забирает на хранение мой рюкзак и сундучок, забирает лагерную одежу и
выдает  пару  больничного белья  из грубого  миткаля  с  больничным  клеймом
Санчасти.  Важно получить койку поближе  к печке,  т. к. зимой в  стационаре
холодно, и больные немилосердно мерзнут под тонким байковым одеялом. Минута,
когда человек ложится на сенник, покрытый простыней, и вытягивается во  весь
рост, счастливо улыбаясь -- 207 торжественная минута. Впереди -- перспектива
ряда мирный дней, пока не залечатся фурункулы. Уже не кормят так хорошо, как
в июле, но есть тишина и раздетость, чистота и защита  от лагеря. Там  -- за
стенами низенького  побеленного  барака  -- кромешный  ад  вонючих,  забитых
оборванной и дикой толпой логовищ  --  там кражи  и  ссоры,  стоны  и  плач,
очереди на морозе  под  окнами кухни,  очереди на разводе, карцер  и рабский
труд.  Сюда не  придет нарядчик  гнать на  работу. Здесь  можно  отлежаться,
собраться с мыслями, прийти в себя.
     11  дней   лежал  я  в  хирургическом  стационаре.  После  2  1/2  лет,
проведенных в  состоянии непрерывного  ошеломления -- со  времени  немецкого
вторжения  в  Польшу,  когда  огромная  волна подхватила  меня,  вынесла  из
привычного и  нормального мира  и занесла  "по ту сторону  жизни",  куда  не
полагается  заглядывать  благополучным  европейцам,  --  я,  наконец,   имел
возможность   передохнуть  и   осмыслить,  что  произошло  со   мной   и   с
человечеством.
     Я был полумертв. Я  весь  состоял из отчаяния  и  страха, из упорства и
надежды, но  эмоциональные реакции такого рода не  могли  мне помочь на краю
гибели. Мне надо было восстановить нормальное самоощущение. Тогда я вспомнил
старую  теорию  Аристотеля  о  "катарзисе"  и  стал   лечить  себя   особыми
средствами.
     Способность и потребность  логической мысли вернулась ко мне.  Часами я
лежал  без движения, упорно размышляя. Потом я записывал  -- не ход мысли, а
только последние  выводы и  формулы.  Таким образом, в течение 11 дней  была
написана небольшая, но очень важная  для меня в  тогдашнем состоянии работа:
{"Теория лжи".}
     Пока  добрейший  Максик  лечил  мои  фурункулы  ланцетом  и  мазями,  я
противодействовал процессу душевного распада, который начинался во мне, тем,
что  превращал  окружавшую   действительность   в   предмет   спокойного   и
бесстрастного исследования. Это 208 был мой реванш: "non ridere, non lugere,
sed intelligere". То, что окружало меня, что дыбилось над  моей головой, что
окутывало удушающим  кольцом меня и мое поколение -- была {ложь.} Логическая
и  психологическая  природа  лжи, ее  культурно-историческое проявление были
моей темой на исходе зимы 1942 года.
     Ложь  существовала  всегда.   От  мимикрии  примитивных  организмов  до
дипломатических  нот и правительственных деклараций можно построить лестницу
лжи,  аналогично  той,  которая привиделась во  сне  Иакову.  Но по лестнице
Иакова ангелы  восходили  на  небо,  тогда  как моя  лестница вела  в  ад  и
спускались  по  ней  слабые,  несчастные  и  грешные люди. Я  различал формы
"святой лжи" и "валленродовской лжи", воспетой Мицкевичем --  поэтом в стане
врага.  Я  пробивался сквозь строй индивидуальной и  коллективной  лжи,  лжи
словесной и сознательной -- и такой, которая проникает в глубину подсознания
и подчиняет себе разум  и чувство человека.  Я искал выхода из зачарованного
круга лжи и рассказывал себе историю стократных разочарований на  этом пути.
Я собрал  все  доводы в пользу  лжи, какие  выдвинуло  наше  время, чтобы им
противопоставить правду неустрашимого сердца, правду страдания и жертвенного
подвига. Я твердо знал, что "И свет во тьме светит,  и тьма не  объяла его".
Наконец, я записал с телеграфно-конспективной сжатостью очерк "Теории  Лжи",
и даже попробовал дать его на  прочтение Максику. Автору нужна аудитория. Но
Максик,  лучший из  хирургов, был слабый философ. Он ровно ничего не понял и
вернул   мне  рукопись  с  замечанием,   что  это  слишком  сложно  для  его
чисто-медицинского ума. Мы работали неодинаковыми ланцетами.
     Максик  вылечил мои фурункулы,  а я отплюнулся  от моих преследователей
работой "о лжи". Я вышел из больницы с намерением жить и не даваться врагам.
     К этому времени относится мое знакомство с Семиволосом. Речь идет  не о
знаменитом Алексее  Семиволосе,  лауреате  сталинской премии,  советском 209
герое и руководящем стахановце Донбасса -- одной  из популярнейших личностей
Советского Союза  --  а  о фигуре, гораздо  более скромной:  его  двоюродном
брате, который погиб в лагере в 1943 году. Это был  человек высокого  роста,
богатырского  сложения,  киевский  журналист или студент  института  красной
журналистики, -- человек советский,  с  украинским  произношением, юмором  и
любознательностью.   Последняя  выражалась  в  том,  что   он  вел  со  мной
бесконечные беседы о  странах,  где я  бывал,  и городах, которые  я  видел.
Семиволос  снисходительно опекал меня,  но  я уже  научился не брать слишком
всерьез ни дружбы, ни  вражды советских людей. Уже меня не оскорбляла брань,
которая на другой день забывалась начисто, и не обманывала близость, готовая
каждую минуту обернуться  предательством. Слова их  не  обязывали и не имели
веса,  а чувства были легки  и  мимолетны.  Из этих  людей  был как бы вынут
внутренний стержень:  режим диктатуры  научил  их, подобно плющу,  виться по
внешней железной штанге. Я  был очень  осторожен  с  Семиволосом, не  будучи
уверен -- не передает ли он обо  мне по начальству. Семиволос  оставался и в
лагере потенциально членом партии,  одним  из  тех,  кто искупал заключением
вину  или  ошибку,  старался рассеять подозрения и показать свою беззаветную
преданность.  Таков был Николай  Семиволос, бригадир и стахановец, передовик
производства, который в  январе  42 года  даже  был выдвинут на  "сокращение
срока".
     Зима в лагере -- всегда тяжелое  время. Начало года всегда  совпадает с
общей  депрессией,  когда   ослабевших   и   отчаявшихся  людей   необходимо
поддержать, подбодрить к работе с помощью  искусной пропаганды. Начало  года
--  время,  когда  начальство  лансирует  слухи о "близкой амнистии"  или  о
"пересмотре  дел", или  о "сокращении  сроков на  половину", или о  том, что
заключенных,  кому  осталось сидеть  меньше  трех  лет,  отпустят  по домам.
Конечно, не  всех, а стахановцев, заслуженных работников. В каждом лагпункте
переписывают образцовых 210 работников и объявляют им, что Управление Лагеря
сочло  возможным  возбудить  по  их   делу  ходатайство  о   преждевременном
освобождении. Электрическое возбуждение проходит по лагерям... Но  "старики"
цинически смеются и объясняют "молодым", что  это старая уловка, повторяемая
из года в год. Список  кандидатов пойдет в ГУЛАГ в Москву,  и  на  этом дело
кончится.  В  самом  деле:   если  люди  хорошо  работают  в   лагерях,  как
организаторы  или  добросовестные   исполнители,  то   Советская   власть  с
удовольствием оставит их на  месте до скончания века. Ей нужны лагеря и  они
нужны  лагерям. Она совсем не заинтересована, чтобы именно эти столпы лагеря
пошли  на  волю.  Неизменно  гора  пропаганды  и  слухов  о  преждевременном
освобождении  рождает мышь.  В  редких случаях  люди, отсидевшие  5  лет,  и
которым остается еще столько же -- получают скидку в 10 месяцев или полгода.
Но  и  это еще  не  значит, что  лагерь  от  них отказался.  Сплошь и  рядом
освобождают их  без права  выезда  из  района,  и  если это  специалисты  --
оставляют на прежней работе -- уже в качестве "вольных".
     Семиволос тоже был назначен  на преждевременное освобождение"  -- и  не
дождался его. В самом разгаре его успехов вдруг обнаружилось какое-то мелкое
хищение: уличили его в продаже  на сторону какого-то лагерного  имущества  и
сразу сняли с работы, переслали на другой лагпункт, передали дело прокурору,
и  не  помог блестящий рекорд лагерной работы.  Но в то время, о  котором  я
рассказываю, Семиволос  был -- лев Круглицы. Неутомимо и  энергично работая,
он  еще находил время читать школьный учебник "Древней  истории", лежавший у
него под подушкой.  Мне было не  всегда  приятно его  соседство,  по причине
огромных экстра-порций, которые он  добывал для себя "по  блату" на кухне. Я
лежал  рядом, но  к участию в "экстра-питании" не допускался.  Я был голоден
беспрерывно, и этот  аккуратно прикрытый  алюминиевый  котелок,  стоявший на
полке  как раз над моей головой, раздражал меня. Часов в 11 вечера Семиволос
возвращался из  конторы  и  начинал 211  звенеть котелком,  разувшись и сидя
по-турецки на верхней наре.
     Учебник истории он  читал  не из интереса к  древней Греции  и Риму,  а
просто потому, что другой книжки не нашлось под рукой. Такого же рода было и
то  участие, которое  он  во мне  принимал. Учебника истории  он  так  и  не
дочитал,  и  я  недолго  удержался в его  бригаде. Некоторое время Семиволос
занимался  мной, как занятной книжкой на  иностранном языке,  с  картинками:
быстро пересмотрел картинки и забросил книгу. Все-таки, за 2 недели, которые
я  работал  в  его  "передовой"  бригаде,  которая  была  на  особом счету у
начальства, он мне  достал кое-что из вещей и сенник -- первый сенник с июня
1940  года. Полтора  года  я  спал на голых  досках; теперь я,  как пристало
старому лагернику, начал обзаводиться "хозяйством".
     Наша  бригада снабжала  Круглицу  дровами. Мы  шли  далеко по глубокому
снегу.  Тогда обнаружилось  прискорбное обстоятельство: я не мог угнаться за
бригадой. Я выходил  в  первой паре.  Мы  растягивались цепочкой, и  скоро я
оказывался в середине, а потом в хвосте бригады. Усердно и торопливо месил я
ногами  снег, стараясь  попасть  ногами  в следы  идущих впереди, но ноги не
слушались.  Спустя 3  месяца  это  явление  стало  всеобщим:  за  весну  все
ослабели, и  ноги перестали слушаться у большинства. Но тогда еще удивлялись
--  те  самые  люди,  которым  предстояло пройти  до  конца  путь  голодного
истощения. Удивлялись и порицали меня: "Работать надо! Работать надо!"
     Я и без  них знал, что надо  работать, чтобы  выжить в лагере. Но я уже
видел,  что  ничто -- никакое  усилие не гарантирует нам спасения  жизни.  Я
ненавидел этот вечный  лагерный припев, эту единственную заповедь советского
Синая, эту зловещую  каторжную мудрость, которую день и  ночь  вколачивали в
мозги  и души миллионов  рабов, пока  она  не  становилась  их  единственным
духовным достоянием.  "Не рассуждать! это  уже сделали за  вас  другие! ваше
дело  -- работать!"  -- Я, человек Запада, знал, что надо  212  прежде всего
быть  человеком. Только свободный человек знает радость  свободного труда, и
для него этот труд имеет смысл, потому что служит цели,  которую он выбирает
и  в которую верит. --  В  противном случае  лозунг "работать надо", который
набожно  и слепо повторяют миллионы  темных  людей  в  Советском  Союзе, как
судьбу,  как предназначение,  как неотвратимый  фатум их  жалкой жизни, есть
{лошадиная мудрость,} одинаково применимая к людям и животным.  Эта мудрость
уравнивала в  достоинстве коня и возчика в  лагере, сливала их  в одно  тело
центавра, в одно понятие "рабгужсилы"! -- Я сам по себе ничего не стоил, мое
право на жизнь измерялось процентами рабочей нормы. -- "Кто не работает, тот
не ест" -- это была вторая угроза, которая висела над  нами. Я вспомнил, как
в занятом Львове, в сентябре 1939 года  развесили по улицам и бульварам щиты
с  этой  надписью,  которая  казалась  откровением   высшей  справедливости.
Неправда! Труд  из-под палки, труд по  принуждению  не спасает человечество.
Достаточно,  если мы провозгласим  лозунг: "кто работает, тот ест". Как же я
тосковал в Круглице по моей родине, по стране, где каждый работающий сыт,  и
где поэтому не считают хлеба иждивенцам семьи  и общества! Здесь и  тот, кто
работал  --  не был  сыт.  Разница между  мной  -- слабым  работником  --  и
Семиволосом, стахановцем -- была только в степени нужды.
     Было неоспоримо, что масса лагерных заключенных по  мере того, как  она
теряла  физические  силы,   переставала   хотеть  работать.   Не   это  было
удивительно,  а  то,  что  еще  встречались  люди,  у   которых  не  исчезла
потребность работы. Такая потребность есть естественный  результат здоровья,
накопленных  сил и нормальной трудоспособности. Наслаждение работой  знакомо
каждому, кто  умеет  что-нибудь делать  -- умеет по-настоящему, как мастер в
своем деле. Нас заставляли делать то, чего мы не умели, а потом обвиняли нас
в  том,  что  мы  не   умеем,  потому  что  {не   хотим}   работать.  Но   в
действительности наше нехотение означало только, что у нас нет сил и нет 213
возможности работать. Как немыслим скрипач, который отказывается от скрипки,
так  немыслим физически здоровый и  сильный  человек,  которого не  тянет  к
работе. Мы жили в лагерях в атмосфере преступления. Но преступлением не было
отвращение и страх  пред работой людей, еле волочивших  ноги от слабости, --
преступлением была та социальная система, которая право на труд превратила в
обязанность   навязанного  труда,  --  лагерная  система,   которая  впервые
объяснила  мне  явление вредительства. Я никогда не был вредителем в лагере,
но  я понял, как возникает циничное и  вредительское отношение  к  работе  у
людей, полных смертельной  ненависти  к ярму,  которое на  них  надели, и  к
упряжке, которую их заставили носить против воли.
     Обо всем  этом я, конечно