собрании  этого
"медицинского  общества" читались рефераты  и обсуждались проблемы  лагерной
медицины.  Наш  доктор  был   признанным  авторитетом  в  медицинском   мире
котласского перпункта.
     Совещания медперсонала  происходили в  послеобеденные  часы,  во  время
поверки. Дежурный стрелок входил в палату в сопровождении учетчика,  который
называл ему число больных и персонала. Дежурный проходил по фронту кроватей,
тыча пальцем. Просчитав, он деликатно отворял дверь в процедурку, где сидело
человек 20 врачей. Не прерывая ученого заседания, он с порога считал людей в
белых халатах. Так гармонически сочетались Наука и Госбезопасность.
     385  Все  было в 5 корпусе необыкновенно. За раздаточной находились две
кельи. Нельзя их  иначе назвать. Эти кельи пристроил к  бараку на свой  счет
тот  врач, который отбывал наказание в 5 корпусе до нашего доктора. Теперь в
первой келье  жил лекпом, во  второй доктор. В этой  второй, как и в каморке
Максика, где висели на стене акварели Котро,  я испытывал, заглядывая  туда,
особое  чувство: присутствие  индивидуальности,  т.  е.  того,  что  начисто
изгнано, уничтожено, умерщвлено в лагере. Здесь жил  человек. Над кроватью с
совершенно  невероятным,  неправдоподобным,  потусторонним  желтым стеганным
одеялом висела  полочка  с  книгами.  Кроме  медицинских  книг,  здесь  была
карманная  Библия в оригинале и несколько книг математического содержания. В
свободное время доктор занимался высшей математикой.
     Первое,  что со  мной  сделали  в  5  корпусе,  было  -- восстановление
инвалидности. Это  сделал  главный врач, вольный.  Он  пришел  в одно утро в
палату, сел за столик посреди,  и  пред  ним продефилировало  человек 20. Им
всем писали "А-Д" и таинственный значок, как потом оказалось: "инвалид".
     Переход  в  новый корпус, где  мне дали отдельную койку, сделал чудо. Я
сразу почувствовал себя  лучше. Тогда  назначили  меня ночным санитаром.  На
этой работе я мог подкормиться. В 9 корпусе я не  мог быть ночным санитаром,
там  было  120 человек.  Но в 5-ом  было только  40-50 человек. На  это меня
хватало.  Дневным  санитаром я  также не мог  быть: тут надо  было  работать
одетым, выходить на двор,  носить воду, дрова  и ходить на кухню  за едой. Я
мог работать только в пределах корпуса: ноги мне служили слабо.
     Ночному санитару не  полагалось жить в палате. Меня выдворили  в  сени.
Там за загородкой были устроены нары на троих. Со мной помещался завхоз Иван
Иванович, маленький  строгий  старичок, и дневной  санитар  Коля (инженер по
образованию). Работал я от 11 вечера до 8 утра. Днем я спал. 386 Подымался я
только к  завтраку, обеду и  ужину.  Меня  обильно кормили,  как  полагается
ночному  санитару. Наконец я  перестал чувствовать звериный голод.  Я поедал
огромные  количества супу и каши, сидя на своих нарах за перегородкой. Ночью
дежурная  сестра отдавала мне свою часть.  Доктор отдавал  мне соевую  кашу,
которую  он не  переносил. В  первый год в лагере я  тоже не мог есть соевой
каши. Теперь я ел  все.  Моя прожорливость приводила в изумление  раздатчицу
Соню.
     Раздатчица  Соня,  от  щедрости  которой  я  зависел,  была  маленькая,
черненькая  и  напоминала  еврейку.  На самом же  деле это была мусульманка,
карачаевка. Карачаи -- маленький народец на Северном Кавказе. В  1942 году с
ними случилось несчастье: они подарили  белого коня Гитлеру,  когда немецкая
армия заняла их район. Когда же вернулась законная власть, карачаев посадили
в товарные  вагоны и  вывезли  в наказание все  племя в  Центральную Азию. А
Соню,  учительницу народной школы, отправили в  лагерь. Когда  летом 44 года
доставили  ее  в  5  корпус, это  был  жалкий заморыш,  худой  цыпленок  при
последнем  издыхании. Но доктор ее вылечил и сделал раздатчицей. Теперь Соня
держала в руках  черпак,  как скипетр. Она округлилась, ела мало и умеренно,
держала  себя  с  достоинством  и с безграничным благоговением  смотрела  на
доктора миндалевидными черными глазами.
     11 часов вечера. Сиделки, уходя, будят меня. Я запираю за ними наружную
дверь. Все спят уже и только дежурная сестра сидит среди палаты за столиком,
но  скоро и она исчезает в "процедурную". Я один с больными. Начинаю с того,
что приношу дров из чулана, всяких палок,  досок и поленьев,  которые завхоз
Иван Иванович сложил под своими нарами. Ставлю на печку бак с водой, а дрова
вокруг печки,  чтобы  высохли. Стругаю ножичком щепки  и развожу огонь. Надо
топить расчетливо, чтобы хватило скудного запаса до утра.
     Из  холодной уборной я выношу  большое  ведро с  деревянным сиденьем. У
коек тяжело больных 387 я ставлю глиняные миски. Это -- такие же миски,  как
и те, из которых мы едим. Всю  ночь я их выливаю в ведро и ставлю обратно, и
не допускаю к ним тех, кто в состоянии подойти  к ведру. Каждый час  или два
-- параша полна, и я  выношу ее в холодную и темную уборную.  На  гвоздике у
входа в уборную  висит  старый рваный бушлат,  шапка  и стоят  разъехавшиеся
туфли.  Идя в уборную,  надо одеться, как  на двор:  там  мороз, и  на  полу
грязно. По палате же ходят босиком в одном белье.
     Человек 50  лежит  на койках вдоль  стен  и посредине.  Средина  палаты
занята койками,  где как в  9-ом -- лежат втроем  на  двух сдвинутых койках.
Кроме этого, имеются в палате: железная печка и столик с двумя табуретами.
     ...Тихо  в палате... сильная электрическая  лампочка горит ярким светом
над столиком в центре, но в углах -- тень... Под  койками начинают  метаться
крысы... Одна из них вскочила на столик между койками, и я подхожу проверить
-- не осталось ли там хлеба или полотенца,  в которое был завернут хлеб. Уже
за  полночь.  Больной пошевелился и позвал меня. Это украинец,  которому уже
недолго осталось жить. Я  приволакиваю  ведро с сиденьем, ставлю в ногах его
койки. Больной  лежит  на  спине,  отбросил серое солдатское  одеяло, согнул
костлявые  колени. Он беспомощен как ребенок. Все  ребра его тела проступили
наружу. Я  наклоняюсь к нему:  "Возьми за шею!", правой обнимаю плечи, левой
под колени, и  как  дитя  приподымаю  с  постели. Я, инвалид, качающийся  от
слабости  --  герой  в  сравнении с  ним.  Я чувствую  в  своих  руках  этот
бессильный мешок костей, и мне  страшно,  чтобы эти кости  не переломились в
моих руках, чтобы не отпала высохшая голень, чтоб он не умер на этой параше,
на которую я его  сажаю. Он сидит на ней долго,  обвиснув всем телом, пока я
не прихожу уложить его и закутать в одеяло. Он что-то брюзжит, тихо ноет про
себя...  "тяжело, тяжело"... слова бессвязной жалобы  и упрека. И прежде 388
чем я успеваю положить его, меня зовет второй такой же, и третий.
     У дверей в отхожее лежит умирающий. Его положили на самое плохое место,
потому что ему уже все равно. Уже 2 дня все ждут его смерти. Этот уже ничего
не говорит и  не стонет -- он только смотрит  пустыми глазами. Дурной  запах
идет от  него. Соседи  зовут  меня. Я  осторожно  снимаю  с  него  одеяло  и
вытаскиваю  из под него загаженную простыню. Белья  для  него больше нет.  Я
подкладываю под него клеенку, прямо на тюфяк. Он  лежит голый. Соседи клянут
его вполголоса "Не  виноват я,  братцы,  -- шепчет  умирающий,  -- потерпите
маленько"... Под утро начинается у него агония.
     В это  время тухнет свет, и палата погружается в мрак. Это бывает очень
часто, и на этот случай заготовляется с вечера керосиновая лампочка. Сегодня
в ней нет  керосина. И это  бывает. А  больные  сегодня  беспокойны -- нужен
свет. Я  иду  в чулан за  тонкими  смолистыми щепками  -- толщиной в  палец,
длиной сентиметров в 70. Это лучина. Та самая, о которой у Пушкина сказано:

        ...В избушке, распевая, дева
        Прядет -- и зимних друг ночей
        Трещит лучина перед ней...

     Вот она  --  лучина, зимних  друг  ночей  --  в 5  корпусе  Котласского
перпункта, в 1945  году. Коммунизм --  не  только "электрофикация + советы",
как сказал Ленин. 28 лет после октябрьской  революции это  также:  лучина  +
лагерь.  Старый  друг лучше  новых  двух. Лучина  надежнее  электричества  и
керосина. Восемнадцатилетний Витя зажигает лучину об уголек из печки опытной
рукой и затыкает ее наискось на деревянном столбе среди палаты.
     Лучина  горит  желтым дымным  светом,  ей  не дают  выгореть до конца и
каждые  10 минут  заменяют ее свежей,  а остаток старой бросают  в кадушку с
песком на полу. Несколько десятков  лучин лежит  389 наготове. Но через  час
снова зажигается электричество, и мы возвращаемся из 18-го века в 20-ый.
     Энергично стучат в дверь. Это идет ночной  обход. Прежде чем открыть, я
предупреждаю дежурную сестру,  которая прилегла в процедурной.  Она поспешно
выходит  в  палату,  садится  к  столу.  Охранник  ВОХР'а   обходит  корпус,
заглядывает к врачу, проверяет, все  ли спят согласно с инструкцией, и что у
кого лежит на столике. Потом подходит к термометру  среди палаты. Если  ниже
16° --  завхоз  отвечает  пред начальством,  а  я  -- пред  завхозом.  Я
показываю стрелку, что нет больше дров -- топить нечем.
     Стрелок выходит, и через полчаса стучит в дверь:
     -- Выходи! За 16-ым бараком лежат две доски. Бери и топи!
     Легко ему сказать: "выходи". А  я  уже месяца 4 не  выходил из корпуса.
Это для меня -- большая экспедиция! Я одеваюсь  в чужие ватные брюки,  чужой
бушлат, чужие валенки и выползаю за порог.
     Снаружи  -- глухая  зимняя ночь.  Бреду в  глубоком снегу по колено. Ни
души.  Только дым  валит из  труб низеньких госпитальных  бараков, и  мигает
электрическая  лампочка  на столбе по ту сторону лагерной  ограды  с колючей
проволокой. И  далеко-далеко  на  путях  свистят  паровозы. Это  --  станция
Котлас, пункт,  через который  проходят  поезда. А мы здесь  лежим -- сотни,
тысячи  людей  --  зачем? Я чувствую  себя, как  крот,  который поднялся  из
подземной норы. С изумлением  гляжу на чужой  и  странный  мир  зимней ночи.
Звезды  горят в высоте. Куда я попал? Скорей взять доски, скорей  обратно, в
палату, в теплое, логово, где у меня есть место и  звание ночного  санитара.
Здесь, на этом суровом  морозе, в  ночном  безмолвии под  куполом  северного
неба, я только привидение, тень -- фантом в чужом бушлате.
     Вернувшись и  оживив  огонь  в  печке,  я сажусь у ее  железной  стенки
поговорить  с  сестрой  и  Витей...  Витя  --  мальчик  с  круглой  головой,
стриженый,  очень вежливый  и  старательный  помощник в  корпусе.  У Вити --
трехлетний срок за немалое  390 преступление: он с компанией товарищей украл
барана. Барана  съели моментально -- давно мяса не видели. Грех попутал -- и
голод не тетка. Он,  собственно, только  увязался за  старшими парнями, и те
получили сроки побольше, а ему, Вите, по молодости -- только три года.
     В два часа  ночи стучат снова. На  этот  раз входят двое-трое с  вахты,
неся  зашитые в  полотно ящички: это -- посылки.  Больным в корпусе передают
посылки  не днем,  а  ночью, во  избежание лишних глаз. Никто из больных  не
рассердится, если разбудят его  ночью со словами: "принимай посылку".  На 50
человек в корпусе есть всего 2-3 получающих. Разбуженные садятся в волнении.
Посылка -- переворот в их жизни. С завтрашнего дня несколько дней подряд они
не  будут  голодны...  Вспарывают  полотно,  сбивают  крышку  с  ящика  и  в
присутствии  адресата  вынимают  по порядку,  что внутри.  Одна  посылка  --
обычная колхозная из Центральной  России: ржаные  сухари, сушеная  картошка,
лук.  Лук мерзлый, но  в лагере и  он не пропадет.  На самом  дне -- кусочек
сала, грамм в 200, завернутый в тряпочку. Если посылка  из Средней Азии -- в
ней  мешочек  сушеных фруктов  (изюм, урюк)  и курдюк,  т.  е. жирный овечий
хвост, особенно  любимый нацменами. Самую лучшую посылку получает Попов. Ему
шлет жена из  Сочи, с Кавказской Ривьеры. Там  бывает не только масло, мед и
сахар,  но и  то  волшебное,  от  чего глаза  Вити  загораются  восхищением:
несколько мандаринок.
     Мандаринки  в лагере! Мандаринки на севере,  где люди годами не видят в
глаза обыкновенного яблока  и доживают до старости,  не  узнав  вкуса груши.
Витя получает у Попова кожицу от  мандаринок. Эту кожицу он кладет в кипяток
и уверяет, что "чай" от этого приобретает особый аромат.  Ночная конспирация
не помогает Попову. На утро весь корпус будет точно знать, что именно было в
посылке.  Ближайших соседей придется ему угостить, а всю  посылку  отдать на
хранение в раздаточную, чтобы не вводить в  искушение 391 ближних. В 6 часов
бьет  за окном  гонг.  Ночь  кончена. Подъем!  -- Нас,  больных,  подъем  не
касается. Я бужу дневного санитара Колю, приношу  воды в ведре для умывания.
Первые  больные начинают шевелиться. Мое  дежурство идет к концу. К  7 часам
является Соня и обе сиделки. Я  ухожу спать -- в холодные сени, на "северный
полюс". Сплю  я одетый и мерзну даже во сне. Как я завидую больным,  которые
лежат в теплой палате и ни о чем не заботятся! Но нельзя  все вместе: и быть
сытым и лежать в тепле.
     Только  один месяц я работал ночным санитаром. За это время я много ел,
и мой вес поднялся с 45 кило до 51. Это  был мой максимальный вес  в лагере.
Под конец я не выдержал, и меня перевели в палату к больным. Моим преемником
стал Витя...
     Шел 45-ый  год, и война  подходила  к  концу. Советские  войска вошли в
Восточную Пруссию, и мы следили с волнением за их наступлением. Каждый номер
"Известий" или "Правды",  который попадал "на  полчаса" в руки медперсонала,
жадно прочитывался и обсуждался в тесном кругу... В  конце зимы через Котлас
прошел первый эшелон -- женщин  из гражданского населения Восточной Пруссии.
Начинался массовый  вывоз  немцев, по испытанной системе  НКВД. В  одно утро
пропустили через баню котласского перпункта партию немок -- в легких платьях
и туфлях, не  подготовленных  к суровой  зиме  крайнего  русского севера. --
"Kalt, kalt ist in  Russland!" повторяли  они и жались друг к  другу. Эшелон
был в пути 4 суток из Москвы. За это время замерзло и  умерло  80 человек из
партии.  Хоронить их  в пути  не  позволили.  В  конце  состава  шел вагон с
трупами. --  "Половина вымрет в  дороге  -- половина  на  месте"  -- оценили
котласские люди, которые уже видали виды. Жалеть их было некому. Свои тут же
рядом погибали без счета.
     Я лежал  месяц  за  месяцем  на  койке против  печки. Еще  раз объявили
амнистию  польским заключенным. Это была амнистия по соглашению с  новым 392
польским демократическим правительством. На нашем перпункте  было человек 10
поляков.  Только  один  из  них  был  освобожден  --  остальные  остались  в
заключении.  Они протестовали и писали жалобы. На  этот раз я не жаловался и
не протестовал. Я был  убежден в бесцельности  и -- более того --  вредности
слишком  часто  повторяемых  протестов.  За  годы,  проведенные в  лагере, я
несколько раз протестовал резко и горячо против своего задержания, и не было
смысла  еще раз повторять сказанное.  Теперь я  не хотел больше обращать  на
себя внимание. Я чувствовал, что на этот раз  -- чем меньше будут заниматься
мной, чем меньше  будут знать и  помнить обо мне представители власти -- тем
лучше.
     Месяц  за  месяцем, лежа  на койке, забытый  всем  миром,  даже  своими
врагами, я наблюдал, как умирают люди.
     Здесь не было войны, и  все же великое побоище окружало меня. Отголоски
страшного избиения доходили до меня, как  в трюм корабля доносится шум бури.
"5-ый корпус", засыпанный снегом,  напоминал мне корабль,  идущий по морю --
неизвестно куда. Волны шумели за бортами корабля, а в трюме ворочалась груда
человеческих  тел. Приглядываясь к ней, я  постигал, какая чудовищная машина
убийства приведена в движение на просторах России  -- машина, перемалывающая
человеческий "мусор" и  изо дня  в  день  выбрасывающая остатки в котласские
госпитальные корпуса.
     Рядом со мной умирал Вася. Это был 20-летний мальчик, и срок у него был
тоже 20 лет. За какие преступления дали Васе  20 лет  каторги? Кого он  убил
или предал? В углу нашей палаты лежал 72-летний старик-колхозник, зарубивший
в пьяном виде свою жену. Ему дали два  года, а Васе двадцать за  то, что  он
подметал  пол  у немцев  в  полиции.  Может быть, это была  "государственная
мудрость",  но  я не  мог  не  ненавидеть и  презирать  государство, которое
защищало себя таким образом. Два года или двадцать -- оказалось все равно, и
оба они, 393  старый и  малый, умерли в ту  зиму в  5  корпусе. Вася умер от
горловой скоротечной чахотки. При этом он  до  последней  минуты  не понимал
опасности своего положения и даже не знал, чем  болен. Доктор велел  кормить
его из отдельной посуды. Это  обидело  Васю. -- "Вот, -- сказал он, -- когда
хватились:  когда я уже выздоравливаю!" И  умирая,  он  все  был уверен, что
выздоравливает,  и  не  понимал,  почему  это  больные  в  корпусе  от  него
отворачиваются,  не  позволяют ему  садиться  на  свои  койки  и  ничего  не
одалживают из  своих  вещей. Он думал,  что они им  брезгают, знать  его  не
хотят.  Вася, с  горловой  чахоткой и  20 годами каторги, был  беспомощный и
неразвитый,  ничего  не  понимавший в  жизни мальчик, попавший  с миллионами
других  под колеса жизни.  -- "Один человек  в корпусе  -- ты, Марголин!" --
сказал он мне жалобно, обиженный всеобщим бойкотом. Я его не бойкотировал. Я
не  принимал никаких мер предосторожности, пил из его кружки и сидел на  его
постели. Я не  боялся заразы,  и смерть не пугала меня. Наоборот. Смерть, на
худой конец, была путем избавления от рабства, выходом из тупика, куда зашла
моя жизнь.
     Недоумение овладело Васей в последние дни,  когда наступила катастрофа.
-- "Плохо!" --  сказал он мне,  наконец,  шопотом,  и я увидел в  его глазах
беспредельное  изумление. Когда  Вася  начал хрипеть и задыхаться,  уже было
известно  в палате, кто ляжет  на его койку.  Он еще лежал в  агонии, а  уже
начался обычный грабеж умирающего.  Растащили, подобрали со  столика все его
жалкие вещи.  Санитар забрал  хлеб, нетронутый за 2 последние дня. Ничего не
осталось -- и когда уже вынесли его  -- я съел его  последнюю,  простывшую с
вечера кашу на донышке глиняной миски  и взял себе щербатую железную кружку,
которой мы пользовались вместе.
     Алиментарная дистрофия чаще всего приводила к водянке. Сперва чудовищно
распухали ноги. Потом живот раздувался, как  у беременной женщины.  Все тело
наливалось водой,  заплывали  глаза,  а  394 когда вода подступала к сердцу,
человек  умирал.  В  палате  было полдюжины  больных,  которым  периодически
выкачивали  воду из  живота.  Больной садился на табурет  среди палаты,  ему
прокалывали живот  и вставляли трубку, из  которой лилась  вода.  Она лилась
долго  в подставленный  таз, а  потом сестра  считала,  сколько  литров воды
вышло.   У  некоторых  выкачивали   по  15  литров.  После  этого  наступало
облегчение,  и  больной мог недели две лежать в  ожидании следующей операции
выкачивания. Смерть в этом состоянии была неизбежна.
     Ни одна из смертей не произвела такого  впечатления на людей в корпусе,
как смерть  одного литовца, который месяца  четыре пролежал с нами. Литовцев
вообще  было  много  на  перпункте.  Тут  встретились  две  волны  массового
выселения из Литвы: в 1941 году и в 1944-ом -- перед войной и после изгнания
немцев  и повторного захвата страны. Во  всех корпусах котласского перпункта
умирали литовцы. Этот был -- железнодорожник из-под Каунаса, человек средних
лет, очень солидный, производивший впечатление мирного обывателя. Он еще был
довольно крепок, и во время санобработки вызывался добровольно мыть больных.
Он  был  неразговорчив  крайне  и  держался  с  флегматическим  достоинством
человека,  знающего себе цену. По ночам  иногда он  просыпался,  садился  на
койке и смотрел  пред  собой как каменный  по  часу, потом  сходил  к  печке
закурить (днем курение в корпусе строго преследовалось нашим доктором) и без
слова   возвращался   на  место.  Смерть   этого   человека  была   для