лишний  шаг.
Колени у меня подогнулись, и я рухнул под своей ношей.
     На  счастье,  это  был конец. Нас звали  на "полдник". Со  всех  сторон
сходились звенья на возвышенность, где у большого пня стоял человек из кухни
с ведром каши,  стрелок  и  Карелин.  Издалека виден  был  возок  с  зеленым
боченком: это  везли на "производство"  кипяченую  воду,  объезжали бригады.
Каша полагалась  только  стахановцам. Остальные просто пили воду и отдыхали.
Скворцов  и  Батукай  отпилили  себе сосновые  круглые  диски,  как подносы,
выстругали  по щепке в  виде лопаточки. Каждому положили  крошечный черпачок
пшенной каши. Карелин мигнул повару --  и я  тоже получил черпачок каши, для
первого раза, в виде поощрения.
     Но за  13-метровые рейки я уже не брался. Мои товарищи по звену видели,
что это  мне действительно  не под  силу. И на второй  день Скворцов,  с его
язвой желудка, молча отстранил  меня и понес  рейку с Батукаем. Я  взялся за
бурав, сознавая,  что в этом  звене  мне  уже  не работать. Меня перевели на
носку шпал. Следующие дни мы  работали в болотистой низине, где  приходилось
укладывать шпалы одну за другой, сплошным настилом.
     Я брал по две  шпалы  на плечо  и медленно шел  100-200 метров в  глубь
леса. Вода хлюпала под моими ногами. В начале дня я еще выбирал сухие места,
но под конец мне уже было все  равно. Скоро мои брюки изорвались  в  клочья,
куртка  на плече  прорвалась и почернела от грязи. Руки мои были в ранах. Но
хуже  было  то, что я  не выходил из состояния изнеможения. Мне было 40 лет,
когда  я  попал в  лагерь.  Организм трудно  приспосабливался.  Весь день  я
работал как вьючное животное  и  со страхом думал,  что  сил у меня долго не
хватит. Присесть на  конец  бревна  и  5  минут  сидеть  неподвижно  -- было
пределом 65 желаний. Через  несколько  дней  я  получил растяжение  сустава.
Кисть напухла, и я перестал владеть правой рукой. Это не освободило  меня от
носки, но теперь работа  превратилась для  меня в пытку. В короткий  срок  я
осунулся до неузнаваемости.
     Возвращаясь в барак  после дня работы, весь мокрый и грязный, я валился
на жесткую нару и  час  лежал без движения. Придя в себя,  я шел  за ужином.
После дня без еды у меня не было аппетита, и за ночь я не успевал отдохнуть.
Бараки еще не  топились, не было сушилки, и моя обувь и носки не просыхали к
утру. Утром я одевал все мокрое и выходил на  развод с отчаянием.  Мне нужна
была передышка, но  вот прошло уже 10  дней, а выходного дня все не было.  В
лагерной неделе не было воскресенья.
     В последние дни я был уже  совсем  подкошен  и разбит. Тогда случилось,
что  мы вечером задержались с работой на нашем участке, и Карелин в 7  часов
вечера ушел -- без нас -- со всей бригадой в лагерь. Мы разминулись с ним, и
в сумерках остались одни в лесу. Как произошло, что стрелок нас не  искал, я
до  сих пор не понимаю. Очевидно, Карелин убедил его, что мы присоединимся к
бригаде по дороге.
     Я был измучен варварски, но в эту минуту мы все пережили большой испуг.
На вахте наше  отсутствие должно было  вызвать тревогу, немедленную  высылку
стрелков с  собаками, а по возвращении -- карцер в лучшем случае. Если  бы к
тому нас  обвинили  в  побеге, мы рисковали судом и  дополнительными  годами
заключения. Мы бросились бежать через лес по направлению  к  лагерю. Скоро я
потерял из виду Скворцова и других. Они бежали как от смерти. Стало темно, и
в темноте я скоро перестал слышать их голоса...
     На счастье, я  добежал  до линии узкоколейки.  По  полотну я  прибежал,
задыхаясь,  к вахте в последнюю минуту, когда  уже  пропускали нашу бригаду.
Однако, это отчаянное  усилие не прошло  мне даром.  После  ужина  мне стало
скверно. Я почувствовал слабость и боль во всем теле.  Потом у меня началась
66 рвота. Все  крепко спали, и никто не подошел  ко  мне. На  рассвете нашли
меня без  сознания. Все кругом спешили на развод, и  ни у  кого  не было для
меня  времени. Все же кто-то  поинтересовался мной:  неизвестные руки украли
калоши,  в которых  я ходил на работу. У меня вытащили бумажник,  полотенце,
кашне,  как будто  я уже умер. В  бумажнике находились фотографии  из  дому,
которыми я очень дорожил. Оставили мне только рваные ботинки, которые уже не
годились в осеннюю грязь.
     Нарядчик махнул рукой при виде заблеванных досок, на которых я лежал, и
в 11 часов взяли меня в стационар.
     За 3 1/2 месяца со времени ареста это был мой первый настоящий отдых. Я
был  счастлив. Никакие  санатории и европейские курорты, которые я посетил в
моей бывшей жизни, не могли сравниться с этим божественным местом.
     Стационар состоял из кухни, где на кровати спал врач, и из комнаты, где
стояли   койки,   настоящие   деревянные  койки  с  сенниками,  подушками  и
солдатскими одеялами. Было чисто и  тихо. Сюда не  приходили нарядчики гнать
на работу. Я разделся и лежал в больничном белье. Врач, сестра и санитар  --
были свои люди, западники. Правда, не могли  мне  дать нужной диэты, но зато
еду приносили в постель. Было  8 больных. Один из них, молоденький артист из
варшавского "Театра млодых",  декламировал  и  рассказывал анекдоты. В  углу
лежал Гайслер, известный варшавский педагог.
     Нехорошо было только, когда приходилось, закутавшись в одеяло, выходить
во двор, в  ненастную октябрьскую слякоть. Тогда ноги оступались и скользили
по грязи, голова кружилась. Более слабых больных провожал санитар.
     Недолго продолжался отдых  в стационаре. Где-то нашелся том Шекспира; я
перечел  "Гамлета" и "Короля Лира".  Ни  книг, ни газет, ни радио не было на
48-ом, и  со времени ареста мы  были отрезаны  от известий о внешнем мире. Я
проводил время в разговорах 67 с Гайслером. Летом 39 года, накануне войны, я
читал   в  варшавском  журнале   большую  статью   Гайслера   о   неизданных
произведениях Габриели Запольской. Это был заслуженный педагог с многолетним
стажем,  известный  в   польских  литературных   кругах  критик  и   историк
литературы,  человек  вне  политики.  Этот  деликатный и  болезненно-хрупкий
человек бесконечно тосковал по родине, по дому, по семье. В Варшаве осталась
у  него жена и  пятилетняя дочурка. Он  без  конца вспоминал  ее, спрашивал,
суждено  ли ему еще увидеть  свою  девочку. Я уверял  его, что злые  времена
скоро минут, и мы вместе отпразднуем возвращение...
     Теперь эти строки -- единственная память  об  этом человеке. Погибла не
только его семья и любимая  им крошка -- немцы уничтожили,  повидимому, весь
круг  людей, которые читали и знали Гайслера. Некому вспоминать его в  новой
Польше. А  самого Гайслера  убили  в исправительно-трудовом лагере.  Кому-то
понадобилось исправлять его трудом. Нельзя  назвать  смерть этого человека в
лагере иначе как убийством. Его гоняли в лес беспощадно, несмотря на тяжелую
астму. Там,  в польских бригадах, товарищи-заключенные имели к  нему столько
уважения,  что позволяли ему сидеть, почти  не принимая  участия в работе, а
польский бригадир в конце дня  писал ему в "рабочем сведении" 30% --  норму,
недостаточную, чтобы жить, но необходимую,  чтобы избежать посадки в карцер.
Как долго могло это продолжаться?..
     Продержали меня дней пять -- и наступило "изгнание из рая". Я отдохнул,
боли прошли, и надо было положить другого на мое место. Прежде чем вернуться
в лес, я успел еще четыре дня  посидеть  в лагере  на "специальной  работе":
переводчиком у судебного следователя.
     Я уже  упомянул  выше,  что  в  лагере находился  транспорт  злочевских
евреев, привезенных без допроса и дознания. Теперь из самого Злочева прибыла
следственная комиссия для допроса в  самом лагере. Допрашивало  двое молодых
"юристов"   --  68   вежливых,  корректных,  того  типа,  с  которым  я  уже
познакомился  в  пинской  тюрьме.  Злочевские  люди не  понимали  по-русски,
поэтому требовался переводчик  со знанием еврейского,  польского  и русского
языков. Меня назначили в распоряжение комиссии. Допрашивали утром и вечером.
Каждый  вечер я получал список в 50  фамилий людей, которых надо  было утром
через нарядчика снять  с развода.  Очередь  стояла в  коридоре второй части,
мужчины  и женщины -- все  волновались, как будто этот допрос мог что-нибудь
изменить в их судьбе. Волноваться  не стоило, и сцены допросов были скучны и
похожи  одна  на  другую. Начиналось  с  того,  что  следователь  протягивал
папиросу заключенному. Этот жест уже был мне знаком и значил: "Не бойся!  мы
люди культурные  и все  сделаем  благородно,  по  закону". Потом  начинались
стереотипные вопросы:  имя,  где, когда родился,  где  жил,  чем  занимался,
партийная принадлежность.  В "Бунде" не состояли? Сионистом не были? Пометка
"беспартийный", и дальше: Есть ли родные  заграницей? И как попал в беженцы?
И почему отказался от советского паспорта? -- Очень многие жаловались на то,
что они подали заявление о принятии в советское гражданство, но не дождались
ответа, а  некоторые даже "получили паспорт  и  потеряли". --  Была в  массе
евреев и группа "слензаков", т.  е. силезских поляков-рудокопов, которые и в
беженцах копали уголь  где-то в  окрестностях Злочева. Твердые рабочие лица,
голубые глаза, характерный  диалект  и тихое, непоколебимое упорство  людей,
которые ждут,  чтобы  их  отправили домой, на родной "Сленск".  Каждый  брал
папиросу, а  уходя  просил  еще одну,  но этой уже  "гражданин-начальник" не
давал: на всех не напасешься. Поскольку все эти люди  были  уже  водворены в
лагерь, все эти допросы задним числом не имели никакого значения ни для них,
ни  для  следователя.  Каждый  подписывался  под протоколом,  предварительно
покосившись на меня: нет ли какого обмана?
     "Сроков" всем этим людям  так  и не дали, да это и не  было необходимо.
Советские зэ-ка  сидят 69 иногда годами, не имея  объявленного приговора, не
зная,  ни  "за что", ни  "сколько".  Года через 2  позовут их во 2-ую часть,
прочтут бумажку, где сказано, что еще остается 8 лет, предложат подписаться,
но на руки  никакого документа не дадут.  Ни судей  своих, ни доносчиков, ни
обвинителей они не видят, а защитников им не полагается.

--------
6. РАСЧЕЛОВЕЧЕНИЕ.

     Зимой 40-41 года  расчеловечили тысячу  человек на 48 квадрате. Не  все
были западного происхождения. Часть из них были -- советские люди. Численное
отношение  между  западниками  и  советскими  все  время менялось  на  48-ом
квадрате. Западники  убывали, советские  прибывали, и  под  конец  на тысячу
человек  осталось  триста западников. Как  остров, мы были  окружены пестрой
смесью  народов  СССР:   великоруссами,  украинцами,  узбеками,  туркменами,
казахами,  цыганами,   грузинами,   финнами,  немцами.  Во  втором  онежском
отделении ББК было особенно много людей из Средней Азии -- "нацменов".
     Вид  азиатских бригад  наводил  ужас. Чудовищно-грязные,  звероподобные
люди, с головами, обвязанными грязными  тряпками, остатки вымерших в  лагере
поколений, с непонятной речью, одичавшие  до  какого-то пещерного состояния,
они  работали  нечеловечески, ни с кем  не смешивались и  никого к  себе  не
подпускали.  Западник,  которого  посылали  с  ними  работать, был конченный
человек: они  не  признавали за ним права  иметь что-либо свое, бесцеремонно
разбирали  все его  вещи,  а на работе подгоняли "дрыном", т. е.  деревянным
колом,  били  и  пинали  ногами  как собаку.  Попасть  в это окружение  было
смертельной опасностью  для  западника;  но  с  другой,  российской, стороны
подстерегали его "урки", которые были  не лучше: бандиты,  готовые всегда на
циничное надругательство, грабеж, удар топором. Эти до конца расчеловеченные
люди показывали нам, как в зеркале, наше собственное 70 будущее. Скоро ввели
для  западников минимум  выполнения нормы -- в 30%.  Человек, который  давал
меньше,  шел  вечером  в карцер. Уже  нельзя  было  больше отсиживаться  или
медленно ковыряться  на работе. Война началась на лесных участках. С утра до
вечера стрелки охраны гнали людей от костров, десятники и начальники кружили
по лесу, зорко следя, чтобы работа не прекращалась ни на мгновение. Голодные
люди огрызались, на них  замахивались прикладами, или  десятник, выйдя из-за
кустов, заставал врасплох людей у  огня, хватал  "дрын" и матерщиной подымал
от  костра  кружок  отдыхавших. Вечером наступала расправа.  Каждый бригадир
писал  "акт"  на несколько человек, не  выполнивших 30%,  конвойный  стрелок
подписывал: "Мы, такие-то, составили настоящий акт в том,  что поименованные
з/к-з/к бригады такой-то, дня такого-то, злостно уклонялись от работы, в чем
и было им сделано предупреждение. Несмотря  на  предупреждение,  к работе не
приступили и задания бригадира не выполнили".
     Начальник лагпункта, не проверяя,  ставил на акте краткую резолюцию: "5
суток"  или "10 суток". В  течение вечера  заключению в  карцер  подверглось
40-50  человек,  а  на  другой  вечер прибывало еще столько же.  Понятно,  в
карцере  не  было  для  них места,  и  комендант  ШИЗО  не  имел возможности
выполнять распоряжения начальника лагпункта.  Скоро установилась  очередь  в
карцер. Многие так и не попадали в карцер, в особенности если принадлежали к
лагерной  аристократии  --  "придурки".  Каждый  вечер  Панчук  и  "завшизо"
обходили бараки, забирая по своему усмотрению в карцер из длинного списка. В
бараках разыгрывались дикие сцены избиения, когда люди не шли добровольно  и
приходилось вызывать в помощь стрелков и помощников коменданта.
     Для  огромного большинства не только 100%  -- полная норма, но и 30% --
"беженская норма"  --  были  недостижимы,  и  не в  силу  злой  воли,  а  по
совершенно объективным  основаниям. Я  никогда не был  в в состоянии сделать
30% на лесоповале, а на 71 более легкой работе --  пиления дров -- делал 30%
с крайним напряжением, работая весь день без перерыва и до последней границы
своих  сил. Может быть,  я был  бы в состоянии дать 30%  нормы на  разгрузке
вагонов или с  тачкой на земляных работах. Но для этого я  должен был  иначе
питаться и нормально отдыхать после работы.
     Рабочий день заключенного на 2 часа больше, чем для вольных. Когда весь
Сов.  Союз работал 8  часов в день, лагерники работали 10. Когда же в начале
мировой войны, в  Сов.  Союзе ввели 10-часовой  рабочий  день, наш  лагерный
составлял  12.  Однако,  в действительности  наши мучения  составляли не  12
часов,  а  много больше.  Задержки на  работе,  очереди под окнами  кухни по
возвращении, часовые стояния в строю во  время поверки и  на  разводе -- все
это требовало физического напряжения и вычиталось из нашего отдыха.
     Номинально зэ-ка имеет 3  выходных дня в  месяц: раз в 10 дней. Однако,
если выходной день не подтверждается приказом  из  Управления  Лага,  он  не
осуществляется. До последней минуты  мы не знали на 48-ом квадрате, будем ли
отдыхать,  и в большинстве случаев действительно не отдыхали. Выходной  день
просто отменялся  в виду невыполнения плана. Зимой 40-41 года, в самые лютые
морозы на самой  тяжкой лесной работе  мы 60  дней подряд, т. е. 2 месяца не
имели ни одного дня передышки.
     Это  кажется  невероятным,  т.  к.  превышает  нормальную  человеческую
выносливость. Но это было одним из этапов нашего расчеловечения. Мы не имели
обеспеченного  нормального отдыха,  и  каждый  выходной день был подарком  и
милостью  начальства.  Советские праздники,  первомайский и октябрьский,  не
соблюдались в  лагерях.  В  этот день ничего не прибавлялось к обыкновенному
питанию, и заключенные выводились на работу, чтобы подчеркнуть, что праздник
советских граждан не касается зэ-ка.
     Заключенные не  получают  зарплаты. Она не  полагается  им, т.  к.  они
обязаны  работать  в   72  порядке   наказания.  Вместо  этого  им  выдается
"премвознаграждение". Разница между "зарплатой" и  "премвознаграждением" та,
что получаемые деньги  не составляют эквивалента  работы, а премию,  которую
государство  выдает  в  качестве  поощрения, не  будучи  к тому обязано. Это
"премвознаграждение"   составляет   жалкие   гроши.  Я  получал  в  качестве
"секретаря начальника" в должности, где по  штату полагается "вольный" -- 15
рублей в  месяц. Дневальные, которые  обязаны мыть пол,  нары,  окна, носить
воду,  топить,  сторожить и обслуживать  многолюдные бараки,  получают по  5
рублей. Месячный "заработок" работяги на самой тяжелой работе при 100%-ном и
ударном выполнении нормы составляет 5-7-9 рублей.
     В годы войны, когда кило  хлеба стоило в лагерях Архангельской  области
100 рублей, одно  яйцо -- 15 рублей, премвознаграждение  было фикцией даже в
своих  наивысших  ставках:  врачи получают  по  40, 60,  иногда  100 рублей.
Отдельно стоят  случаи, когда "работяги" получают по несколько сот рублей --
легендарные случаи,  когда з/к,  отбыв 10-летний срок, выходит на  свободу с
3000 рублей. Об этих лагерных крезах мы скажем ниже.
     Итак, непосильный  труд и нищета --  вот  два метода, с помощью которых
расчеловечивается  "homo sapiens",  попавший  в  советский  лагерь. Миллионы
людей принуждаются  работать не по специальности. Несмотря на частые опросы,
регистрации и  учеты, нет  никакой возможности расставить людей, попавших на
эту  колоссальную  человеческую  свалку,  по  местам,  которые  бы  для  них
подходили. В советских лагерях, как на любой каторге в любой стране мира, не
работа  применяется к людям,  а  люди к  наличной  работе. Ясно, что повара,
парикмахеры,  сапожники и  портные имеют  шансы  устроиться в лагобслуге, но
этих мест  слишком мало, чтобы хватило на всех кандидатов. Ясно, что главбух
лагеря -- всегда опытный бухгалтер, но не каждый опытный бухгалтер попадет в
контору. Огромное, подавляющее, 90%-ное большинство идет на  черную массовую
каторжную  работу. 73 Лагеря, призванные  "исправлять  трудом" -- как  будто
можно  кого-нибудь  исправить  обращением  в  рабство   --  представляют   в
действительности  дикарскую профанацию  труда  и неуважение  к человеческому
таланту  и  умению.  Люди,  десятки  лет  работавшие  в  любимой  профессии,
убеждаются в  лагере, что  все усилия их жизни -- пошли на смарку.  В лагере
учителя носят воду, техники пилят лес, купцы копают землю, хорошие сапожники
становятся  скверными косарями,  а хорошие косари --  скверными сапожниками.
Людей слабых,  чтобы  выжать  из них  максимум,  посылают работать  вместе с
сильными  и  опытными: в этих условиях физический  труд становится не только
физической  пыткой, но и  глубоким  унижением. Но и сильные люди не уйдут от
своей судьбы.  Лагерная система  расчеловечивает свободных людей, превращает
их  в  "рабгужсилу",  а  рабов доводит  до  скотского  состояния, с  помощью
методического нажима на темп и производительность работы.
     Каждый лагерь должен был выполнять годовой план. Однако, мало выполнять
годовой план. Администрация, которая хочет  выслужиться  и получить награду,
добивается перевыполнения плана. Возникает метод "трудсоревнования". На воле
то же самое называется "соцсоревнованием".
     В конторе  48 квадрата  висел плакат,  из  которого мы узнали,  что наш
лагерь ББК  заключил договор  о  трудсоревновании  с  лагерями Архангельской
области. Мы  взяли  на себя  обязательство перевыполнить  план  и  перегнать
архангельские лагеря. Управление ББК совершенно  добровольно от нашего имени
взяло на себя это обязательство.
     Чтобы  выполнить   его,  Управление   ББК  организовало  внутри  лагеря
трудсоревнование  между  отделениями.  В  свою  очередь в  каждом  отделении
соревновались  между  собой  отдельные  лагпункты, а  в каждом  лагпункте --
отдельные бригады.
     Это выглядело так: вечером вызывали замученных, шатающихся от усталости
людей,  членов бригады, в "КВЧ". Организацией трудсоревновании 74 занимается
культурно-воспитательная  часть.  В  "КВЧ" "воспитатель",  платный  служащий
государства,  держал  горячую речь  о необходимости бригаде "показать себя".
Соседи уже взяли на себя обязательство перевыполнить план на 140%, сократить
бра