с  керосиновой лампой,  кругом  под
стенами  --  табуреты  и  скамьи лагерного  производства;  на  стене портрет
Ворошилова и таблица "не  пей  сырой воды" или  огромное  изображение вши  с
надписью "рассадник  сыпного  тифа".  Сходятся  руководители  работ,  лесные
мастера, ответственные люди. Комната  заполняется народом. Сидят до полуночи
и позже, 44 дымят  махоркой и  выпивают  огромное  количество сырой воды, за
неимением кипяченой. Петерфройнд то  и дело бежит к кипятильщику -- закипела
ли вода? Обсуждаются распоряжения из центра,  результаты за прошедший день и
составляется самый важный документ лагеря: разнарядка.
     Разнарядкой называется  план работы на  завтра: распределение бригад по
рабочим  местам,  задание для  каждой бригады.  Начинаются  тяжкие  торги  с
отдельными  бригадирами.  "Завтра твоя  бригада  должна  дать  не  менее  60
фестметров. Дашь -- получишь 10 пачек махорки на бригаду, не дашь -- сниму с
работы".  Бригадиры,  поочередно  вызываемые  в  кабинет,  мнутся,  разводят
руками, отнекиваются,  торгуются,  ставят условия: убрать слабых людей, дать
исправный инструмент. Положение бригадиров  щекотливое.  Не показать усердия
--  опасно; обещать 60 ф/м и  не  дать -- тоже опасно: два-три невыполненные
обещания -- и обозленный начальник обвинит во  вредительстве; обещать и дать
-- завтра потребует 70. Правило лагерной администрации:  зэ-ка  всегда могут
работать лучше, чем они работают. Если они выполняют задание, значит,  могут
его  и  перевыполнить.  Дело начальства  --  нажимать.  Нажимают  добром или
угрозами.  Из кабинета  несутся  то  громовые раскаты смеха,  то добродушная
ругань, то удары кулаком  по столу  и  яростная ругань. Ругань, впрочем, при
всех случаях: без нее лагерный язык ни в коем случае обойтись не может.
     То и дело раздается команда из кабинета: "Вызвать бригадира Кунина!" --
"вызвать врача  Германа!"  --  "вызвать  зэ-ка  такого-то!"  -- Заключенный,
которого вызывают к начальнику иногда за полночь,  когда  он храпит и третий
сон видит, просто  не хочет идти. Он посылает будящего к чортовой матери, не
хочет одеваться и понимает, что  от разговора с начальником добра  не будет:
его ждет расправа за дурную работу или грех по службе, и очень возможно, что
прямо из  кабинета сведут его в  карцер.  Поэтому не раз и не два приходится
звать  такого 45 работягу, и он начинает одеваться не раньше,  чем припугнут
его тремя сутками карцера и стащат за ноги с верхних нар.
     Время идет.  Пока  начальники  совещаются  в  кабинете,  под  дверью  в
маленькой  передней  комнатке стоит толпа  вызванных  и невызванных, которые
сами пришли  с претензиями.  Одного  обокрали; другого избили; третий пришел
показать  свое  нагое тело и просить,  чтобы выписали ему  на  завтра  целые
штаны. Драматическая борьба  разыгрывается  вокруг нескольких одеял, которые
имеются в вещкаптерке. В  конце концов они достаются герою дня -- бригадиру,
который показал лучший результат дня и обещал его перевыполнить на завтра.
     "Секретарь" в передней  комнатке должен зорко следить, иначе в 5  минут
не  останется у него ни пера,  ни карандаша, ни  бумаги на столе. Все стянут
цепкие  руки, в  особенности  бумагу,  нужную  для курения.  Люди  сидят  на
подоконнике, расселись на корточках вдоль стен, тесно обступили стол, босые,
нечесанные, с голой грудью, в распахнутых  бушлатах. Звонит телефон: это  из
отделения передают  телефонограмму  или зовут  к аппарату начальника,  чтобы
пробрать его  за недогрузку леса и  невыполнение  плана. Ничего не  слышно в
шуме, и кончается тем, что всю толпу ожидающих, вместе с разбуженными зэ-ка,
которые ожидают, чтобы их  посадили  в  карцер,  с неистовыми  проклятиями и
толчками выгоняют на двор.
     Наконец, вечерняя сессия закончена, и все расходятся.
     Дежурный по конторе садится за опустевший стол.
     Ночь  -- время передачи и приема телефонограмм и сводок из  лагпункта в
отделение, и обратно. Днем --  провод перегружен и  сговориться  невозможно.
Телефонист  и  коммутатор находятся на  вахте; и  туда надо  звонить,  чтобы
получить соединение. Еле-еле, чуть слышно, доходят слова приказов.
     "Начальникам  всех  лагпунктов и  ОЛПов: приказываю! Согласно директиве
наркома...  согласно  46  приказа  за  No.  ...  поднять темп  вывозки...  в
недельный   срок  ликвидировать   залежи...   приказываю:   за  невыполнение
сместить... отдать  под суд... в последний раз предупреждаю -- ставлю на вид
-- объявляю строгий выговор..."
     Всю  долгую   ночь  переговариваются  между   собой  в  онежском   лесу
начальники, главбухи,  коменданты и  завснабы, техконтроль  и охрана. Лагерь
погружен в темноту. Только  на  вышках, где часовые, горит свет.  Лес  шумит
кругом,  порывы ветра сотрясают его вершины, из леса несется рокот и  ропот,
как  при  морском  прибое.  И всю ночь  дико  воют собаки охраны.  Человеку,
сидящему за столом,  все это кажется сном. Как он попал сюда?  что  он здесь
делает?
     Ночной  обход.  Стрелки  идут  по  баракам,   заглядывают   в  контору,
перелистывают бумаги  на  столе  дежурного.  --  "А  это  кто?" --  Рядом, в
помещении УРБ спят зэ-ка  из персонала учетно-распределительного бюро --  на
тех самых столах, за которыми днем работают.
     В  два  часа ночи трещит телефон,  и диспетчер  отделения сообщает, что
подан состав в 18 вагонов на такой-то участок для нагрузки.
     Тревога! Этот состав подан с опозданием в 36 часов, но все равно -- раз
он прибыл, он  должен быть  нагружен  немедленно,  ибо  за  простой  вагонов
отвечает начальник из своего кармана, а зэ-ка -- перед начальством. Тревога!
Дежурный звонит  на  вахту,  просит  разбудить начальника.  Дежурный бежит к
старшему нарядчику. Старший нарядчик Гриб торопливо одевается. Ему предстоит
поднять  среди  ночи бригаду грузчиков, которая вернулась поздно  вечером  и
спит каменным сном после своих каторжных 12 или 15 часов. К ним сейчас войти
-- все равно что  укротителю в клетку с хищными зверьми. Нарядчик прежде чем
войти  в их барак, украдкой крестится. Стрелки из ВОХР'а следуют  за ним, на
всякий случай. Разбуженные люди рычат и огрызаются, зовут в свидетели бога и
чорта, что они свое отработали,  ноги у них не  стоят, руки и плечи разбиты.
-- "Иди 47 ты...! -- Иди отсюда, не доводи  до греха!" -- Но нарядчик тверже
стали, его не собьешь. Пробует то лаской, то  угрозой. Бригадир приходит ему
в помощь. Начинают вылавливать более смирных,  послушных. Когда трое-четверо
поднялись,  легче  говорить   с  остальными.  Входит  начальник   лагпункта,
встревоженный, злой, невыспавшийся. -- "Братцы, -- говорит он, -- ребята, не
выдайте!" --  и  обещает им  премии,  неслыханную кормежку,  а  через минуту
скрипит зубами и угрожает  сжить их со  свету.  С обеих сторон бешеные лица,
исступление,  отчаяние. Эти  ночные  сцены  вывода на  работу  изнеможенных,
пьяных  от  усталости  и желания  спать людей  полны  грозового  напряжения.
Столкновение зэ-ка  и  администрации всегда  кончается победой нарядчиков  и
начальников,  за  которыми  весь   аппарат   власти,  штыки,  револьверы   и
распоряжение скудным лагерным  пайком. Через час или два бригаду выведут. Но
пока  идет   уговаривание,  весь  лагерь  неспокоен.  В   соседних   бараках
просыпаются  люди, подымают  головы:  "что там такое?" --  "Бригаду выводят,
тише!  а то и нас подымут!" -- Нагрузка не в очередь, ночью в лесу, в дождь,
снег или бурю  -- от одной мысли пробирает дрожь. -- "Лишь бы дали  долежать
до  подъема!" --  Люди,  которые теперь  уйдут, не вернутся,  пока не кончат
своей работы, хотя бы она продолжалась  всю ночь  и весь день.  Единственная
возможность для  них вернуться  в лагерь и отдохнуть --  это отправить  этот
проклятый поезд.
     И  снова тихо в  лагере. Час идет за  часом.  И, наконец,  сухо  шуршит
телефон в конторе. Это вахта сообщает,  что время  давать  подъем:  половина
шестого. Дежурный запахивает бушлат и бредет на  улицу. Через  минуту слышны
глухие гулкие удары камнем о рельс: бум-бум-бум!  -- И новый день начинается
на 48-ом квадрате.

--------
4. РАЗГОВОРЫ

     Люди,  которые  прислали 1000 польских  евреев на 48 квадрат, дали им 3
недели сроку, чтобы  превратиться в лесорубов  и полноценных 48  рабочих. Им
сказали: "Ваше  прошлое нас не интересует. Надо работать. Это основной закон
советской  жизни.  Кто не работает, тот не ест. Ваше спасение в работе. Если
вы слабы, то работа вас сделает сильными. Если вы больны, работа вас сделает
здоровыми.  Кроме работы, нечего вам делать  в лагере, а если вы  не  будете
работать, то погибнете".
     Каждая работа  в  советском  лагере  была нормирована  немилосердно, из
расчета на  полное  использование  сил  здорового русского мужика. Чем легче
была работа, тем больше была норма, которую надо было выполнить. В последнем
счете все работы были равны и сводились к эксплоатации до последних пределов
физической силы и выносливости.
     В  лагерях нет легких работ. Плести веники или полоть грядки  -- легче,
чем работать в шахте или носить тяжести, но самая легкая работа превращается
в  мучение, если  норма  превосходит силы.  Мы  никогда  не были в состоянии
сделать то,  что от  нас  требовалось,  чтобы  быть  сытыми.  Чем  больше мы
голодали, тем  хуже  мы  работали.  Чем  хуже  мы  работали,  тем  больше мы
голодали. Из этого порочного круга не было выхода.
     На 48 квадрате  столкнулся  советский метод с живыми  людьми.  Эти люди
были  евреи.   Мы,  сионисты,  знали,  как   трудно,  как  непросто  сделать
чернорабочего  или квалифицированного  рабочего  из  человека,  выросшего  в
условиях  еврейского  местечка.  Мы   создали  в  Европе   сложную   систему
"продуктивизации"  для  нашей  молодежи.  Мы  ее  посылали  в  17-18  лет  в
"гах-шару", т.  е. в  пункты трудового обучения,  на  год  или  два. Потом в
Палестине мы окружали ее опекой наших организаций.  Кроме того, эта молодежь
проходила  идейную подготовку.  Она  была полна  энтузиазма, сознания  своей
исторической миссии и роли национального авангарда.
     Советская    власть   послала    в    лагеря    массу    интеллигентов,
полуинтеллигентов,    служащих,   лавочников,   купцов,   мелких   еврейских
ремесленников. Им 49  сказали: "вам  дается 3 недели сроку,  чтобы научиться
работать".
     "В первую неделю будет довольно, если  вы сделаете 25% нормы. Во вторую
неделю --  50%. В третью неделю  --  75%.  По окончании  3  недель вы будете
работать на общих условиях со всеми зэ-ка".
     Таков был эксперимент,  которому тупые доктринеры подвергли сотни тысяч
людей,  захваченных  заграницей  и  поставленных  в  условия принудительного
физического  труда,  т. е.  каторжные  условия. Эксперимент должен был  дать
ответ на вопрос: чего  можно добиться применением  прямого насилия. Средство
принуждения было -- голод. Руководящий принцип: каждый человек  может делать
каждую физическую работу.
     Конечно,  московским экспериментаторам было  ясно, что не обойдется без
человеческих жертв. В  конце-концов  лагеря,  куда нас послали, были  местом
гибели миллионов советских людей.
     Советские  зэ-ка, наблюдая неприспособленность западников,  большинство
которых  впервые  брало в руки топор и пилу, говорили: "Привыкнешь! -- а  не
привыкнешь, так подохнешь".
     Но вот,  прошло  3 недели, а  западники на 48 квадрате так и не  начали
работать. Было начало сентября, тепло. Люди, попав в лес, чувствовали себя в
положении  ряженых, разыгрывающих  какой-то нелепый фарс. Шарили в кустах за
грибами и ягодами.  Создалась  атмосфера  "пассивного сопротивления".  Голод
заставлял  их думать  не о  стахановских  рекордах, а о продаже вещей. Вещей
привезли с собой достаточно,  а местные "вольные" люди платили дорогие  цены
за польские  костюмы,  рубахи, обувь.  Торговля  процветала. Через некоторое
время  стали  поступать  в  лагерь  посылки  от  родных  и  друзей.  Посылки
допускались весом до  8  кило.  Человеку,  получившему  8 кило продуктов, не
нужны были лагерные "проценты".
     Это вело к деморализации: слабый работник,  получавший из дому посылки,
питался лучше, чем 50 советский стахановец, вытягивавший из себя жилы, чтобы
заработать на "4-ый котел".
     В особенности курьезно выглядели бригады долгополых галицийских евреев.
Были случаи, когда бригада в 30 человек делала сообща 90% одной нормы, т. е.
меньше,  чем полагается сделать одному человеку.  Бригадир вечером делил эти
90% на  30 человек, т. е. по 3% на человека. Люди получали  первый котел, т.
е. полкило хлеба  и суп. Рассуждали так:  "100% мне все равно  не сделать, а
если  за 3%, за 15% и за  50% все  равно  дают тот же первый котел, то зачем
стараться? Хватит 3%. Продам пару штанов и подожду, пока пришлют посылку".
     Это был  расчет индивидуалистический, антигосударственный, презренный в
глазах  советского  человека. Ясно, что  отношения  между управлением  ББК и
такими  эгоистами должны  были скоро испортиться.  Первое  время  начальство
приглядывалось, не применяло крутых мер.  Уже сам факт,  что нас, "поляков",
поселили отдельно, на особом  лагпункте, очень подымал нас  --  не только  в
собственном мнении, но и во мнении местных властей.
     Прошел  месяц с небольшим  и грянул гром.  В  лагерь  прибыли  для  нас
приговоры.  Нас сперва посадили, а  потом  приговорили.  До этого времени мы
жили без сроков, и власти сомневались, считать ли нас вообще за заключенных.
Теперь все сомнения рассеялись.
     Особое  Совещание  НКВД в  Москве, рассмотрев наши  дела,  вынесло  нам
приговоры  за  такие  преступления,  как  отсутствие  советского паспорта  и
нахождение на территории Восточной  Польши -- по 3  и 5 лет заключения. Всех
нас вызвали  во  "2-ую часть"  (УРБ),  и каждому  объявили  его приговор.  Я
получил  5 лет по статье  СОЭ  (социально-опасный  элемент) --  за нарушение
паспортного режима. Из  двух братьев Куниных старший получил 5, а младший 3,
хотя они  одинаково вели себя на  допросе  и одинаково  были  виноваты,  или
невиноваты. Было совершенно  непонятно, почему одним дали три года, а другим
пять. Похоже было, 51 что на нескольких стах тысяч бланков поставили наудачу
цифры 3  и 5,  где какая пришлась.  Надо  сказать, что западники приняли эти
приговоры с  большой наглостью. Подписываясь  под объявлением приговора, они
смеялись, пожимали плечами и вели себя так, как будто не брали всерьез своих
сроков.
     И в самом деле, -- представить,  что придется прожить 5 лет на  каторге
-- впору было бы повеситься. Все это казалось нам сном наяву, фантастической
чепухой, каким-то недоразумением.
     Но  другое было отношение  окружающих  русских.  --  "Вам  дали детские
сроки", -- говорили они, -- "три и пять лет -- это пустяк. Нам по 10 дают. А
уж раз дали  -- не сомневайтесь! Придется  вам отсидеть полный срок  --  "от
звонка  до звонка". Выбросьте из головы вашу Варшаву. Не  видать вам Варшавы
больше, как ушей своих."
     Через   несколько   дней  прибыли  на  48-ой   начальники   из  Пяльмы:
Дробышевский,  Шевелев из  КВО (культурно-воспитательный  отдел),  и другие.
Созвали людей и выступили с речами. Говорили деловито и откровенно.
     Нам  объяснили, что надежды на возвращение в  Польшу надо оставить. Нам
предстоит прожить годы  в лагерях. Физическая  слабость  не  освобождает  от
труда. Наоборот: лежать на нарах -- верная гибель. Все в лес и на работу!
     Для начала  48  квадрат  должен был  дать Советскому Государству 15.000
кубомеетров леса в месяц.
     Но заключенные не поверили помначу Дробышевскому. Было  что-то  в  этих
людях,  что  лишало серьезности  и  веса их  слова. Мы видели,  что  они  не
понимают и не  чувствуют,  что  с нами  делают.  Еще  больше оттолкнуло  нас
открытое  злорадство  русских  лагерников  и   десятников  по  поводу  наших
приговоров.  Эти люди не  скрывали  своего удовольствия  и  с  садистическим
наслаждением  повторяли нам сто раз на  день, что  не видать нам Польши, как
своих  ушей. В первое время  нам  казалось, что все они -- ненормальны,  что
несчастье вытравило  из  них  способность  52  сочувствовать чужому  горю  и
превратило  их в  существа  полные сатанинской злости  и порочности.  Прошли
месяцы, пока мы научились  распознавать среди  них друзей и хороших людей. И
еще больше времени, пока мы -- или те из нас, кто задумывался над окружающим
-- поняли всю глубину их несчастья, беспримерного в мировой истории.
     Первым движением зэ-ка  после объявления приговоров было -- защищаться,
протестовать, аппелировать.
     В  советских лагерях заключенным дается полная возможность  жаловаться.
Рядом   с   обыкновенным  ящиком  для  писем,  который  висит  в  конторе  и
опорожняется раз  в  неделю  или  при  случае,  висит  еще  особый ящичек  с
надписью:  "для жалоб и заявлений Начальнику  Лага,  в президиум  Верховного
Совета или Главному Прокурору СССР". Опускаемые туда заявления,  конечно, не
свободны от общей цензуры. Цензуре подлежит все, что пишет и получает зэ-ка.
Однако, если  цензура,  культурно-воспитательная  и  политическая  часть  не
воспротивятся,  то  заявление, с  приложением  характеристики  заключенного,
будет отослано. Через месяц после того, как оно было опущено в ящичек, зэ-ка
получит  официальное  уведомление, что  его  обращению  дан ход.  Еще  через
полгода или 9 месяцев придет долгожданный ответ из Москвы.
     В ту первую осень и зиму западники 48-го квадрата написали  невероятное
количество  жалоб, аппеляций и просьб о помиловании на имя Калинина, Берии и
др. сановников.  Русские зэ-ка немало потешались  над  их содержанием.  Сами
они,  умудренные горьким опытом, ничего не  писали. Писание заявлений, вроде
кори, -- детская  болезнь каждого лагерника  в  первый  год  его заключения.
Советская   власть  достаточно   терпима  и   гуманна,  чтобы  дать  каждому
заключенному возможность "выкричаться". В московских  архивах лежат миллионы
заявлений из лагерей, в том числе и мое, писанное осенью 1940 года.
     В этом заявлении я просил  пересмотреть мое дело и  освободить меня.  Я
рассказывал  свою  53  писательскую  биографию,  историю  своего приезда  из
Палестины в Польшу летом 39 года, объяснял очень красноречиво, что я человек
мирный и прогрессивный, никогда ни в  чем не провинился пред Сов. Союзом, не
жил в нем и не переходил  его границ,  ни  легально, ни  нелегально. Красная
Армия, освобождая Западную Белорусь, нашла  меня  на территории б. польского
государства. Для других польских беженцев  дорога возвращения домой временно
закрыта,  но  я, как постоянный житель  Палестины,  могу туда  вернуться без
трудностей. Советская власть, к моему глубокому сожалению, признала меня СОЭ
--  социально-опасным  элементом для  Сов. Союза, а потому нет ничего проще,
как   разрешить   мне   вернуться   домой,  где  я   имею  возможность  быть
общественно-полезным гражданином.  Это,  и многое  другое  было  выражено  с
большой  силой  убеждения и доверия к советскому  гуманизму на  2  листочках
почтового  формата и  сдано в  КВЧ, где мне, по  знакомству  и как секретарю
начальника, написали замечательную сопроводительную характеристику.
     Через полгода пришел  и  ответ.  Трудно  дались  мне  эти  полгода,  и,
расписываясь в получении во "2-ой Части", я уже менее твердо стоял на ногах.
Ответ был на печатном бланке. Из него вытекало, что ни Калинин, ни Верховный
прокурор СССР не читали моего заявления. Из их канцелярий мое заявление было
переслано  в низшую инстанцию, оттуда  в  третью,  в  четвертую  и, наконец,
прибыло  в г.  Пинск,  к  районному  прокурору,  тому  самому,  который  был
ответствен за  мой арест. Этот прокурор взял печатный бланк,  проставил  мою
фамилию, подписал и отослал обратно. На печатном бланке было изображено:
     {--  "По  рассмотрении  жалобы (такого-то)...  признано,  что наказание
определено ему правильно и в соответствии с содеянным".}
     Это "в соответствии  с  содеянным"  никак  не