разу
кричал ему конвойный с края поля: "Ложись сию минуту!"
     -- Оправиться, стрелочек!
     -- Никуда не пойдешь! -- Наконец, по сигналу вся громада подымалась. Не
было много времени.  Если была близко вода, ручей или лужица -- умывались из
горсти. Потом длинные ряды выстраивались за хлебом. Раздавали полкило хлеба,
черпак баланды. Зэ-ка съедали хлеб мгновенно. Но я себе оставлял половину на
полдень. Остальные до вечера ничего не ели.
     И вот  команда  -- "Стройся!" -- и первые ряды  уже  выходят на дорогу.
Месили глубокую черную  грязь, подымали  облака пыли, шли вверх и  вниз,  по
горам и  долам, мерно и тихо покачиваясь, молчаливо потупясь в землю. Только
станет шумно в строю:  "прекратить  разговоры!" -- Я шел  в бушлате и старых
ватных брюках, оттягивая руками лямки оседающего  на крестец рюкзака, и то и
дело встряхивался,  подымая ношу на плечи. В руке чемоданчик, который каждый
километр перекладывал из  руки в руку. Вдоль тракта дорожные столбы отмечали
пройденные  километры.  Сразу  в  дырявые,  с  отстающей  подошвой,  башмаки
набивалась земля и камешки.  Ходить становилось больно, и надо  было на ходу
вычистить,  что  набилось.  И уже  хромал  кто-то, и  отставали подростки  и
больные. Худое тело настораживалось, собиралось:  вот  эти ноги,  эти плечи,
сердце, легкие -- твой единственный союзник.  Не подведут, выдержат, вынесут
сегодня,  как  вынесли  вчера! Что  могут  другие,  и  ты  можешь!  Когда  5
километров осталось  позади, чемодан  становился свинцовым. О рюкзаке уже не
думалось, как будто его не было вовсе. Все 174 внимание -- чемодану. Рука не
успевает  отдохнуть. Перекладывать  приходится все  чаще,  продевая руку под
веревку, которой опутан чемодан.
     Каждые 8-10 километров мы отдыхали. Это зависело от воды. Дойдя до воды
-- ручья или речки -- устраивали  привал.  Когда воды не  было -- шли лишние
километры.  Наступал момент,  когда  больше  не  было  сил.  Саднило  плечи,
спотыкались ноги, липким потом заливало тело, и руки сводило судорогой боли.
И только движение  колонны несло еще вперед  комок  человеческой слизи -- по
инерции. Теперь уже  скоро, еще 10 минут, еще четверть часа. И  вот издалека
уже видно: речка под  горой, кусты, ракиты. И первая  колонна уже лежит, как
серая гусеница, с краю дороги. Команда: "Ложись, отдыхай!".
     Сотни людей валились на землю в упряжи рюкзаков, не снимая, чтобы потом
не тратить времени на закладывание. Когда мешок  перестает тянуть плечи вниз
--  он превращается в упор. Тело  благодарно прислоняется  к нему. Наступает
минута такого блаженного полного телесного облегчения, точно мы расстались с
плотью  и  живыми  вступили   в   небо.  Глаза  закрываются,  руки  опадают.
Получасовый отдых  течет,  как  плавная и медленная прохладная река.  Кругом
звенят  котелки. Набирают  много,  пьют по очереди, передавая из рук в руки.
Иногда  кажется, что стрелки  забыли о времени. Конвоиры  сидят в стороне от
арестантов. Они идут как мы, и устают как мы -- они только не так голодны...
     --   "Подымайся!"  --  и   сразу   проходит  движение   по   скошенному
человеческому полю. За эти несколько минут многие успели заснуть, но  сон их
чуткий -- только тронь плечо, и уже торопливо подымаются.
     Теперь  нет и  мысли  об усталости: впереди 2 или  3 часа марша. Солнце
жжет. Чтобы легче  было ходить, мы думали о чем-нибудь другом. Думали о еде.
Чувство голода, которое  дурманило нас вместе  с  июльским  зноем и дорожной
пылью -- было не личное,  а коллективное, всеобщее  чувство зэ-ка. Мы  шли в
облаке голода. Все  было в  нас распалено,  175 растревожено,  натянуто  как
струна.  Я тайно  торжествовал:  в  рюкзаке было  у меня  200  грамм  хлеба,
недоеденных утром...
     Через  2 часа я буду  есть. Кто писал о  голоде? Гамсун... "Илайяли"...
Как это смешно,  литературно...  Что за  голод может быть в городе, где  все
кругом сыты, где столько разной еды и витрины полны всякого добра? Это поза,
голод от гордости... В каждой  помойке столько съедобного, только нагнись...
Город  полон запаха хлеба,  который не входит  в  равнодушные ноздри.  Город
полон  непомерных, расточенных, незамеченных  богатств, там на базарах  люди
ступают по еде,  топчут ее, собаки и птицы не  успевают подобрать  остатков.
...Столбик  на  баллюстраде...  Я шел,  как  пьяный. На приморском  бульваре
Тель-Авива, на столбике  баллюстрады,  ребенок, по дороге в  школу,  оставил
кусок белой  булки, недоеденный  кусок  с  вишневым вареньем.  Ранним утром,
сходя купаться  к  морю,  я увидел этот  кусок булки.  Белый с  вишневым  --
красочное пятно,  больше ничего. Мне  и в  голову не пришло,  что  это можно
съесть. Вечером  я был  на  том  же месте.  Прошел долгий летний  счастливый
полный  день в том  городе, где столько людей счастливы до того, что уже  не
ощущают своего счастья.  Тысячи людей прошли мимо столбика, и все  еще лежал
утренний кусочек  белой  булки с вишневым  вареньем --  нетронутый. Птицы не
расклевали  его,  и  голодных не  было  в том  городе ...Илайяли...  Витрины
магазинов полны света,  звенят  трамваи..  Здесь голод в  пустыне,  голод  в
дороге,  арестантский голод.  Ничего  нет,  и не будет.  Видеть  еду --  уже
половина сытости.  Разве это голод -- не иметь денег купить? Разве это голод
-- стыдиться попросить?.. "Илайяли"...
     И  вдруг,  вместо  Илайяли, я  увидел  мысленно  то,  от  чего  у  меня
подкосились ноги и перехватило горло: кусок пеклеванного хлеба.
     Хлеб свежий  до того, что не режется ножом; по другой стороне он весь в
белой муке, и мука осыпается на пальцы; лакированная гладкая золотистая  176
корка потрескалась.  Надо  было намазать этот  душистый огромный кусок хлеба
медом. Но я не успел. Руки задрожали у  меня от жадности.  Мед  был на столе
под рукой. Но я не стал его брать...
     Полный рот хлеба! Я шел с рюкзаком, открыв пересохший рот как рыба...
     На горизонте встала церковка с  зеленым куполом. Издалека она имела вид
достойный и мирный, но когда через час, наконец, брели по деревенской  улице
мимо -- мы увидели: руина без креста, двери сорваны с петель, окна выбиты.
     Нет, меня нельзя  было повалить! Когда уже спекшиеся губы  почернели, и
стал валиться из рук свинцовый  груз,  я позвал на помощь. И в эту каторжную
толпу   вступила  белая  фигура,  которую  только   мои   глаза   видели.  Я
посторонился, давая  место,  и  поднял голову. Мы шли вдвоем, шли рядом, как
всю  жизнь. Как я был силен!  Это  не  был  бред, это  была  правда!  Тысячи
километров разделяли нас, но я  их зачеркнул в эту минуту.  Я разговаривал с
кем-то, повернув голову и улыбаясь. Я  старался не показать, как мне трудно,
чтобы не испугать светлой тени, идущей рядом.
     -- "Видишь, какие дела! -- сказал я. -- Но это пустяки. Не тревожься, я
дойду".
     И я ободрился до того, что наклонился  и поднял с  земли синий суконный
армяк. Это  было хорошее полупальто Кунина -- того Кунина, который выписывал
в конторе 48-го квадрата котловые ордера. Теперь он шел впереди меня,  и это
полупальто он бросил  только  что в  пыль дороги. Я поднял его и  перебросил
через руку. Люди в ряду удивленно покосились на меня.
     -- Донесу! А ночью будет чем покрыться...
     Однако, на следующий день я отдал нести мой чемодан Мету, который шел в
первых рядах, веселый,  осклабленный и  более  здоровый, чем когда-либо.  За
один день  носки я дал ему пару обуви, которая  еще  была у меня. Зато целый
день я  шел налегке, с  одним  рюкзаком и синим  полупальто через  руку. 177
Теперь, когда не было чемодана, я больше чувствовал тяжесть на спине.
     На  пятый или  шестой  день  марша мы пришли к берегам большого  озера.
Здесь  мы  провели  блаженный  день.  Озеро  дремало во всей  ширине  своей,
противоположный берег чуть  был  виден в  дымке,  на песчаных отмелях лежали
тысячи людей. Здесь встретилось несколько арестантских этапов. На месте, где
мы расположились, следы вчерашних костров показывали, что  мы  здесь были не
первые. С утра мы купались, и среди  плеска и возни чувствовали себя, как на
пляже. Потом сушились на солнце и спали. Проснувшись, я констатировал, что у
меня во время сна сняли очки с носа. Это  сразу  и очень резко  изменило мою
жизненную ситуацию. Я не сразу понял, как же  мне теперь  жить. Без очков  я
ничего не вижу. Я пошел к  этапному начальнику  просить, чтобы меня посадили
на телегу  к  больным. Но мест  не было и,  когда ряды  двинулись,  я сделал
открытие, что можно идти не видя. Люди и предметы слились в туманное облако,
земля под ногами клубилась, но страдать пришлось мне недолго. На второй день
я откупил свои очки у вора за полотенце и пару носков. В  ту минуту, когда у
их одевал, я был счастлив и вполне примирен с жизнью.
     Вечером 7-го  дня  открылся  пред  нами  древний  город  архангельского
севера, Каргополь, во  всей  красе своих куполов  и  колоколен,  пятиглавого
собора и белостенных  монастырей.  Город в  лучах заходящего  солнца  сиял и
горел, как видение  летописного прошлого. Мы ночевали недалеко от  города. И
здесь, как на озерном берегу,  тысячи  арестантов  лежали на  смежных полях,
отделенных  вооруженной стражей. Мы могли двигаться только на отведенном нам
участке поля.  Шум стоял над полем, точно это была  цыганская  ярмарка. Я не
мог отвести глаз от  панорамы города. Пока я глазел, совершилось неизбежное,
и у меня украли мой чемодан. Я нашел его раскрытым и пустым,  метрах в 50, в
сторонке. Белье, верхние рубашки и прочие  богатства из  Пинска исчезли. 178
Теперь уже можно было  не бояться долгого этапа. Воров искать было не долго.
Кампания урок невдалеке  делила  мои вещи. Я  вступил с ними в переговоры, в
результате  которых один из них великодушным жестом бросил  мне фотографию в
рамке, -- единственное, что им не было нужно из моих вещей. Я еще попробовал
выпросить  на   смену  одну  рубаху.   --  "Иди-иди,  --  сказал,  угрожающе
приподымаясь,  лупоглазый  рябой парень,  на  котором в  обтяжку  сидел  мой
свитер, --  а то по  голове  стукну".  Я еще пошел пожаловаться стрелку, что
было уже  совсем глупо. Конвойный ходил взад и вперед по окраине поля и даже
не подпустил  меня к себе близко.  Выслушав в чем дело, он махнул рукой: "Не
мое  это  дело". Конвой отвечал  пред властью  за  число зэ-ка,  а не  за их
собственность. Удивительно было не то, что украли, а  то, что я дотащил свой
чемодан до самого Каргополя.
     Под  стенами летописного  града Каргополя отобрали из наших рядов  всех
больных и  неспособных продолжать  работу, и здесь я  расстался  с одним  из
братьев  Куниных,  с которыми сидел вместе с  первого  дня в пинской тюрьме.
Старшего  Кунина  положили  в Каргопольский лагерный  госпиталь,  где  он  и
закончил  свою жизнь.  Младший,  от которого  я унаследовал  синий  суконный
армяк, умер, уже по освобождении из лагеря где-то в Центральной Азии.  Так в
общий итог шести  миллионов еврейских  жертв войны  входят жертвы немецких и
советских лагерей.
     Город Каргополь, чего мы тогда не знали, был центром Каргопольлага, и в
значительной мере жил на счет армии  рабов, сосредоточенной в предприятиях и
лагпунктах  окрестности.   Однако,  в  связи  с  войной  совершился  перевод
правления  Каргопольлага  в Ерцево по  Северной  ж.  д.,  и  нам  предстояло
продолжать путь до Ерцева.
     Утром следующего  дня  провели нас  по  улицам Каргополя.  Вблизи город
оказался,  как Пудож, разоренным и бедным захолустьем, с ветхими деревянными
домиками, улицей  Ленина и  жалким сквериком,  где босые ребятишки  играли в
городки.  Мы  179  пропылили  по  улице  Ленина,  сопровождаемые  скучающими
взглядами каргопольских  граждан, с которыми я бы не  хотел поменяться, даже
идя в арестантском строю, -- и вышли на пристань.
     В  сумерки,  после многочасового стояния  в  очереди,  нас погрузили на
пароход,  и  мы  поплыли  вниз  по  реке.  Мы  лежали  на  покатом  помосте,
вытянувшись, и отдыхали. Хорошо было ночью лежать на спине, закинув руки,  и
глядеть  в  беззвездное темное небо. Хорошо было днем  под солнцем следить с
помоста,  как  проплывали   низкие  берега  и   зеленые  росистые  луга.  Мы
чувствовали  себя  туристами   --  это   была   наша  настоящая  "поездка  в
неизвестность". За нами было уже 10 дней марша.
     Часу во втором следующего дня пароходик неожиданно причалил  в открытом
поле   к   песчаному   низкому   берегу,  и  мы  снова,  к  великому  своему
разочарованию, двинулись пешком.  Снова  открылся размытый тракт с глубокими
колеями,   и   пошли   мелькать   дорожные  столбы  и  редкие  деревеньки  с
заколоченными  домами  мобилизованных и высланных. В предпоследний  день нам
предстояло пройти 40 километров, но мы заблудились и прошли 7  километров  в
сторону, а  потом  те  же 7 километров обратно. Таким образом, рекорд нашего
этапа составил 54 километра в один день.
     Было  утро,  росистое  июльское утро со  щебетом  и  порханием птиц, со
стуком дятла  в  лесной  чаще, когда  мы дошли до  сторожки в лесу, где  нас
дожидались  уже  какие-то вольные, очень делового  вида,  в кепках. Стрелки,
увидев их, повеселели, и мы поняли, что наш  этап кончается. Нас повернули в
глубину  леса,  и  мы  пошли  спотыкаясь  по  деревянному  настилу.  Кукушка
накуковала мне  120  лет жизни, так что я  и  считать бросил. Пахло смолой и
где-то  близко  чувствовалось рабочее  место. Мы шатались  от усталости,  но
бодрились, понимая, что  это последнее усилие.  За нами было  500 километров
дороги. Лес кончился,  -- и мы  вышли  на  широкое двойное  полотно железной
дороги.
     180 Не  узкоколейка, как  над Онегой,  а магистраль, благоустроенная  и
прямая, как стрела. Мы  шли вразброд  по шпалам  --  и вот открылась  справа
картина большого лагпункта.  За оградой колючей проволоки стояли  бараки, по
углам сторожевые вышки, широкая дорога к вахте, и по обе стороны ее -- много
зданий "за зоной". До вахты мы не дошли. Нас оставили на конец дня и ночевку
за  зоной  в   открытом  поле.  Это  было  Ерцево,  по  Сев.  ж.  д.,  центр
Каргопольских лагерей.
     По случаю  окончания этапа  я  вынул со дна мешка заветное сокровище --
остаток из  посылок  матери -- советский  "лапшовник",  продукции  Одесского
консервного завода. Я вскипятил кружку воды на углях костра, растолок камнем
прессованную плитку  и всыпал ее в кипяток. Через 15 минут  каша  поспела. В
последний раз --  на долгие годы -- я съел нелагерную еду и  заснул  сытый у
затухающих углей.
     На  утро нас  погрузили  на платформы,  и  через 40 минут мы прибыли  к
месту.  Колонна человек в  300 выгрузилась на переезде,  за которым тянулась
широкая улица. Мы шли, осматривая домишки с обеих сторон.
     -- Далеко идти, гражданин начальник?
     -- Двадцать шесть километров, --  ответил этапный офицер, делая грозное
лицо.
     Мы повздыхали, подтянули лямки мешков и приготовились шагать до вечера.
Но не  успели пройти и 100 метров, как слева  вырос высокий забор,  знакомые
ворота с надписью "Да здравствует мудрая  сталинская политика!" и  раздалась
зычная команда: "Стой".
     Мы прибыли на место.

--------
14. АМНИСТИЯ

     Сангородок Круглица занимал площадь  около трех гектаров. Внутри ограды
был использован  каждый квадратный метр. Не было гнилого болота, не валялись
неубранные  пни, как на 48-ом 181  квадрате.  Вдоль  бараков были  проложены
деревянные мостки. Под окошками кухни, где выдавали пищу, был устроен навес,
чтоб не мокнуть  ожидающим под дождем. А когда мы увидели перед стационарным
бараком клумбу с цветами  и скамью, нам показалось, что  мы в санатории. Для
довершения  эффекта  карцер  был  вынесен  за  ограду  и  не   мозолил  глаз
заключенным.
     Сангородок  Круглица  --  санитарный  городок  --  и  был  своего  рода
санаторием. Здесь  находился  медицинский центр ерцевских  лагерей. Было тут
два  легочных  барака,  хирургический, несколько  обыкновенных  стационаров,
аптека, зубоврачебный  кабинет  и  рентген.  Всего  находилось  тут  человек
300-350 больных и столько же обслуги и рабочих. Не только госпитальные, но и
рабочие бараки были  электрофицированы  и  радиофицированы.  При  вахте, где
производилась поверка, находился на открытом воздухе громкоговоритель. Слева
от вахты  была  открытая площадка со скамьями и  сценой-раковиной,  как  для
оркестра  в   городском   саду.  Здесь  устраивались  летом   киносеансы   и
выступления.
     За оградой  лагеря тянулся  ряд домиков --  поселок Круглица.  Там жило
человек 300 вольных.  Все  они кормились при заключенных,  работая  -- кто в
администрации,  кто  в Санчасти,  кто  в охране. Справа от  вахты к переезду
расположены  были   в  поселке  лагерные  "центральные  технически-ремонтные
мастерские", окрашенно  называемые ЦТРМ  --  "цэтерэм".  Тут стояли токарные
станки, чинились тракторы и сельскохозяйственные машины. Бригада заключенных
металлистов  человек в 40 работала там; было  и конструкторское бюро, и своя
электростанция. -- Еще дальше, при полотне жел. дороги находилась нефтебаза,
торчали  высокие цилиндры, резервуары, покрашенные в черный и красный  цвет.
-- Слева  от вахты  по улице  поселка  был  огороженный  скотный  двор, тоже
принадлежавший лагерю: конюшня, свинарник и около 30 коров.
     Пройдя улицу поселка, где 10 месяцев в году 182 была непролазная грязь,
мы через 5 минут доходили до "сельхоза". За  оградой  был  обширный огород и
парники под рамами, где выращивали помидоры и табак-самосад. В военные годы,
когда не стало  украинской махорки, этот "самосад"  был единственным куревом
на всю  округу.  Помидоры  у  нас не  дозревали. Их солили и употребляли  на
лагерной кухне  зелеными.  До  60  гектаров  было  занято  луком,  морковью,
капустой,  турнепсом (кормовой  репой,  которой  кормили  заключенных),  но,
главным  образом, картошкой.  В  дальнем  углу  сельхоза  была  хибарка, где
заключенная птичница Анисья держала белых кур. Куры несли яйца, но, конечно,
не для -=заключенных. В Круглице зэ-ка состояли при коровах и свиньях, но не
владели ими. Только самый незначительный  процент всей  сельскохозяйственной
продукции предоставлялся для нужд лагеря. Остальное забирало государство.
     В этом прекрасном лагпункте,  где не было лесоповала и тяжелых работ, я
провел три года своей жизни. Это было большой удачей. Немногим из западников
удалось задержаться в Сангородке.
     Нас пригнали сюда не на житье, а для медицинского освидетельствования и
распределения по  рабочим лагпунктам. Комиссия отобрала людей, нуждавшихся в
поправке, в слабкоманду, а остальные в два дня были выведены из Круглицы.
     На второй день я пошел в  Санчасть. Маленький  домик Санчасти находился
при вахте налево. Три  ступеньки, сенцы и ожидалка, откуда 4 двери вели  в 4
крошечные  комнатки:  зубоврачебный кабинет, канцелярия и  две  амбулаторные
приемные.  Все очень бедно,  но чисто. В  ожидалке  боченок с питьевой водой
прикрыт доской, скамья для ожидающих и радиоприемник.
     Я пожаловался  на  крайнюю  слабость  и  сильные  боли  при  дыхании. В
движениях  врача  была  стремительность, в глазах какие-то необычные  боевые
искорки, акцент --  явно польский. Это  был молодой  варшавский хирург,  д-р
Шпицнагель. Не долго думая, он постановил направить меня в туберкулезный 183
стационар. Начальница Санчасти сидела рядом, подозрительно посмотрела на нас
обоих, но промолчала.  Я  вышел, ошеломленный своей удачей. А  вдруг в самом
деле -- туберкулез  в зачатке? Это дало бы  мне  возможность  задержаться  в
Сангородке  надолго, может быть,  на месяцы...  Дальше, чем  на  месяцы, мое
воображение  не  простиралось.  Обстановка  в стационаре  превзошла все  мои
ожидания. Я лежал  в  длинной белой  палате  на  чистой  койке.  У меня была
тумбочка  у кровати, пара  туфель и  халат. Правда, войлочные туфли и  халат
были общие и странствовали  от больного к  больному, но  даже спрашивать  --
"где  туфли?" --  было  приятно. Мне  принесли кружку,  ложку